Как мы уже в своем месте пространно цитировали, патриарх Адриан с наивной откровенностью патетически исповедует, как нечто непререкаемое, латинское заблуждение патриарха Никона. Свои псевдо-православные (по невежеству) претензии патриарх Адриан кончает властными словами: «…Неслушаюшие гласа моего архипастырского не нашего суть двора, не суть от моих овец, но козлища суть… Слушаяй бо меня — Христа слушает, а ометаяйся меня и не приемляй глагол моих, рекше Христа Бога отмещет и не слушает». Тут неясно высказана мысль (доведенная до ясности у Никона): в каких же именно делах и в каких вопросах мирская государственная власть должна с покорностью овцы слушаться голоса своего архипастыря? Но бесспорна наивная, сама собою подразумеваемая, монистическая, тоталитарная расценка всей земной культуры и дел государственных, как подлежащих единому критерию православной теократии. Ни теоретически, ни практически сочетать точки зрения Петра н патриарха Адриана было невозможно. И значит, впереди предстояло сыну проделать над главой церкви тот же суд и осуждение, какое проделал и его отец. Пластырь, наложенный собором 1667 года русских и восточных иерархов на русскую болячку, в виде повторения традиционной формулы о симфонии двух властей церковной и государственной, этот дуализм оказался бездейственным. Воспаление не залечивалось, а усиливалось. Почему же нормальное лекарство не помогло? Потому, что качество слагаемых в прежнюю симфонию понятий церкви и государства радикально изменилось. Аккорд математически исключался. Новая идея государства не терпела дуализма, исключала его. Государство стало тоталитарным. Религия, церковь могла быть только подчинена ему. Для Петра, глубоко и решительно вставшего на почву естественного права и государственной тоталитарности, немыслимо было второй раз выслушивать от новоизбранного патриарха теперь уже дикий для его ушей урок о каком-то главенстве и над государем верховного архипастыря. В отзвучавших навсегда словах п. Адриана для светского государства было не только уже неприемлемое повторение византийской симфонии, но и правильно инстинктом уловлено (как и в деле Никона) влияние папско-католического учения о двух мечах. Оно еще с конца ХV века, через Геннадия Новгородского, отравило русское научно-непросвещенное каноническое богословие. А для протестантствующего в своих канонических вкусах Петра это было красной тряпкой, вызывающей в открытый бой. Вот почему Петр по смерти патриарха Адриана (16/Х, 1700 г.) так легко принял как бы простое техническое предложение правительственной боярской московской среды: отсрочить вопрос о выборе нового патриарха и править церковными делами «соборно», как уже не раз практиковалось в моменты так называемых между патриаршеств.

К Петру, стоявшему с армией под Нарвой, летели одно за другим из Москвы курьерские донесения. Характерно, что 18-го октября первое предложение об организации между патриаршего, правящего «соборика» исходит от боярина Тихона Стрешнева, так страстно боровшегося с Никоном и в этом духе заряженного антиклерикальным настроением. Письмо его к царю звучит так: «Соборную церковь из архиереев кому изволишь ведать? А на Москве архиереев: Смоленской, Крутицкой, Вятской, а преж сего изволение твое было: — ведать Колмогорскому владыке. Только по него не послано. Изволишь ли послать?… Домовых святейшего кому изволишь ведать? А им приказано, кто что ведал при святейшем, тому того и беречь до указу. А ризница запечатана. Тишка Стрешнев челом бьет». В Москве мысль работала коллективно. Во временную привычную формулу между патриаршества уже вкладывали дальнейшие, по существу реформационные планы проведения секуляризующей руки государства, по меньшей мере в области хозяйственно-экономической, в которой правительство царя Федора Алексеевича сделало большую уступку после никоновской иерархии. Монастырский Приказ, управлявший церковными вотчинами, вновь был отдан из рук государства в руки иерархии. Теперь мысль светских реформаторов минимально устремлялась, на этот пункт и спешила восстановить завоеванный государством еще при свержении Никона реальный хозяйственный и финансовый контроль над всей церковной экономикой. Первым выразителем этого проекта и был в своем докладе, присланном под Нарву, тогдашний министр финансов, так называемый «прибыльщик», Алексей Курбатов. Предлагая скромно ряд конкретных мер, Курбатов обнаруживает под ними очень важные принципиальные предпосылки. Он пишет Петру: «Бог… предаде в самодержавствие твое люди… в житейских потребах управляти в правду. Ныне же, всемилостивейший государь, видим, яко и в духовных хощет Бог, да ты попечешися и усмотриши: правительства того от многих поползновения. Понеже яко же тебе, государь, известно, святейший патриарх от временные переселился в жизнь вечную, а и в животе его за болезнью его усмотрение то было ему трудно. Видишь и ныне, ежели, государь, те же будут во управлении, добра никакого не будет…

