Ядро большого собрания «Вопросов и ответов»[1189] также могло быть написано тем же автором и, вне всяких сомнений, восходит к тому же седьмому столетию, хотя впоследствии рассматриваемое нами собрание было существенно расширено. Мы не можем не остановиться здесь на одной из приводимых в нем как принадлежащую древней традиции[1190] историй о том, как некий законник (scholasticus) постоянно проклинал Платона, пока однажды тот сам не явился ему в сонном видении и не сказал: «Послушай, бросил бы ты меня проклинать ведь этим ты вредишь себе. Конечно же, я был человеком грешным, но, когда Господь спустился в ад, воистину я оказался первым, кто уверовал в Него».

Существуют и горестные свидетельства. В прошлой главе[1191] мы говорили о синайском монахеотступнике, проповедовавшем иудаизм. Согласно Иоанну из Никиу, другой монахотступник стал одним из первых исламских гонителей Церкви.[1192] Впрочем, отступничество отдельных иноков не могло нарушить общего течения монастырской жизни на Святой Горе. Обитель попрежнему привлекала людей со всех концов христианского мира и была окружена жившим на полуострове христианским населением — как местными семитами, так и чужеземцами, присланными Юстинианом в помощь монастырю. Это вызывало определенные опасения у властей, которые решили обратить местные племена в ислам, не трогая при этом самой обители.[1193] Обитатели Фарана и жители окрестных земель собрались было на Святой Вершине, однако, в конце концов, уступили требованиям превосходящей их числом противной стороны и отреклись от своей веры. Лишь один пылкий христианин сохранил ее и решил покончить с собою, бросившись вниз с южного утеса. Жена схватила его за край одежды, моля не бросать ее и детей на погибель, но взять их вместе с собою или же убить их. Уступив ее мольбам, христианин сей зарубил их своим мечем, после чего спрыгнул с утеса и — остался жив. Много лет странствовал он по горам, расселинам и пещерам земным, живя с дикими зверьми и не приближаясь к людским домам, городам и селениям, пока не отошел сей пустынник и человек Божий в Град Небесный. Иные сомневались в том, приемлет ли Бог подобные жертвы. И вот, для уверения таковых, предчувствуя приближение кончины своей, пришел он в обитель Неопалимой Купины, где вознес свои молитвы и сподобился Святого Причастия вместе с иноками, после чего его, совершенно изнемогшего, уложили в гостинице. Отцы, присутствовавшие при последнем его часе, стали свидетелями того, как приветствовал он святых отцов, запечатлевших свою жизнь мученической кончиной, обращаясь к ним по именам, словно к друзьям, как обнимал их и как радостно последовал за ними, подобно званому на праздник.

Кто знает, видел ли он самих святых отцов или же, как полагает автор, это были ангелы, принявшие облик войте

лей, увенчанных победною короной, дабы сопроводить его, следовавшего их путями и выказавшего такую любовь и веру, каких не знали и шествовавшие прежде него праведники?

Эпилог

Если и не сам Софроний, то уж учитель его Иоанн Мосх родился еще до кончины преподобного Кириака и имел возможность собеседовать с подобными Конону игуменами МарСабы, встречавшимися с преподобным. Кириак, в бытность свою молодым человеком, проводил все время Великого Поста во внутренней пустыне вместе с Евфимием. Евфимий принял крещение от Отрия Мелитинского (которому адресовано одно из посланий Василия Великого) в ту пору, когда оба Макария (один в Скиту, другой в Келлиях), знавшие преподобного Антония и родившиеся еще до наступления церковного мира, все еще были живы. Таким образом, период времени от Обращения Константина до Арабского Завоевания перекрывается всего четырьмя или, максимум, пятью пересекающимися друг с другом поколениями. В начале этого периода монашество представлялось чемто новым, являясь движением мирян (т. е. не клириков, а лаиков прим. пер.), признававших единственно Священное Писание и исполненных решимости отвергнуться этого мира и вести евангельскую жизнь в одиночестве или в общине. Египет был не одинок в подобных начинаниях — с тою же вдохновенною решимостью мы встречаемся на пространстве от Месопотамии до кельтских земель.

Сердце этого движения всегда хранило верность Церкви, да и само оно очень скоро подчинило себя ее уставу, чего бы ей это впоследствии не стоило. Однако, перенося свое внимание с Египта на Палестину, мы начинаем понимать, что Святая Земля помогает Церкви и Монашеству сохранять подлинное равновесие Исторической Веры, которое куда легче нарушается в любом другом месте. Мы не должны забывать и о многонациональном характере (как дающей, так и приемлющей) Церкви Святой Земли, как центра паломничества, связывающего собою воедино весь христианский мир.

