Поразительны также слова: "Если прикажете, пусть будет составлен новый Символ, вместо Никей-ского, пусть мы, правоверные, исповедуем (Христа) одними и теми же словами вместе с арианами". Дальше этого в признании решающего голоса папы идти было почти невозможно. Правда, у Иеронима есть другое место, уничтожающее собой все только что  высказанные  утверждения: "Не  должна  считаться иною церковь Рима и иною церковь всей остальной земли. И Галлия, и Британия, и Африка, и Персия, и Восток, и  Индия, и  все варварские народы одного почитают  Христа,  соблюдают  единое  правило  истины. Если говорить об авторитете,  то все-таки мир больше Рима.  Где  бы  ни  был  епископ, в Риме  ли, Евгубии, Константинополе, Регии, Александрии, Танах — то же достоинство его и то же священство. Мощь богатства и униженность бедности не (в некоторых рукописях отрицание отсутствует. — А. Д.)  делают  епископа высшим  или низшим. Все, впрочем, преемники апостольские". Возможно, что важность только что приведенного  отрывка  и повела  к  таким  подозрительным разночтениям, которые связываются с ним (см. примечания у Migne).

Ответ Дамаза нам неизвестен. Но каким бы он ни был, Иерониму все-таки пришлось расстаться со своим недолговременным убежищем. "Ни малого уголка пустыни не хотят уступить мне. Каждый день вопрошают о вере, как будто бы я без веры принял крещение. Исповедаю, что хотят они — этого им мало. Подписываюсь под этим — не верят. Одного добиваются, чтобы я ушел отсюда. Я уже готов и на это; они уже отняли часть души моей, возлюбленнейших братий моих, и те хотят уходить, уже уходят отсюда, говоря, что лучше жить среди зверей, чем среди таких  христиан".

И  действительно, Иероним  бежал, наконец, цитируя Вергилиев стих:

"Что за дикий народ. И какие варваров нравы В этой стране: в песках лишены мы даже приюта". Вновь мы находим Иеронима в Антиохии, где, между прочим, он был рукоположен в пресвитеры. Относительно этого пресвитерства следует заметить, что, несмотря на свой сан, Иероним никогда не совершал евхаристии — "по недостоинству". Указанная трогательная подробность находит себе объяснение в том представлении нашего святого (в данном случае не разделяемом церковью), что личные качества священнослужителя отражаются на силе и действительности совершаемого им таинства: "Также и священники, которые отправляют евхаристию и разделяют кровь Господа народу Его, поступают нечестиво, думая, что εύχαρκττίαν производит самое слово священнослужащего а не заслуги священных лиц, о которых говорится: Пусть священник, на котором есть пятно, не приступает с приношениями к Господу". В Антиохии же Иеронимом был написан "Диалог против Люцифериан", известных своей непримиримостью по отношению к еретикам, хотя бы и желавшим снова вступить в лоно церкви. Затем вскоре Иероним появляется в Константинополе, где его наставниками и друзьями были такие люди, как Григорий Назианзин (Богослов) и Григорий Нисский. Здесь Иероним выполнил одну из своих обширных работ — перевод "Хроники Евсевия" с греческого на латинский язык, чем дал соотечественникам возможность познакомиться с хронологическим сводом всеобщей истории, которого сами римляне до сих пор не имели. Это не был только перевод в большей части сочинения: Иероним сделал множество дополнений в том, что касалось римской истории, и, наконец, последние годы и события "Хроники" (от времени Константина Великого) были всецело внесены им, так как труд Евсевия обрывался на 325 году. Данное полусамостоятельное произведение Иеронима имеет большое значение и для нас, так как греческого текста "Хроники" в настоящее время не существует (правда, в XVIII-м веке найден еще армянский перевод того же сочинения Евсевия). Среди же богословских работ Иеронима, появившихся в константинопольский период жизни, заслуживает внимания перевод толкований Оригена на пророков Иеремию и Иезекииля.

После второго Вселенского собора, бывшего в Константинополе в 381 г., Иероним по делам церкви отправился в Италию, в тот город, где мы видели его юношей и студентом. В Риме его ожидали быстрая популярность и высокое благоволение папы. В Риме же он стал в близкие отношения к кружку благочестивых женщин-патрицианок, — и с описания этих отношений, имевших чрезвычайно важное значение для всей его последующей судьбы и деятельности, мы и начнем изображение  второго  римского  периода  жизни  Иеронима.

 VI

Здесь  мы  прежде  всего  сталкиваемся с  психологической загадкой. Иероним так протестовал против сближения клириков с женщинами. Иероним знал великое искушение такой близости. Наконец, Иероним был полон страстей всякого рода, и страсть плоти была в нем далеко не последней, если не первой. Зачем же он не уходил тогда от соблазнов? Что заставило его сделаться  центром  высшего  женского  общества  в Риме, настоятелем  своеобразного  патрицианского  монастыря без устава, хотя в то же время и с безупречным образом  жизни.  Еще  в Халкидской  пустыне Иероним узнал, что  такое "глад  похоти". Мы  имеем  огненную страницу его  (в письме к Евстохии):

"О, сколько раз я, удалившись в уединение, в этой безмерной пустыне, которая, будучи сожжена солнцем, представляет жуткое обиталище для монашествующих,  видел себя среди наслаждений Рима.  Я был один, потому что был полон горечи. Безобразные члены отпугивали от себя своим облачением,  грязная кожа, казалось, покрывала тело  эфиопа.  Каждодневно слезы, каждодневно  стенания, и  если  когда сон побеждал сопротивляющегося ему, я бросал чуть державшиеся вместе кости мои на голую землю. Молчу об еде  и питье.  Даже  больные  монахи  там  пьют  сырую воду,  и считается роскошью  съесть  нечто вареное.  И вот  я, тот,  кто  ради  страха  геенны  обрек  себя  этой тюрьме, я, член общества диких зверей и скорпионов — часто в мечтах присутствовал в хороводах дев. Лицо  было  бледно от постов,  а  ум кипел желаниями в  охлажденном теле,  и в плоти,  умершей еще  раньше самого человека,  бушевал пожар страстей. И так, лишенный всякой помощи,  я бросался к стопам Христа, омывал их слезами, отирал волосами моими, и восстающую  плоть  покорял  неядением  в  течение  целых недель. Не стыжусь признаться в глубине несчастья  моего.  И сокрушаюсь еще, что  я  сейчас  не то, что был. Вспоминаю, как часто я смешивал день с ночью в непрерывных взываниях, как не прежде прекращал биение в грудь, чем приходило, Господним соизволением, успокоение. Я боялся самой кельи моей, как соучастницы помышлений моих. И сам на себя жестоко гневный, я один уходил в пустыни. И когда я видел впадины долин и утесы скал — там было место молитвы моей, была темница для наказания  несчастной  плоти".

Оказывается, что даже упомянутые занятия еврейским языком были вызваны отчасти желанием отвлечь свое воображение от видений соблазна. "Когда был молод и окружало меня уединение пустыни, я все-таки не смог превозмочь возбуждений порока и жара крови, и хотя я постами старался погасить его, мой дух все-таки кипел помышлениями. Для обуздания мыслей моих я отдал себя в учение одному брату, крещенному из евреев, чтобы после тонкостей Квинтилиана, потоков Цицеронова красноречия, важности Фронтона и спокойствия Плиния снова взяться за азбуку и размышлять по поводу придыхательных и шипящих слов".

