— «Ну», — отвечаетъ онъ, — «врядъ ли, другъ, ты ныне до него доберешься: самъ видишь, сколько народу! да и батюшка что–то слабъ сегодня».

Но я решилъ просидеть хоть целый день, только бы добиться батюшки. Комнатку, въ которой, изнемогая отъ трудовъ и болезней, принималъ народъ на благословеше старецъ, отделяла отъ меня непроницаемая стена богомольцевъ. Казалось, что очередь до меня никогда не дойдетъ. Помыселъ мне сталъ нашептывать: уйди! все равно не дождешься!… Вдругъ слышу голосъ Батюшки:

— «Иванъ» (меня въ рясофоре Иваномъ звали), «Иванъ, пойди скорей ко мне сюда!»

Толпа разступилась и дала мне дорогу. Старецъ лежалъ весь изнемогши отъ слабости на своемъ диванчике.

«Запри дверь», сказалъ онъ мне еле слышнымъ голосомъ. Я заперъ дверь и опустился на колени передъ старцемъ.

«Ну», сказалъ мне батюшка, «а теперь разскажи мне, что ты во сне виделъ!» Я обомлелъ: ведь, о сне этомъ только и знали, что грудь моя и подоплека. И при этихъ словахъ, изнемогшш старецъ точно ожилъ, приподнялся на своемъ страдальческомъ ложе, и бодрый, и веселый сталъ спускать свои ноги съ дивана на полъ совсемъ такъ, какъ онъ ихъ спускалъ въ моемъ сновиденш. Я до того былъ пораженъ прозорливостью батюшки, особенно темъ способомъ, которымъ онъ открылъ мне этотъ даръ благодати Божественной, что я вновь, но уже въяве, пережилъ то же чувство благоговейнаго ужаса и упалъ головой въ ноги старца. И надъ головой услышалъ я его голосъ:

«Ты что это?» «Батюшка», чуть слышно прошепталъ я, «простите, Бога ради!» И вновь услышалъ я голосъ старца:

«Надоелъ ты мне со своими «простите»!»

Но не грознымъ укоромъ, какъ въ сновидЬнш, прозвучалъ надо мною голосъ батюшки, а той дивной лаской, на которую онъ одинъ и былъ способенъ, благодатный старецъ.

Я поднялъ отъ земли свое мокрое отъ слезъ лицо, а рука отца Амвроая съ отеческой нежностью уже опустилась на мою бедную голову и кроткш голосъ его ласково мне выговаривалъ:

«Ну и какъ мне было иначе вразумить тебя, дурака?», кончилъ такими словами свой выговоръ Батюшка.

А сонь такъ и остался ему не разсказаннымъ; да что его было и разсказывать, когда онъ самъ собою разсказался въ лицахъ! И съ техъ поръ и до самой кончины великаго нашего Старца, я помысламъ вражшмъ объ уходе изъ Оптиной не давалъ воли».

«Батюшка», обратился къ о. iакову слушатель его повествовашя, «ну, а после о. Амвроая къ кому вы прибегаете со своими скорбями и помыслами?» «Куда теперь ходить убогому iакову?» — ответилъ онъ на этотъ вопросъ, «храмъ Божш да келья, — только и есть у слепого две привычныя дороги, по которымъ онъ ходитъ съ палочкой и не спотыкается. А въ болыпихъ скорбяхъ Самъ Богъ не оставляетъ Своею милостью. Было это, скажу я вамъ, осенью позапрошлаго года. Въ моей монашеской жизни совершилось нечто, что крайне разстроило весь мой духовный миръ. Въ крайнемъ смугцеши, даже въ гневе, провелъ этотъ день, когда мне эта скорбь приключилась, и въ такомъ состоянш духа достигъ я время совершешя своего келейнаго правила. Прибизительно въ девять часовъ вечера того памятнаго дня, ни мало не успокоившись и не умиротворившись, я безъ всякаго чувства, только лишь по 36–летней привычке, надЬлъ на себя полуманттю, взялъ въ руки четки и сталъ на молитву въ святомъ углу, передъ образницей. Къ тому времени, когда со мной случилась эта скорбь, я уже почти совсЬмъ ослепъ могъ видеть только дневной светъ, а предметовъ уже не виделъ… Такъ, вотъ, сталъ я на молитву, чтобы совершить свое правило, хочу собраться съ мыслями, хочу привести себя въ молитвенное настроеше, но чувствую, что никакая молитва мне не идетъ и не пойдетъ на умъ. Настроеше моего духа было, приблизительно, такое же, какъ тогда, двадцать пять летъ тому назадъ о чемъ я вамъ только что разсказывалъ. Но тогда живъ былъ еще о.

Амвросш, думалъ я, старецъ мой отъ дня моего поступлешя въ обитель, ему была дана власть надо мной, а теперь я и убогъ и совершенно одинокъ духовно — что мне делать? Оставалось одно: изливать свои гневныя чувства въ жестокихъ словахъ негодовашя, что я и дЬлалъ. Укорялъ я себя въ этомъ всячески, но остановить своего гнева не могъ.