В конце рассматриваемого нами периода монашество уже становится институтом, обладающим богатыми традицией и литературой и интегрированным в церковные и гражданские структуры христианской Οικουμένη.

В последовавшие вслед за этим века тяжелых испытаний, когда христианский мир, казалось, вот вот окажется поточенным исламом, монастыри Синая и МарСабы вместе с некоторыми другими обителями продолжали стоять подобно утверждаемым неизбывным стремлением к Совершенству незыблемым утесам, к которым в тяжелую минуту могли обратить свои взоры христиане. И они выстояли.

Рассказ о том, как в течение нескольких последующих столетий обители эти продолжали оказывать определяющее влияние на становление восточного монашества, занял бы целую книгу. Типикон обители святого Саввы лег в основу годичного богослужебного цикла; правила, перепечатываемые и поныне в богослужебных книгах, нередко имеют непосредственное отношение к практике, принятой в великих монастырях Иудеи. Савваит святой Андрей Критский в своем «Великом Каноне» создает новую форму церковной поэзии, перенятую в следующем поколении двумя савваитами, преподобными Иоанном Дамаскиным и Космой Маиюмским, на сочинениях которых, вошедших в состав Октоиха и Триоди, во многом строится византийская гимнодия, обретшая в основных своих чертах законченность уже в следующем (девятом) столетии благодаря трудам студитов, на которых оказал существенное влияние другой савваит — святой Феофан «Начертанный», пострадавший в Константинополе за иконопочитание….Ибо что как не икона свидетельствовало о Воплощении, и не был ли и сам Иерусалим таковою иконой? В оба периода иконоборчества савваиты отстаивали полноту Веры: преподобный Иоанн Дамаскин противостоял исаврийским императорам, три посланника монастыря святого Саввы в Константинополе, Михаил Синкелл и два «Начертанных» брата, Феодор и Феофан, Льву Армянину и амореянам. Мы не должны забывать и о том, что независимость от Константинополя позволила сохранить на Синае иконы, относящиеся как к шестому столетию, так и к позднейшим временам, что является уникальным случаем, ибо крепостные стены Синайского монастыря делали его куда менее уязвимым, нежели MapСаба, которая снова и снова становилась жертвой набегов бедуинов. Интеллектуальная жизнь в монастырях нисколько не угасала и в это время достаточно вспомнить автора «Источника Знания» преподобного Иоанна Дамаскина, получившего в иных странах вводящее в заблуждение прозвище «святого Фомы Аквинского Восточной Церкви». Прежде всего, именно в этих многонациональных монастырях книги переводились с разных языков и на разные языки (включая, разумеется, арабский). Именно в MapСабе были переведены с сирийского на греческий и включены в православную традицию аскетические творения «несторианского» епископа Исаака Ниневийского (Сирина), признанного впоследствии великим святым Православной Церкви. В документе, не поддающемся более или менее точной датаровке, говорится о том времени в истории обители MapСаба, когда иверийцы, сирийцы и франки служили Литургию оглашенных в своих церквах, а затем сходились в греческую церковь на Литургию Верных. Наиболее важными для нас являются те жития подвижников и те рассказы о мучениках порою чисто исторические, порою смешанные с преданием которые рисуют перед нами изменяющуюся от столетия к столетию и, тем не менее, всегда пребывающую неизменной духовную жизнь обителей. Не может не возникнуть впечатления, что каждый новый всплеск монашеской жизни в пределах империи зарождался именно в Иудее; Афон же и Киевские Пещеры духовно взрастали, не только вдохновляясь древностью Египетского и Иудейского монашества, но и видя пред собою живой его образец и поддерживая тесные отношения с Синаем и MapСабой. Мне кажется уместным завершить это повествование воспоминанием другого святого Саввы великого Сербского архиепископа, около 1230 года отправившегося в паломничество на Святую Землю и вернувшегося на родину с пастырским жезлом Саввы Освященного. В построенный же им на Афоне монастырь Хил андар он принес из обители MapСаба икону Божией Матери «Троеручица», к которой, согласно преданию, святой Иоанн Дамаскин приделал в память о своем чудесном исцелении серебряное изображение руки.

Монашество имеет великое множество проявлений, исполненных жизни и глубины. Однако только одна единственная нить может придать нашему рассказу его подлинное значение это искание святости и следование за Господом нашим Иисусом Христом в келье отшельника, на игуменском кресле, на самых низких монастыреких послушаниях. Это несовершенное повествование имеет некий смысл только в том случае, если по ходу его нам вспоминались непреходящие Евангельские заповеди блаженства:

Блажени нищий духом, яко тех есть Царствие Небесное.

Блажени плачущий, яко тии утешатся.

Блажени кротцыи, яко тии наследят землю.