И сего ради молю тя, государя, благоволи всему смотрети и попещися ради премногие за сие от Бога тебе, государю, милости: — избрати в сие духовное управление на время из архиереев могущего оное управити и к нему четырех человек из монахов ведущих писания, чтобы без их избрания рук ниже в диаконы кто посвящен был.

О избрании же, государь, патриарха мню, достоит до времени обождати,да во всем всего сам твое самодержавие изволишь усмотрети.

Ко усмотрению же над всеми и собранию домовые казны достоит, государь, избрати кого тебе, государю, от усердных. Зело, государь, ныне во всем видится слабо и неисправно.

Также, государь, о чем я доносил тебе, государю, в первом моем писании, чтобы в архиерейских и монастырских имениях усмотреть и, волости переписав, отдать все во хранение, избрав кого во всяком радении тебе, государю, усердного, учинив на то расправный приказ особливый.Истинно, государь, премногая от того усмотрения собираться будет казна, которая ныне погибает в прихотях владетелей». Дальше говорится о запущенности и развале богословской школы, в которой, однако, в лишениях и скорбях живут и обучаются около 150 человек. Автор письма не уверен: доходят ли его послания до государя? Очевидно, на верхах управления есть и другая партия, враждебная реформам. «Истинно, государь, посреде хожду сетей многих. Едино упование я во всем надежда моя — твоя государева милость». О персональных назначениях совет Курбатова таков: «из архиереев, государь, для временного в духовных (делах) управления, ежели тебе, государю угоден, мнится многим добр быти Холмогорский (т. е. Афанасий). Из монахов же казначей патриарший Карион Меньшой (т. е. Истомин), Палладий (т. е. Роговский) школ учитель, да Чудова монастыря монах Феолог. Из мирских, государь, в начальство усмотрения и собирания казны, ежели угоден тебе, государю, боярин Иван Алексеевич Мусин-Пушкин, или стольник Дмитрий Петрович Протасьев; зело, государь, человек добрый».

Можно сказать, что в этом, по внешности канцелярски скромном предложении заложено далеко провидящее основание и предпосылка всех церковных реформ Петра. Партия реформаторов невелика и под подозрением у консерваторов. Поэтому и впредложении Курбатова нет ничего пока нового. Все основано даже на бывших примерах и на соображениях целесообразности на текущий день. Но самый глубокий принцип реформы в его общей форме не скрыт. Это — пониманиеправа самодержца активно вмешиваться в церковные дела: в самое создание церковной власти по выбору государя, в создание даже новых учреждений для дел административных и хозяйственных ив назначение их руководителей и служебного персонала, хотя бы из лиц духовных, но по выбору государя. Отсрочка ввыборе патриарха не простая хронологическая мера. Это срок минимально необходимый, чтобы возможного будущего главу церковной власти поставить пред лицом уже до него совершившихся фактов. к примеру, учинение особого «Расправного Приказа» для дел экономических это просто значитвосстановление Монастырского Приказа, как государственного органа, что и произошло через три месяца. И возглавлен он был при учреждении (24/I, 1701 г.) именно и И. А. Мусиным-Пушкиным. А вот для общего временного управления всеми церковными делами предлагается уже нечто совсем новое и даже неканоническое. Прежде в междупатриаршие промежутки, хотя и по соглашению с царем, вступал автоматически вдействие «освященный собор» из различных духовных сановников, но все же под главенством минимум двух-трех архиереев. А теперь подается совет передать власть не архиерейскому собору, а некоей бюрократической коллегии, правда под главенством Афанасия Холмогорского. Так, кажущимися микроскопическими дозами входит в действие генеральная административная реформа церковного управления. Роль патриаршей монархии стирается. Общество приучается к ее затушевыванию и забвению. Характерно немедленное распоряжение Петра закупить во все патриаршие приказы из Оружейной Палаты царскую гербовую бумагу и все делопроизводство патриарших учреждений вести под штемпелем этого царского герба. Принципиальная мелочь, но с нею входило преобладающее начало государственной власти в церковном управлении. И с той поры все постановления и решения не только синодальные, но иконсисторские, вплоть до 1917 г. велись под штемпелем: «По указу Его Императорского Величества»… Не замедлил Петр оформить и титул возглавителя начавшегося нового временного периода между патриаршества. Уже в декабре 1700 г. (16/ХII) Петр назначил им самим предпочтенного всем другим великорусским архиереям, неведомого им чужака из киевских профессоров, самого младшего из недавно назначенных митрополитов, Рязанского и Муромского, Стефана Яворского, с необычным титулом: «Экзарх, Блюститель и Администратор патриаршего стола». В данном случае термин экзарх не был уместен. Экзарх значит «уполномоченный» патриарха, своего или стороннего. В данном случае не было патриарха, который бы назначил Стефана своим экзархом. Его назначил царь Петр, и выходило чистое вторжение царской власти, хотя бы по имени только и по символу, в область внутренних иерархических взаимоотношений. Без всякой иронии и злого умысла Стефаново местоблюстительство было экзархией, т. е. «полномочием», полученным не от архиерейской, а от царской власти.