Но Иерониму так и не пришлось, кажется, победить себя в этом отношении. По крайней мере, в писаниях его чувствуется какая-то тайная, неудовлетворенная cupiditas пола, и он как-то совсем по-иному, чем, например, Августин, боязливо и торопливо касавшийся в своих трудах непристойных подробностей, внимательно останавливается на них. В письме к пресвитеру Виталию по чисто богословскому вопросу о том, почему по данным Библии выходит, что Соломон и Ахаз уже 11-ти лет рождали детей, он пишет между прочим: "Я слышал — Бог свидетель, не лгу — рассказ про одну женщину, которая воспитывала подкинутого ребенка и исполняла обязанности кормилицы при нем и спала вместе с ним, пока тому не исполнилось 10-ти лет. И вот случилось, что напившись вина более того, чем позволял стыд, и разожженная похотью, она срамными движениями довела ребенка до соития. Опьяненность первой ночи обратилась в привычку во вторую и в следующие. Но не прошло и двух месяцев, как живот женщины вздулся. Чего же больше? Определением Божиим вышло, что та, которая против природы воспользовалась невинностью мальчика для поношения Бога, сама была обличена Владыкой природы во исполнение слова Его. Ничего нет сокровенного,  что  не  открылось  бы".

Описывая (в  "Жизни Павла Пустынника") гонения при Деции и Валериане, Иероним приводит такой пример  пытки: "Другого (мученика), цветущего возрастом юности, приказано было отвести в роскошные сады. И здесь, между белоснежных лилий и рдеющих роз, где рядом  кротко журчали  воды ручья  и  ветер чуть  шелестел  в  листьях  деревьев, он был положен на пуховое ложе и, чтобы не мог с него  встать, весь опутан нежными  гирляндами  цветов (Эразм дает  чтение: "повязками  шелка").  И  вот когда все удалились, приходит прекрасная блудница, начинает обнимать ласковыми объятиями его шею и,  что даже сказать преступно,  касаться руками  мужской  части, чтобы, возбудив  похоть, возлечь под него  бесстыдной победительницей. Что  было  делать, куда обратиться — не знал воин Христов. Кого не победили муки, побеждало сладострастие. Однако, вдохновенный свыше,  он откусил язык и выплюнул его в лицо целующей. И так сила боли победила чувство страсти".

"Каковы предания фарисеев, которые в настоящее время  называются δευτερώσεις, и сколь нелепы басни эти, я не могу и выразить. Этого не позволяет и  размер  послания,  к  тому  же  большинство  из них столь постыдны, что мне совестно было бы говорить. Сообщу все же одну подробность на посрамление рода враждебного.  Они имеют ученейших людей настоятелями синагог, и эти последние несут на себе исполнение отвратительной обязанности — именно, они должны определять кровь девушки или менструировавшей женщины, чистая она или нечистая, и если не могут сделать этого на  глаз,  определяют на вкус"  (Письмо к Алгазии).

Все это, особенно в первых двух случаях, написано с каким-то очевидным желанием вызвать слишком живой образ этих сцен, и оттого сами описания эти вряд ли могут быть названы целомудренными. В них чувствуется скрытое сладострастие самого  писавшего. Иероним говорит в письме к Паммахию: "Девственность я превозношу до небес не потому, чтобы имел, а потому, что более удивляюсь тому, чего не имею". И это — правда, и в этих словах — объяснение ко многому в деятельности и писательстве Иеронима. Пламенный проповедник воздержания, умерщвления плоти, девства, он прежде всего хочет убедить себя, подействовать на себя самого, так как слишком сильна в нем именно плотская сторона. Это был аскет, Но с кровью в жилах, знойной кровью. Этим и объясняется поразительная острота его взгляда по отношению к женщинам, его изумительное знание женской природы, женского кокетства, всех этих маленьких уловок, всевозможных mysteres de la toilette. А. Тьерри пишет о нем: "Мы напрасно бы искали в древности такой наблюдательности, направленной на женщин большого света, на их чувства, привычки, домашнюю жизнь, наконец, даже на их костюм". Благодаря этому, мы имеем возможность, пользуясь Иеронимом, воссоздать довольно полно этот мир грации и порока в последние дни его существования перед нашествием варваров. И какое-то странное чувство охватывает человека при чтении этих пустяков, подробностей, всей этой милой и грешной niaiserie. Его нельзя определить иначе, как чувство изумления перед устойчивостью природы. Прошли века, сменились  народы,  но  вот  это:

Risit et arguto quiddam promisit ocello осталось.