Арсений на какоето время удалился в Каноп. Именно там он потряс своим ответом знатную римлянку, просившую, чтобы он поминал ее в своих молитвах: «Я молю Бога о том, чтобы память о тебе изгладилась из моего сердца».[477]Через какоето время он вместе с другими монахами вернулся в Скит, которому было суждено пережить еще не одно разорение. Характер строений четырех сохранившихся до нашего времени обителей свидетельствуют об их непростой истории. В каждой из них существует особая напоминающая крепость башня (каср), в которую можно было попасть только по приставной лестнице (в таких башнях хранилось все жизненно необходимое на случай захвата келий);[478] и, наконец, этот элемент, вероятно, появился только в девятом столетии[479] — высокая стена, защищавшая всю общину кроме живших во внешней пустыне отшельников.

Если исходить из хронологии «Апофтегм»,[480] Арсений окончательно оставил Скит после второго его разорения (около 434 года) и отправился на гору Троган (Тгое, Тига к юговостоку от Каира), где провел остаток жизни (за исключением трех лет, прожитых в Канопе) и скончался около 449 года.

Но вернемся к первому разорению. После него Пимен и семеро его братьев отправились путем сборщиков натра в Теренуф[481] и около недели жили в заброшенном языческом храме, где Макарий за шестьдесят лет до этого использовал мумию в качестве подушки. Как уже было сказано, они оставались в этом храме около недели. Пимен заметил, что самый старший из братьев Ануб по утрам бросает камни в стоявшего в храме идола, а по вечерам говорит тому же идолу: «Прости меня». В конце недели Пимен стал расспрашивать Ануба о столь странном его поведении, и тот ответил ему, что братья если только они хотят и дальше оставаться вместе — должны учиться безмятежности у идола, иначе они разойдутся в разные стороны, ибо «у храма четверо врат, и каждый может пойти своим путем». Братья согласились с ним и стали жить подобно киновитам; один из них был назначен Анубом «экономом», остальные же беспрекословно подчинялись ему.

Заметим попутно, что происходившее способствовало укреплению киновийного жительства отшельники, желая обезопасить себя, сходились вместе и принимали киновийный устав, как средство сохранения идеала затворничества.

Поскольку на какоето время мы оставим в стороне рассмотрение Египта, имеет смысл более подробно остановиться на Пимене и его братьях, тем более что соответствующий этому имени раздел алфавитного собрания «Апофтегм» составляет около седьмой части его (алфавитного собрания) общего объема, не говоря уже о том, что авва Пимен фигурирует во множестве других историй как этого, так и других собраний. На деле, Буссе (пионерская работа которого, посвященная рассмотрению собраний Apophthegmata, заложила фундамент для всех дальнейших исследований в этой области) даже полагает, что составлением корпуса мы — во всяком случае, до известной степени — обязаны именно Пимену и его школе. Тем не менее, если бы не Apophthegmata, он остался бы практически неизвестным истории.

Здесь следует сделать одно немаловажное замечание. В семидесятые годы четвертого века Руфин встречается с Пименом и Иосифом в Писпире,[482] и это значит, что Пимен вполне мог записать истории и изречения, имеющие отношение к Антонию,[483] к его преемнику Аммону,[484] а также к Пиору[485] и Памво.[486] Вероятно, к этой же группе принадлежит и вопрос Иосифа о посте, на который Пимен отвечает в том смысле, что в молодости он мог обходиться без пищи по два или три дня кряду, однако отцы познали на опыте, что лучше вкушать пищу каждый день, но потреблять очень малое ее количество.[487] Примерно о том же говорили и Кассиану, когда он находился в Скитской пустыни,[488] причем сказанное в точности соответствует ответу Пимена, старчество которого приходилось на последние десятилетия четвертого столетия. Однако Пимен, покинувший Скит со своими братьями после его первого разорения мазиками в 4078 гг., пережил Арсения;[489] о нем рассказывает авва Иоанн, изгнанный Маркианом после Халкидона.[490] Возможно ли, чтобы и здесь речь шла о том же самом человеке? Впрочем, ответить на этот вопрос несложно. Если это был тот же Пимен, который задавал вопросы Макарию[491] и Исидору,[492] стало быть, он находился в Скиту еще до 390 года: однако атрибуция этих собраний не очень надежна, а Палладий вообще не упоминает о Пимене. Основные контакты Пимена относятся к периоду 60лее близкому к разорению Скита; это Иоанн Колов,[493]Агафон[494] и, прежде всего, Моисей,[495] написавший для него «Семь руководственных слов к аскетическому жительству» (Seven Headings of Ascetic Conduct). [496]

По меньшей мере, двое из его братьев, старший Ануб и младший Паисий, жили вместе с ним в Скиту.[497] Паисий был еще слишком молод, и тяготившиеся им старшие братья решили оставить его. Не сразу хватившийся их Паисий заметил братьев едва ли не на горизонте. Крича, он бросился вослед за ними. Тогда они остановились и стали дожидаться Паисия, который, нагнав братьев, стал спрашивать, куда они направляются. Они сказали, что решили оставить его, ибо он мешает им. Однако он отказался внять этим словам. «Куда бы вы не шли, я пойду вместе с вами». Увидев его простодушие, братья повернули назад, поняв, что вовсе не молодой Паисий, но дьявол был им помехой.