The beginning of the domination of the Little Russian episcopate

After the famous Rostov saint Dmitry, who had already died in Peter's youth, Stephen Yavorsky was the first bishop appointed by Peter from the Little Russians. And the tsar-reformer attached fundamental importance to this case. He laid the foundation for a whole system, for a number of decades, of transferring the Russian Church into the hands of Kievan scholars precisely because they were school-trained and according to the methods of the Western European Latin school. It seemed to Peter that through these ecclesiastical Westernizers the Russian Church would cease to be an obstacle to him in the implantation of Western enlightenment and the Western type of reforms. Peter was not yet able to figure out that conservatives who were deeply hostile to his innovations, a south-Russian edition of the same Moscow "bearded men" hated by him, could grow up in the Western school. In this sense, he was mistaken in Stephen and soon found another Westernizer hierarch, but a liberal and a convinced reformer, as psychologically Protestant as Peter himself. We mean Theophan Prokopovich.

The path of school and culture for Stefan was a typical path for the Orthodox Galician nobility. His surname comes from the name of the town of Yavorovo, west of Lviv. After the Kiev Academy, as a zealous student, he was blessed by his family and Kiev teachers to perfect himself in Latin theological science in Jesuit colleges within the boundaries of Poland at that time: in Lvov, Lublin, Vilna and Poznan. The slave life of both Orthodox Greeks under Turkey and Orthodox Russians under Poland created forms of everyday slave morality. Orthodox youths were blessed by their spiritual fathers for outright deception. In order to take theological classes in Roman Catholic schools, they had to accept Latinism, on the terms of the Florentine Union, and when they returned home with diplomas, their own hierarchy forgave them this "theft of science" and restored them to Orthodoxy. And Stephen was a Uniate with the name of Stanislav. Returning from his studies, Stephen became a monk in Kiev, was made a professor at the Academy, and at the very beginning of 1700 he was sent to Moscow by the Kiev Metropolitan Varlaam Yasinsky, as a candidate for some kind of vicariate. Here the learned archimandrite was called to the ceremonial duty of saying a word at the burial of the boyar A. S. Shein. Peter, who was present, was delighted. The word of a stranger from Kiev was so unlike the meager eloquence of Muscovites. The word shone with artificial rhetoric, which seemed to be a sign of wisdom and learning. It seemed to Peter that this was the man whom he would take as an instrument of his educational reforms and oppose the unlearned Moscow bishops. Stephen accepted this prospect with disappointment. He dreamed of becoming a bishop in his native southern Russia. And his spoken language was far from Moscow. But Peter, not without fervor, ordered the "consecrated council" of Muscovites to appoint the young Stephen as metropolitan in Ryazan. Moscow grumbled: "Pole, Oblivanis, Latinnik"... But Peter went against the current. Less than a year later, he headed the supreme church administration with this "Latinist". He appointed Stephen Locum Tenens of the Patriarchal Throne. The bishoprics bit their tongues, but resorted to roundabout pressure on Peter. A report was sent to the then coryphaeus of all the East, Patriarch Dositheus of Jerusalem. Dositheus immediately reflected these sighs and desires of the Muscovites in his pastoral epistle to Peter. In Pat. Dositheus had many of his own bitter difficulties from the poison of the Latinism and Protestantism of the Greek disciples in Western Europe. Close to his heart was the suspicion of Muscovites for the Kievan Latins, for the "Cherkassians", as the Little Russians were called in Moscow, or even more hostile, for the "Cherkassies". Therefore, Dositheus begs Peter not to appoint either Greeks or Cherkassians to hierarchical posts, but only Orthodox Muscovites, "if there is no wisdom." "So that neither a Greek, nor any other breed of people, that is, or from Little and White Russia, who were nourished and study in both Latin and Polonian countries and schools, should become patriarchs." Afterwards, Dositheus sent a stern letter to Stephen himself, apparently drawing material from the zealous denunciations of Stephen by the Muscovites who were spying on him. Dositheus confronts Stephen with his Latin way of thinking and threatens him with non-recognition of the entire Orthodox East, if Stephen dares to accept the dignity of patriarch. Stefan had a hard time in Muscovy. But the South Russian hierarchy, of course, was proud of his high position and persuaded, in the name of the prestige of Kievan culture, to stand firmly in his high post.

