2) В попытке — поставить иконопочитание в противоречие с христологией сказалась и относительная сила, и слабость логики иконоборческой. Известная степень силы её уславливалась положением, занимаемым защитниками иконопочитания. Икона в своем первичном элементе есть или портрет, быть может — и не совсем верный (respective историческая картина), или догматический памятник. Первая точка зрения дает возможность обосновать иконопочитание просто и ясно. Ни с психологической, ни с исторической (в данную эпоху) точки зрения не могло быть возражения против чествования известных лиц, оказываемого их портретам. Изображения живых патриархов и епископов в знак уважения к ним и признания их власти ставились в церквах. Не может быть возражений и против того, чтобы это чествование продолжалось и после того, как чествуемые лица почили со славою святости. От святителей — переход к мученикам (= портрет, не имеющий высокой исторической точности), от изображений подвигов мучеников — к изображению событий евангельских и — к иконе Христа. Но иконоборцы совершенно верно угадывают. что поклонение иконе Христовой есть необходимое в сознании христианина завершение всего иконопочитания, что чествовать иконы святых и не чествовать икон самого Христа есть неприемлемое для христианина положение (см. ц. 5: ούδ’αυτών έοτι χρεία). Неудивительно, если полемисты против иконоборчества это завершение избирают исходным пунктом своей аргументации и иконопочитание основывают на том, что Бог Слово во плоти явился, или даже на том, что Бог Отец родил предвечно Свое Слово — Свой образ (είκόνα, Кол. I, 15), и таким образом дают предпочтение второй точке зрения: икона есть догматический памятник. Преимущество этой возвышенной точки зрения — в этих глубокомыслен{стр. 529}ных основаниях, которые она указывала для иконопочитания, но из нее нелегко было вывести право (некоторые из этих полемистов его даже прямо отрицали) — изображать (символически) и Бога Отца, а главное — она открывала противникам возможность — с некоторым видом права предъявлять иконопочитанию требования невозможно высокие, — спрашивать иконы Христа, адекватной догмату вочеловечения Бога Слова (см. п. 3) [134].

Но здесь сказывалась и вся слабость точки зрения, допускавшей полемику такими выспренними требованиями. Оставаясь последовательными, иконоборцы должны бы были кончить таким абсурдом, как отрицание всякого богословствования. Таинство воплощения не только «неописуемо», но и «неизглаголанно», адекватно невыразимо не только на иконе, но и в человеческом слове. Если на основании «неописуемости» отвергали иконы, то на основании «неизреченности» можно было кончить гонением на всякое богословие. — Узкая точка зрения казнила себя и тем, что не могла дать ответа на вопросы почему же отвергаются иконы «описуемых» мучеников? Это было несомненное фиаско («άπορείν») иконоборцев, когда они на вопрос о причине (causa, почему) ответили своим «не для чего» (finis, категория цели). A отождествление иконопочитания с идолослужением sui generis, заслужившее иконоборцам прозвание «χριστιανοκατήγοροι», поставило собор в нелепое положение и на практике: если таков быль генезис иконопочитания, то, понятно, для христианина {стр. 530} никакой компромисс с иконами невозможен; между тем собор, строго воспретив иконы «впредь», сразу же ограждает своим «да не дерзают» от посягательств иконоборцев священные изображения уже существующие, — непоследовательность, которая говорить, что «χρίστιάνοκατήγοροι» сами не имели искренней веры в справедливость «обвинения», возводимого ими на церковь [135]. Подозрение, что в иконопочитании кроется «неверие» в воскресение мертвых, било далее своей цели, так как вело к (мусульманскому) запрету, всяких человеческих изображений; a деланное омерзение к эллинскому искусству вело, в конце концов, к отрицанию всей культуры, до наук включительно, так как и в нее привнесли немало от себя эллины.

3). В учении о Троице и воплощении иконоборческий собор выражается языком православным. Искать, поэтому, корней иконоборства в каких-либо христологических заблуждениях было бы полемическою натяжкою. Даже название тела Христова в евхаристии «неложным образом естественной плоти» Христовой нет оснований считать намеренным противоположением православному учению «αύτό σώμα καί αύτό αίμα». Иконоборство есть поэтому нечто внешнее для догматики собора.

4). Чествование Богоматери и святых собором признано самым категорическим образом.

5) Собор ничего не говорить против почитания мощей святых: он не мог возражать против этого чествования с точки зрения своего основного положения, так как мощи мучеников нельзя было назвать «рукотворенными образами». {стр. 531} В слове «καί σώματι» (ан. 17) слышится скорее признание законности чествования св. мощей [136].

6) И из прямого свидетельства самого собора, и из сопоставления этого όρος’а с другими историческими известиями, становится ясно, что в среде самих иконоборцев шла борьба двух направлений: умеренного, выразителями которого были отцы собора, и крайнего, на стороне которого, по-видимому, были светские вожди иконоборчества. Эти последние, видимо, желали секуляризации церковных имуществ, грабили под религиозным предлогом священные, предметы и «уничижали» церковь Божию. В своекорыстной борьбе против икон, крайние выходили из пределов, начертанных в όρος’е. Этой фракции нужно приписать кощунственное обращение с священными предметами, хульные (грубо несторианские) выражения, приписываемые имп. Константину, отрицательное отношение к чествованию святых, истребление мощей (напр., в 772 г.; в 767 г. были по приказанию имп. Константина мощи мученицы Евфимии в раке погружены в море).

