, догматическим, философским проблемам ведется им параллельно с переводческой и комментаторской деятельностью, нередко в связи с ней, но порою и совершенно независимо от нее.

Московию давно уже хочет подчинить своему влиянию папский престол, негодующий на «русских схизматиков» за их независимую политику. Предпринимаются попытки навязать отвергнутую Флорентийскую унию, ведется католическая пропаганда как специально посылаемыми под различными предлогами лицами, так и проживающими в России западными специалистами. Среди последних выделяется Николай Булев, который «врачевскыя ради хытрости» великую честь от Василия III получил. Хорошо образованный медик; астролог и публицист. Булев пользуется немалым влиянием при дворе. Ему принадлежит «первый переводный медицинский трактат» на Руси — «Травник», сделанный по поручению митрополита Даниила с немецкого печатного издания (Любек, 1492) на основе итальянского оригинала (см. 51, 82). Вместе с тем Булев, по некоторым предположениям, является тайным агентом папы Юлия II, получаюгцим ежегодно определенную сумму за «усилия добиться унии церквей и просто даже за информацию» (34, 48).

Булев стремится повлиять на некоторых вельмож, в частности на Федора Ивановича Карпова, видного дипломата, «боярина–западника» (В. Ф. Ржига). Карпов предстает одним из наиболее мыслящих людей в русском обществе того времени. Он делится своими сомнениями с Максимом: «Аз же ныне изнемогаю умом, в глубину ппад сомнения…» (14, 3, 2,75). Искушаемый Булевым. Федор Карпов обращается за советом к опытному в вопросах догматики и хорошо знающему католическое

— 72

учение афонцу. Святогорец, которому личная скром-  ^ ность не мешает заявить о себе: «…ничто же Мак-? сим храмлет во известнейшей феологии», направляет несколько посланий Карпову, где он обличает;' «латинскую прелесть».

Максим критикует догмат о чистилище как  * «губительную оригенскую ересь», искажающую христианское учение о Страшном суде и делающую людей ленивыми к праведной жизни. Критикует Грек также догмат об исхождении св. Духа от Сына (Filioque) и другие католические постулаты, несовместимые, по его мнению, с духом евангельского учения. Булев предстает в оценке Максима как лживый пастырь; рядящийся в одежды истинного учителя, как «прелестник софист». Аргументация афонца, что отмечает небезразличный к ней католический исследователь Б. Шультце (см. 152), выглядит традиционной, опирающейся на f предшествовавший опыт длительной антикатолической полемики, ведущейся со времен раскола западной и восточной церквей в XI в. То, что Максим использует труды православных богословов, факт бесспорный. Но он вносит и современные  >мотивы в свои полемические сочинения.

Максим Грек выступает против такой «новины», как математическое истолкование выраженных в религиозных представлениях высших тайн бытия. Просвещенный «немчин», учёность которого признает и Грек, использует встречающееся у Николая Кузанского и позднее у Кеплера выражение таинства Троицы через геометрический образ, весьма ' характерное для эпохи Возрождения, связанной с расцветом естествознания. Троица изображается Булевым как вписанный в круг равносторонний треугольник, ^глы которого символизируют три ипостаси божества, а окоужность — путь св. Луха.

— 73

соединяющего их в единое целое. Максим критикует «триугольный образ сей», созданный «по пифагорьским философом», почитавшим «троическое число», а точнее, попытку представить данный символ, знак, имеющий лишь аллегорически–иллюстративную функцию, в качестве адекватного объяснения или убедительного доказательства. Эти образы, по словам цитируемого афонцем Григория Богослова, «прельщателны и от истинны множайше отстоящи» (14, /, 315).

В данной ситуации Максим выступает не в качестве православного ортодокса, как огня боящегося всяких научных новшеств, но скорее в виде серьезного мыслителя, не соглашающегося с «позитивистской» попыткой говорить о сложных богословско–философских проблемах языком точной науки. Подобные попытки предпринимаются, особенно в послеренессансную эпоху, Постоянно, но они оказываются в конечном счете, несостоятельными, ибо принципиально невозможно философский подход к миру заменить сугубо научным, втиснуть сложность и бесконечность бытия в прокрустово ложе конечных определений рассудочного мышления. Максим критикует Булева также за то, что его метафизические рассуждения носят нелогичный характер (не имеют «утвержения» от «диалектического художества»). Желая победить оппонента его же оружием, он пользуется правилом силлогизма — «предложением бо ложным, и заключение убо ложно есть» (там же, 316).

Максим Грек сам состоит в переписке с Булевым, причем по инициативе «многоучительного немчина». Признавая «премудрость чюднаго Николая», он тем не менее вступает с ним в спор еще по одному злободневному вопросу —астрологии. Ставшая своеобразным суррогатом религии в эпоху