It cannot be said that at this time the Great Russian hierarchy was impoverished by worthy and even outstanding representatives. St. Mitrophan of Voronezh, Athanasius Archbishop of Kholmogory and Job Metropolitan of Novgorod – these were the outstanding episcopal trinity of that time. Each of them could have been the Patriarch of Moscow with honor. And Peter was not blind at all. He appreciated and noted all these hierarchs, but his radical idea of abolishing the patriarchate seemed to him feasible only with the help of learned outsiders. Athanasius of Kholmogorsk, a clever self-taught, a native of the Trans-Urals, the Tobolsk diocese, a monk and abbot of the Dalmatovsky monastery on the Iset River, moved to Arkhangelsk and here showed breadth and diplomacy in very friendly relations with foreigners, mainly with the British, against the background of the lively life of the Arkhangelsk seaport. As a child, Peter saw Athanasius in the dramatic days of the Streltsy revolt at a competition with schismatics in the Pomegranate Chamber, where a fanatic of ignorance, Archpriest Nikita Dobrynin (Pustosvyat) physically attacked Athanasius and stabbed him. Then Peter himself observed the behavior of Athanasius in Arkhangelsk. Tradition says that Peter then saw in Athanasius a worthy successor to Adrian.

Saint Mitrophan of Voronezh, in addition to his personal holiness, aroused Peter's special sympathy, when both in Voronezh and on the Don Peter built his river fleet in the rear against the Turks, with the blessings of the holy Voronezh pastor, who regarded the struggle with the Turks as a sacred struggle between the cross and the crescent. The saint did not compromise, but accepted the tsar's cause in his own way, according to the primordial one, theocratically, as a holy, truly Orthodox cause. Being friends with Peter in this matter, he did not encourage the admixture of another, unclean spirit in him. When Peter invited the saint to dine in his newly-built palace house, and at the entrance he set up statuettes of some half-naked goddesses to decorate them, Saint Mitrophanes, having arrived and seeing this impiety, turned back to his home. Peter realized that he was at least tactless and continued to sincerely respect his honest friend-opponent. When in 1703 Saint Mitrophan died, Peter personally carried his coffin to the grave and declared: "I have no other such holy elder left."

Job of Novgorod could not but like Peter for his outstanding educational and charitable activities. In contrast to the inactive bishops, Job of Novgorod proved to Peter by his enterprising spirit that the land and economic property of the Church were not "riches that are perishing in vain." At his cathedra he built ten hospices, fifteen hospitals, one house for foundlings, and raised the organization of his theological school highly, using the scientific forces of the Likhud brothers, who had been expelled from Moscow. From the remnants of his economic sums, Met. Job made voluntary and significant contributions to the Tsar's treasury, just as St. Mitrophan donated money from the Voronezh cathedra to the fleet and to the war with the Turks.

But the majority of the Great Russian bishops and church dignitaries, like the abbots and archimandrites of large monasteries with many lands, perceived the new control of the Monastic Order over their economy with resolute opposition and even in their assessment of the entire reign of Peter adhered to the schismatic theories about the onset of the times of the Antichrist and even about the identification of the very personality of Peter with the Antichrist. In 1700, Bishop Ignatius of Tambov was brought to trial and defrocked for his open sympathy and encouragement of the underground writings of some fanatic Grigory Talitsky that Peter was the Antichrist. Ignatius, hearing these writings from the lips of the author, shed tears of emotion. In 1707, Metropolitan Isaiah of Nizhny Novgorod was also removed from the cathedra and retired to the Kirillo-Belozersky Monastery for open non-payment of taxes to the Monastery Prikaz.