7) В некотором разъяснении нуждается патриотическая аргументация иконоборческого собора против иконопочитания. Собор ссылается а) на такие выражения, которые действительно говорят в пользу иконоборцев, и б) на такие, которые ничего не говорят против иконопочитания, потому что к вопросу об иконах не имеют никакого отношения. К первому роду относятся слова Евсевия кесарийского (из {стр. 532} подлинного письма к августе Константии), Епифания кипрского (из «ψευδώς έπιγεγραμμένη έπιστολή πρός Θεοδόσιον τον βασιλέα») и Феодота анкирского (из неизвестного подложного же сочинения), ко второму — все остальные. Возможность этого объясняется тем, что иконоборцы смотрят на иконопочитание как на antithesis служения Богу духом и истиною, и потому видят свидетельство против икон в таких местах, где отцы требуют глубокой религиозности, деятельного подражания святым, и порицают благочестие только показное [137] (ср. анаф. 8. 16). Точно так же иконоборцы приводят в свою пользу и места, направленные только против языческого идолопоклонства (св. Афанасия александрийского; ср. п. 1). Сделать это было тем легче, что вожди собора свои патристические доказательства представляли в виде выписок на отдельных карточках [138], а самых книг, из которых {стр. 533} взяты были эти (часто тенденциозно вырванные из контекста) цитаты, не предъявляли [139].

Заручившись церковною санкциею в виде определения «вселенского Константинопольского-Влахернского VII собора» 754 г., имп. Константин принялся проводить в жизнь иконоборческие начала с энергиею и грубостию, отличавшей его натуру. Он понимал, что обходиться без преследований политически выгоднее; но, в случае сопротивления, способен был действовать и с крайнею жестокостию [140]. Мероприятия Константина были следующие:

1) «Καθολικός όρκος», всеобщая присяга над телом и кровию Христовою, крестом и евангелием, которую «он потребовал у всех находившихся под его властию, чтобы никто не поклонялся иконе» (πάντας τους ύπό τήν αύτου βασιλείαν άπήτησεν είκόνι μή προσκονήσαί τινα), В конце 765 — начале 766 г. по Феофану и Никифору, вскоре после собора 754 г. по Vita Stephani.

2) Гонение против иконопочитателей и особенно монашества.

{стр. 534}

3) Представители иерархии приняли определение копронимовского собора, по-видимому, без (заметного) сопротивления. Тем рельефнее выделился тот энергичный отпор, который иконоборцы встретили со стороны монашества. Поэтому и мл. Константин относился к монахам с нарочитою ненавистью, обзывал их такими кличками, как «άμνημόνευτοι» (о которых упоминать не стоит), «σκοτένδυτοι» (облеченные в тьму), «σκοτίας σχήμα» (образ тьмы) [141], «έκδικηταί ειδώλων» (защитники идолов), требовал, чтобы никто не смел поддерживать дружественных отношений с монахами, приветствовать их обычным «χαίρε», напротив, преданные государю должны преследовать монахов бранью и каменьями [142]. Этим император достиг того, что «и следа монашеского облачения нельзя было увидеть» в Константинополе; но он, по-видимому, хотел большего: полной отмены монашества.

б) Во главе монашества и иконопочитателей в это время стоял высокочтимый подвижник на вершине горы св. Авксентия в 10 милях от Халкидона, Стефан (названный впоследствии «новым» в смысле «τόν νέονπρωτομάρτυρα» Theoph.). Он сам, не поддаваясь на попытки иконоборцев — привлечь его на свою сторону приношениями (ισχάδων), вел активное противодействие иконоборческому όρος’у словом обличения, нравственно поддерживал гонимых и указал им средство пассивного противодействия в виде эмиграции а) на северное побережье Черного моря, б) на восточный берег Адриатического моря и в южную Италию до самого Рима, и в) в сарацинские владения, начиная с Кипра и южной Ликии. О том, как значительна была эмиграция иконопочитателей (в этот и следующий период), можно составить представление по численности выселившихся в южную Италию. До 200 греческих монастырей основано было в Калабрии от начала иконоборчества до X в. В 733 г. около. Бари поселилось до 1000 монахов из Греции. Весьма радушно принимали эмигрантов и папы. Григорий III (11 февр. 731, {стр. 535} † 29 ноября 741) основал (мужской) монастырь св. Хрисогона для совершения греческой литургии. Захария (3 дек. 741, † 15 марта 752) отдал греческим монахиням монастырь на Марсовом поле. Павел I (post 26 april. 757, † 28 июня 767) в 761 г. обратил собственный наследственный дом в монастырь св. Сильвестра и подарил его греческим эмигрантам, «in psalmis canendis lingua graeca uti concedit». Пасхалий I (25 янв. 817, † апр. — май 824) отдал новым греческим эмигрантам для совершения деннонощного богослужения по-гречески монастырь τού άγίου Πραξέδου. Общую численность выселившихся в южную Италию определяют в 50.000 человек [143].