Нет, не так смотрели образа

На земле бездольной и греховной.

Тут вся терпкость мира, весь огонь.

Вся любовь Твоей Голгофской муки.

И молюсь: руками душу тронь.

Трепещу: Ты простираешь руки. (158)

В отличие от монахинь Евдокии и Бландины, до принятия монашества мать Мария уже имела многое из того, что может дать мир (семья, житейское благополучие, литературная, общественная и церковная известность и т. п.). Тем не менее она отреклась от всего этого ради Бога (при этом процесс ее отречения был не так прост и растянулся на несколько лет)."Монашество в миру", таким образом, было для матери Марии следующим шагом после обретения ею свободы от мира. Только после того, как ее душа стала свободна и посвящена Богу, она могла"положить ее за други своя". Поэтому идеи матери Марии о"монашестве в миру"не следует применять без должной рассудительности. Мера любви к ближним не должна превышать меры любви к Богу. Только совершенное отречение от мира позволяет спасать тех, кто стал добычей зла. Всякая попытка"спасать"других, не отрекшись от мира, превращает"спасающих"в таких же"скитальцев", как и"спасаемые"(что и происходило у матери Марии в период ее эсеровского прошлого).

Собственное обнищание матери Марии, как и полученное ею прощение грехов, является важнейшим моментом ее жизни. Без этого невозможно понять всего остального. Некоторые статьи матери Марии могут создать впечатление, что она вообще против"традиционного"монашества, которое есть, в первую очередь, школа бесстрастия – свободы от страстей и мирских привязанностей. В частности, вызывающе выглядят ее призывы открыть монастыри для беспризорных и воров, впустить мир в монастырь. Но пьеса"Анна"и такие поздние статьи, как"О подражании Богоматери"(1939), не оставляют сомнений: совершенный подвиг любви к ближнему невозможен без полного отречения от мира. Ведь и святые из выбранных ею житий, в частности, Виталий–монах, которого она снова вспоминает в"Анне", прежде чем прийти в город спасать падших и заблудших, проходят в пустыне путь суровой аскезы. Чтобы"совлечься"монашеского образа, надо прежде в него по–настоящему облечься (разумеется, по внутреннему человеку) – вот это и забывают сегодня те, кто вслед за Н. Бердяевым рассуждает о"монашестве в миру"и ссылается при этом на мать Марию.

Приведем два свидетельства. Одно – о. Бориса Старка, который сказал, что"ряса была для нее кожей, а не маскхалатом"[188], другое – Т. Манухиной, передавшей следующие ее слова:"Вот и монашеский костюм… все бы так с себя и сняла! – воскликнула мать Мария. – Надеть бы рогожку с дыркой для головы, подпоясаться веревкой – хорошо! Говорят, монашеское одеяние проще мирского, совсем не проще, из этой простоты какой утонченный шик умудряются извлечь! Какую изысканную грацию всех этих падающих линий!…Вот, например, Х (она назвала одного архимандрита) – тонкий аскет. Меня с моим внешним видом он просто не выносит, а я нарочно, прости, Господи, – как мне выходить к нему…, апостольник долой, всклочу волосы, в руках капуста, да так из кухни к нему и выхожу и монашеским поклоном приветствую… Ну что же, сердится, презирает…"[189]. В этих словах содержится вся суть конфликта матери Марии и архим. Киприана, для которого важнее всего было"быть в форме"в своем"ангельском", монашеском образе[190]. В этом благообразии есть своя правда и свой смысл, но выше него церковная традиция чтит юродство Креста, кеносис, совлечение всех и всяческих"форм", положение своей души за других. Этим путем и шла мать Мария в последние годы своей жизни. Полемика с о. Киприаном носила для нее характер юродства. Не случайно в момент смерти заступником Анны (покинувшей монастырь ради спасения людей) выступает любимый матерью Марией святой Василий Блаженный, которого она упоминает в своих стихах, икону которого написала для Лурмельского храма.

В последние годы жизни монашество матери Марии было, по словам Т. Манухиной,"окрашено заветами юродства"[191]. Еще в статье"О юродивых"(1930) мать Мария задавала вопрос:"Является ли юродство личным подвигом спасения души, или в нем открывается своеобразный путь служения миру?"и отвечала на него:"Я лично думаю, что юродство всем напором своим, всем своеобразным своим творчеством направлено на мир, и в мире его непосредственное дело"[192]. Юродство – это вызов закоснению в церковном быте, в сложившихся формах церковного благочестия, заслоняющих Христа и живых людей. Юродством Креста мать Мария уберегалась от того, чтобы отождествиться с положением председателя крупной православной организации, стать важной"православной дамой", какие встречались в эмиграции. Тем же юродством она пыталась разбудить совесть русской эмиграции накануне событий, которые все равно всех заставят сделать свой выбор. Надвигалась Вторая мировая война.

8. Война и смерть (1939–1945 гг.)

Последний период жизни матери Марии, ее сотрудничество с Сопротивлением, жизнь и смерть в лагере Равенсбрюк подробнее всего освещены в литературе[193], поэтому мы позволим себе на нем не останавливаться. Что касается религиозно–философских статей и пьес–мистерий матери Марии, написанных в этот период и посвященных анализу тоталитаризма, состоянию мира во время Второй мировой войны, а также судьбам еврейского народа, то об этом мы будем говорить во второй главе.

Здесь же упомянем, что в лице евреев, которых она спасала от нацистов, мать Мария встретила последнего в своей судьбе"Скитальца" – вечного Жида Агасфера, не находящего себе пристанища, скитающегося по лицу земли. Он является у матери Марии, как уже замечалось[194], продолжением образов Мельмота из"Мельмота–Скитальца"и Скитальца из пьесы"Анна". Но если Мельмот изображал А. Блока (и русского интеллигента, оторванного от народа), а Скиталец – русского человека, подписавшего контракт с дьяволом ради счастливой жизни и оказавшегося скитальцем на земле, то теперь для матери Марии настало время спасения и"взятия на себя судьбы"последнего, архетипического"скитальца" – Агасфера. Спасая евреев, мать Мария разделила их судьбу (вплоть до принятия смерти за них) ради спасения их от того договора, по которому они, предпочтя земное царствие небесному, обрекли себя на ад на земле. Об этом она не говорит прямо, но в контексте творчества матери Марии, такая трактовка очевидна.

Последние произведения матери Марии, особенно поэма"Духов День"(1942), которой мы посвятили отдельную статью (см. также Главу III. 4)[195], явились для нее, как и ее подвиг по спасению жертв нацизма, подготовкой к смерти и встрече с Богом: