С.Н. Булгаков, впоследствии отец Сергий, будучи в основных линиях своего религиозно-философского творчества учеником и продолжателем В. Соловьева, безупречно укладывается в рамки халкидонской ортодоксии, но внутри них, как и его учитель, он во всю ширь развертывает и доктрину всеединства, и доктрину софиологии. Соловьева превзойдет в этих смелых полетах богословствования Булгаков. Но наряду с победами, одержанными последним на полях спекулятивной философии, выступают неизбежно и те поражения, какие мы отметили у учителя его, В. Соловьева, т. е. иллюзорность роли Софии в постижении тайны творения, промышления и спасения мира, и соскальзывающее в пантеизм объяснение взаимосвязи Бога и мира.

Еще гармоничнее, еще осторожнее и безупречнее, с точки зрения Халкидонского ороса, развивает все ту же, поначалу соловьевскую, ставшую традиционной для русской религиозной философии серию проблем недавно ушедший от нас в лучший мир С.Л. Франк. Систематическое обобщение этой серии проблем с обычной и свойственной ему ясностью изложено в последней его книге «Свет во тьме». Ни атома софиологии Франком в его систему не допущено, но ласкающая философские сердца схема всеединства у него царит над всеми обязательными для христианина затруднениями в чисто богословских проблемах зла, первородного греха и искупления. Франк умолк на грани чистого богословия.

На данный момент мы не считаем необходимым приводить менее характерные иллюстрации работы русской мысли в той же области проблемы Богочеловечества. Здесь можно было бы назвать имена братьев С. и Е. Н. Трубецких, о. Павла Флоренского, Л. П. Карсавина и др.

Думаем, приведенных примеров достаточно для утверждения того, что в христианской философии и в православном богословии достопамятное вероопределение IV Вселенского собора продолжает ощущаться, как мудрое и спасительное руководство в тех же, по существу, христологических вопросах, которые, в специфическом, конечно, преломлении нашего времени, неотступно стоят и разгораются в православном сознании и преимущественно в русской философской и богословской мысли.

Монофизитство Востока после Халкидона.

Суждения Халкидонского собора были обставлены гарантиями свободы мнения; даны были сроки для споров и размышлений. Хотя руководство светской власти было твердым, но когда возникло сомнение насчет некоторых выражений послания папы Льва, то дан был срок для совещаний и сговора. Императорские чиновники настояли, чтобы эти совещания были частными, а не в официальной обстановке заседаний собора, чтобы избежать всякой торопливости и давления на совесть отдельных членов.

Лишь через шесть дней, 17 октября, последовало второе чтение постановления, достигшее соглашения. И все-таки колебания еще продолжались. Через четыре дня опять перечитали проект ороса. Император указал предоставить возражателям и колеблющимся еще и еще отсрочки. Наконец, после новых просмотров ороса его текст был принят всеми. В истории соборов не было еще более скрупулезной охраны свободы суждений.

The emperor therefore optimistically believed in the happy consequences of the council: "Let all profane contests be silenced now. Only a completely wicked person can claim the right of personal opinion on a question on which so many ecclesiastical persons have given their unanimous vote. Only a completely insane person can seek artificially deceptive light in the middle of a clear day. And whoever raises further questions, after the truth has been found, is clearly seeking deception (mendatium)." History has shown the inconsistency of this conscientious optimism. Not a single council, not excepting the Council of Nicaea, has there been such a grave controversy. He became a "reputable banner." The entire policy of the emperors for a whole century revolved around one question: to accept or not to accept the Council of Chalcedon? All opponents of the Imperial Church began to call the Orthodox either by the contemptuous nickname "Melkites" (i.e., "royal" – from "melech" – tsar), or "Synodites" ("Chalcidunoe" or "Sunhodoye").

In fact, it turned out that the legal unanimity of the episcopate, however, did not lead to agreement among the very mass of the Church. It turned out that the bishops did not express the mood of the majority. The rulers, of course, turned out to be more competent and wiser than the masses, but the masses did not follow them, they began to betray them. The living concept of Eastern conciliarity cannot be limited to one external form. The teachings of Pope Leo and Eusebius of Dorylaea were not merely a wise mean between Nestorius and Eutychus. The Eastern mass world perceived it as a hidden Nestorianism. In any case, they believed that there was another formula of Orthodoxy – Kirillov's, and it was habitual, its own. But, as is known, it was at the Council of Chalcedon that the 12 anathemas were silenced and even the subsequent conciliatory formula of 433 "of two natures" was crossed out. Cyril was sacrificed to Leo. It was the resistance of the "Cyrillicists" that created a severe Monophysite crisis.

It took two whole centuries to reconcile "Cyril and Leo" in new tactical twists and turns all the time, and in the end to lose huge parts of the church forever... The problem of naked truth and tactics — oikonomia...

When later, under Justinian, the formula "One of the Holy Trinity suffered" was proposed, it was too late. They demanded no longer to reconcile Cyril with Leo, but to sacrifice Leo for the sake of Cyril.

The papal legates, sharpening the proposed formulas and obscuring the compromises that had been in use (433), proved once again that they did not understand the psychology of the East. and that the emperors were mistaken in dogmatics (and not only in tactics) and very crudely, they are forgivable. But the emperors had a special mistake that was unforgivable for them. They were blind in their political, non-theological sphere. They missed the danger of intertwining the Monophysite crisis with the national questions of the Eastern Roman Empire.

Nestorianism had already defined itself as a national movement. The Nestorians called themselves "Chaldean Christians," i.e., the people of the Eastern Syrian language.

Monophysitism affected the same Syrians, Armenians, and Copts.