Вероятно, на формирование этих идей повлиял образ Сони из"Преступления и наказания", отдавшей себя на борьбу за Раскольникова. В конце романа Соня воспринимается каторжниками как"мать нежная и болезная"[292]. Не меньшее влияние на мать Марию мог оказать и Ибсен, популярный в среде русской интеллигенции на рубеже веков и прежде всего образы Агнес из"Бранда"и Сольвейг. Агнес дополнительна по отношению к своему мужу, который мыслит себя как воин Христов; пока ее муж бьется с силами мрака, она, пассивно, страдательно разделяя его крест, согревает его"даром нежности и света"[293]. Но Агнес еще не является целостной личностью, ее отношения с Брандом трагичны, как и сама личность Бранда, в котором до конца не изжита духовная гордыня, от чего не спасает его и Агнес. В"Пер Гюнте"мы встречаем иной образ: Сольвейг сама осуществляет подвиг несения креста отречения от мира и любви к Перу, подлинное лицо которого она прозревала силою христианской любви. Сам Пер Гюнт (всю жизнь пытавшийся стать самим собой, но так и не обретший себя) в конце пьесы возвращается к ней как блудный сын и обретает в ее лице духовную мать, ходатайствующую пред Богом Отцом о его спасении:

…Я мать,

А кто отец? Не тот ли, кто прощает

По просьбе матери?"[294]

— финал пятого действия. Сольвейг вырывает Пера из рук погибели. У матери Марии мы видим в чем‑то сходное представление о духовном материнстве, направленное, впрочем, уже не на одного возлюбленного, а на каждого"блудного сына", причем не только на того, кто прибегал к ее помощи, но и на тех несчастных, кто уже не способен бороться за себя, кого она отыскивает сама. Здесь – продолжение интуиции Достоевского и важный шаг в направлении церковной традиции по сравнению с Ибсеном. Духовная мать (как образ Церкви и Богоматери) способствует усыновлению людей Богу во Христе.

Так, согласно мысли матери Марии, осуществляется христианская любовь, в которой человеческая душа, рождая в себе Христа, спасается Им и участвует в деле спасения своих ближних,"подражая"Христу и Божией Матери. Наша задача – не восстановить утраченный андрогинизм, но исполнить две заповеди любви. В контексте учения о Божией Матери (которое есть не что иное, как мистическое богословие Православной Церкви), мать Мария замечает, что две заповеди любви подразумевают две задачи – "родить"Христа и способствовать рождению Христа в нашем ближнем:"Рождая Христа в себе, человеческая душа этим самым усыновляет себе все Тело Христово, все Богочеловечество и каждого человека в отдельности"[295].

Именно в этом контексте мать Мария обращается к символам Креста и Меча. Крест соответствует умиранию для мира – всецелой отдаче себя Богу, несение своего креста – это исполнение заповеди любви к Богу. Но есть и заповедь любви к ближнему. Говоря о ней, мать Мария выдвинула идею"подражания Богоматери". Она имеет в виду, в первую очередь, стояние Богородицы у Креста Христова. Но повествование в Евангелии от Иоанна мать Мария соединяет с описанием Голгофы в синоптических Евангелиях:"Даже и на Голгофе было… три креста, – крест Богочеловека и кресты двух разбойников"[296].

Соединяя два образа Голгофы, мать Мария пишет о том, что душа, рождающая в себе Христа (уподобляющаяся Богоматери) пронзается не только Его крестом–мечом, но и крестами–мечами тех, с кем (и за кого) Он принимает распятие. Ибо"два последние креста как бы символы всех человеческих крестов"[297].

Из этого делается главный богословский вывод: в ее рождении новой жизни душа"должна знать тайну креста, становящегося мечом. В первую очередь, Голгофский крест Сына Человеческого должен мечом пронзить каждую христианскую душу… Кроме того, она должна принять (в себя) и мечи крестов своих братьев"[298].