После того, как они покинули Скит, Паисий набрел однажды на золотой клад.[498] Он тут же решил оставить Пимена и уговорил Ануба пойти вместе с ним, после чего они стали переправляться на лодке через Нил. На середине реки Ануб, завернувший клад в свою рясу, выбросил все золото в реку. Паисию не оставалось ничего иного, как только вернуться к Пимену. В другой раз[499] Паисий стал браниться с одним из своих братьев так, что дело дошло до драки. Пимен же не обращал на них внимания. Заметив удивление Ануба, он сказал: «Они братья, а братья всегда сумеют помириться».

Это воздержание от критики, которая, на первый взгляд, в этой ситуации была бы уместной и необходимой, напоминает нам о другой характерной особенности, представляющейся совершенно неожиданной в мире, где так высоко ценится беспрекословное послушание: о воздержании духовного руководителя, который учит скорее не словом, но собственным примером, от наставлений. Именно так Пахомий завоевал любовь первых своих учеников.[500] Исаак из Келлий говорил о своем учителе Кроние и о Феодоре Фермийском:[501]когда нуждавшийся в наставлении Исаак попросил старцев поговорить о нем с Феодором, тот ответил: «Разве я глава киновии, чтобы указывать ему? Сейчас я ему ничего не скажу. Если хочет, пусть делает то же, что и я». Поэтому, когда брат спросил Пимена, следует ли ему давать наставления тем братьям, которые хотели бы их от него услышать, Пимен ответил: «Нет, ты должен быть для них примером, но не законодателем».[502]

Прежде чем мы займемся другой темой, мне хотелось бы рассказать еще две истории о Пимене. Старец спросил, следует ли будить братию, клюющую носом на всенощной? Пимен отвечал: «Если я вижу, что одного из моих братьев одолевает сон, я кладу его голову себе на колени, чтобы он мог передохнуть».[503]

Увидев, что Пимен омывает себе ноги очень малым количеством воды, авва Исаак спросил, почему некоторые аскеты с особой суровостью относятся к своему телу, и услышал в ответ: «Нас учили не убийству тела, но убийству страстей».[504] Здесь напрашивается сравнение с ответом Дорофея Палладию: «Оно убивает меня, а я убиваю его».[505]

* * *

После первого разорения скитская диаспора распространилась по всему Египту. По меньшей мере один из беженцев отправился в Палестину и прожил сорок лет в пещере над Ливиадой (Вифрамфеа, БефХоран), на восточном берегу Иордана. Когда около 429 года его посетил молодой грузинский царевич Мурван (Nabarnugi), отшельнику этому было открыто его (Мурвана) имя и происхождение.[506] Впрочем, движение в Палестину началось задолго до этого. Фессалоникиец Порфирий, впоследствии ставший епископом Газским, появился здесь, если верить его Житию,[507] около 377 года. Пять лет он провел в Скитской пустыне, затем поселился в пещере, находившейся в долине Иордана, и только после этого, желая избавиться от тяжкого недуга, около 382 года перебрался в Иерусалим,[508]где стал пресвитером и хранителем Честного Древа Креста Господня.[509] Пробыв хранителем три года, он был посвящен в епископы (около 395 года).[510] Мы уже говорили о том, как Иларион и Епифаний вернули в Палестину монашеское жительство, которому они научились в Египте.

Сисой, оставивший Скит после кончины Антония, не пошел на восток дальше Внутренней Горы святого Антония, где, вероятно, и пребывал едва ли не до собора в Эфесе,[511] и в весьма преклонном возрасте перешел оттуда в Суэц (Клисму).[512] Однако он продолжал поддерживать отношения с Раифом.[513] Раиф же (традиционно его отождествляют с небольшим портом, носившим название Тор)[514]находился на одном из путей на Синай, где Этерия застала расцвет отшельнической монашеской жизни.[515] Другой заметной фигурой здесь являлся палестинец Сильван (Силуан), имевший в Скиту двенадцать учеников, которые около 380 года перешли вместе с ним на Синай.[516] Когда они все еще находились в Скиту, братия стала завидовать тому вниманию, с которым он относился к Марку переписчику. Сильван продемонстрировал комуто из гостей причину своего видимого благоволения. Он стал стучаться в двери своих учеников, приговаривая при этом: «Иди сюда, ты мне нужен!» Без промедления к нему вышел один только Марк. Отослав его с какимто поручением, Сильван завел гостей в его келью, где они увидели рукопись, над которой работал Марк: он прервал работу на середине буквы омега, не успев поставить заключительную дугу.[517]