Иванъ Васильевичъ мало былъ съ нимъ знакомъ до 1846–го года. Въ мартЬ того года старецъ былъ у насъ въ Долбинѣ (Имѣше Кирѣевскаго, въ Бѣлевскомъ уѣздЬ, Тульской губерши , и Иванъ Вас. въ первый разъ исповѣдывался у него; писалъ же къ батюшкѣ въ первый разъ изъ Москвы въ концѣ октября 1846го года, сказавъ мнѣ:

«Я писалъ къ батюшкѣ, сдЬлалъ ему много вопросовъ, особенно для меня важныхъ; нарочно не сказалъ тебъ прежде, боясь, что по любви твоей къ нему, ты какъ бы нибудь чего не написала ему. Мнѣ любопытно будетъ получить его отвѣтъ. Сознаюсь, что ему трудно будетъ отвечать мнѣ».

Я поблагодарила Ивана Васильевича, что онъ мнѣ сказалъ, что рѣшился написать къ старцу, и увѣрена была, что будетъ отъ старца дѣйсгае разительное для Ивана Васильевича.

Не прошло часа времени, какъ приносятъ письма съ почты и два, надписанныя рукою старца — одно на имя мое, другое на имя Ивана Васильевича. Не распечатывая, онъ спрашиваетъ:

— «Что это значить? Отецъ Макарш ко мнѣ никогда не писалъ!»

Читаетъ письмо, мѣняясь въ лицѣ и говоря:

— «Удивительно! Разительно! Какъ это? Въ письмѣ этомъ отвѣты на всЬ мои вопросы, сейчасъ только посланные».

Съ этой минуты замѣтенъ сталъ зародышъ духовнаго довѣрiя въ Иванѣ Васильевичъ къ старцу, обратившшся впослѣдствш въ усердную и безпредЬльную любовь къ нему, и принесъ плоды въ 60 и во 100, ибо, познавъ, «яко не инако одержится премудрость, агце не дастъ Господь», онъ, при пособш опытнаго руководителя, «шелъ къ Господу».

Иванъ Васильевичъ Кирѣевскш и братъ его, Петръ, вмѣстѣ съ супругой Ивана Васильевича, Наталiей Петровной погребены у Введенскаго храма Оптиной пустыни, рядомъ съ могилами великихъ старцевъ: Леонида (въ схимѣ Льва), Макарiя и Амвроая. На памятник^ Ивана Васильевича начертана надпись:

«Надворный Совѣтникъ Иванъ Васильевичъ Кирѣевскш. Родился 1806–го года, марта 22–го дня. Скончался 1856–го года iюня 12–го дня».

«Премудрость возлюбихъ и поискахъ отъ юности моея. Познавъ же, яко не инако одержу, агце не Господь дастъ, пршдохъ ко Господу».

«Узрятъ кончину праведника и не уразумѣютъ, что усовѣтова о немъ Господь».

«Господи, пршми духъ мой!»

Какую премудрость возлюбилъ Иванъ Васильевичъ, ясно видно изъ словъ его старца:

«Сердце обливается кровiю», — такъ писалъ старецъ одному своему духовному чаду, — «при разсуждеши о нашемъ любезномъ отечествѣ, Россш, нашей матушкѣ: куда она мчится, чего игцетъ, чего ожидаетъ? Просвѣгцеше возвышается, но мнимое — оно обманываетъ себя въ своей надеждѣ; юное поколѣше питается не млекомъ учешя Святой Православной нашей Церкви, а какимъто иноземнымъ, мутнымъ, ядовитымъ заражается духомъ. И долго ли этому продолжаться? Конечно, въ судьбахъ Промысла Божiя написано то, чему должно быть, но отъ насъ сокрыто, по неизреченной Его премудрости. А кажется, настанетъ то время, когда, по предречешю отеческому, «спасаяй, да спасетъ свою душу».

Очевидно, не премудрость вѣка сего возлюбленна была и Ивану Васильевичу Кирѣевскому.

Глава IX. П. В. Кирѣевскій — праведникъ въ міру

Собиратель древнихъ духовныхъ стиховъ, былинъ и народныхъ песенъ Петръ Васильевичъ Киреевскш родился 11 февраля 1808 года.

Темь, кому дорога наша русская сущность, руссия черты, русская душа, — темъ должна быть дорога память того, кто беззаветно любилъ Pocciro и отдалъ ей все свои силы. Петръ Васильевичъ былъ борцомъ за сохранеше чертъ русскости въ русскихъ людяхъ. Въ этомъ былъ весь смыслъ его существовашя; личной жизни у него не было: какъ его характеризовалъ поэтъ Языковъ, это былъ «Ветхо–пещерникъ», или «Своенародности подвижникъ просвещенный».

«Полнота нащональной жизни можетъ быть только тамъ», говорить Петръ Киреевскш, «где уважено предаше и где просторъ предашю, следовательно, и просторъ жизни. У насъ она парализована нашимъ пристрастаемъ къ иностранному. Большая часть изъ насъ въ детстве воспитываются иностранцами, въ обществе говорятъ не иначе, какъ по–французски, и когда читаютъ, то исключительно книги иностранныя. А потому не удивительно ли, если все родное больше, или меньше, становиться намъ чуждымъ? Кто не слыхалъ русской песни еще надъ своей колыбелью, и кого ея звуки не провожали во всехъ переходахъ жизни, у того, разумеется, сердце не встрепенется при ея звукахъ. Она не похожа на те звуки, на которыхъ душа его выросла. Либо она будетъ ему непрiятна, какъ отголоски грубой черни, съ которой онъ въ себе не чувствуетъ ничего общаго; либо, если уже въ немъ есть особенный музыкальный талантъ, она ему будетъ любопытна, какъ нечто самобытное и странное: какъ пустынная песнь араба; какъ грустная, м. б., последняя песнь горнаго кельта въ роскошной гостинной Англш. Она ему ничего не напомнить. Подражаше уже средоточитъ безжизненность. Что живо, то самобытно. Чемъ полнее существо человека, темъ лицо его выразительнее, не похоже на другихъ. То, что называется общечеловеческой физюномiей, значить ни что иное, какъ одно лицо со всѣми, т. е. физюномiя пошлая».