Обратимся снова к стихотворению Вл. Соловьева, которое, по–видимому, явилось отправным для матери Марии в ее размышлениях над таинством единства креста и меча:"Полно любовью Божье лоно, / Оно зовет нас всех равно, / Но перед пастию дракона / Ты понял: крест и меч – одно"[299]. Это стихотворение – "Дракон. Зигфриду" – было адресовано немецкому кайзеру Вильгельму II, который вместе с главами других европейских держав послал войска на усмирение ихэтуаньского ("боксерского") национально–освободительного восстания в Китае (1900 г.), имевшего религиозную окраску[300]. Вл. Соловьев принял совместное действие европейских держав за признак объединения христианского мира в борьбе с миром языческим ("желтой опасностью"). В"Трех разговорах"он выступил против толстовской"ереси пацифизма"[301], а в"Драконе"прославил кайзера Вильгельма, сравнив его с Зигфридом, победившим дракона, и назвав наследником"меченосной рати"(крестоносцев)[302]. Стихотворение Вл. Соловьева направлено против"ложного всеединства", основанного не на единстве человечества в истинной вере (христианстве), а на гуманистическом единстве всех людей. Хотя Божье лоно полно любовью и"зовет всех равно", китайский языческий (или буддистский) дракон не может быть примирен с европейским христианством и должен быть побежден. Такова идея стихотворения, впрочем, Вл. Соловьеву вскоре пришлось с горечью говорить С. Н. Трубецкому о том,"с каким нравственным багажом идут европейские народы на борьбу с Китаем… христианства (у них) нет"[303]. Символы креста и меча и дальше встречаются в русской мысли в связи с проблемой употребления силы ради утверждения (или защиты) православия[304]. Во всех этих размышлениях"меч"понимается как оружие.

Что касается матери Марии, то в своей последней историософской работе"Размышления о судьбах Европы и Азии"(1941) она связывает воедино Вильгельма и Гитлера и резко выступает против европейского милитаризма и империализма в отношении азиатских стран (к этой теме мы еще вернемся). Образ"креста и меча"появляется в ее произведениях в связи с идеей о подражании Богоматери и Христу. Впрочем, и здесь речь идет о победе над злом и о всеединстве, но перспектива у матери Марии совершенно иная, чем у других русских мыслителей, писавших в это время о кресте и мече. Так, если З. Гиппиус в статье"Меч и крест"(1926), отчасти споря, отчасти соглашаясь с И. Ильиным, пишет, что"меч может стать подвижническим крестом, но никогда не бывает меч – молитвой"[305] (то есть, что применение оружия может быть актом духовного подвига, но не может быть актом общения с Богом), то мать Мария прибегает к той же символике совершенно в другом контексте: она говорит, что крест подвижнической жизни, взятый из любви к Богу, может и должен стать для христианина мечом, раскрывающим его душу для любви к людям.

Христианин может победить дьявола, но вовсе не так, как Зигфрид (Вильгельм) хотел победить китайского дракона. Война христиан – "не против плоти и крови". В статье"Об антихристе"мать Мария писала об анти–Софии как о единстве духа смертоубийства, коренящегося в гордыне, и духа анти–девства и анти–материнства. Эта идея восходит к образу Вавилонской блудницы, восседающей на драконе (Откр. 17). Кроме этой пары мы встречаем в Апокалипсисе другую – "жену, облеченную в солнце"(Откр. 12, 1),"рождающую младенца мужеского пола", которому"надлежало пасти все народы жезлом железным"(Откр. 12, 5), Именно это место вспоминает мать Мария в последних строчках поэмы"Духов День"(1942 г.):"От северной границы и до южной / Пасет народы предреченный Вождь"[306]. Согласно православной традиции, это место Апокалипсиса толкуется применительно к христианам,"в каждом из которых духовно рождается Христос"[307]. Он и есть Младенец, пасущий"жезлом железным"народы.

В своем толковании на Апокалипсис св. Андрей Кесарийский, как истинный ромей (т. е. византиец), объясняет"железный жезл"применительно к Византийской империи:"Крепкими, подобно железу, руками сильных Римлян пасет народы Христос"[308]. У матери Марии, однако,"жезл железный" – это не оружие христиан–ромеев, она соотносит его с тем крестом–мечом, который вольно принимают христианские мученики и подвижники, рождающие"младенца мужеского пола". Распинаясь миру и будучи распинаемы им, они свидетельствуют об Истине и побеждают дракона (дьявола),"младенцы на зло", они являются совершенными мужами"в меру возраста Христова". Мученики и подвижники, в которых рождается Христос, и оказываются истинными воспитателями (пастырями) народов; они, а не власти мира сего,"пасут народы""жезлом железным". Чудесный меч Зигфрида, которым он, согласно легенде, поразил змия, – только"тень"того"жезла", которым Младенец из Апокалипсиса"пасет народы"и побеждает зло. Так же, как"мировой пожар"из"Двенадцати"Ал. Блока – только"тень"(точнее, антипод) Пятидесятницы.

Будучи последователем Вл. Соловьева, А. Блок тоже мечтал о"всеединстве", но, в отличие от Соловьева,"всеединство"не было связано для него с Церковью (даже с проецируемой Соловьевым"экуменической"или вызывавшей его симпатии католической). Начало единства мира Блок какое‑то время видел в"музыке революции", поверив, что это – дело Христово, а Россию, которая разожгла пламя революции, счел избранной землей, призванной объединить мир и избавить его от неправды"старого мира". В этом‑то и состояла болезнь А. Блока, с которой всю жизнь"работала"мать Мария.