Как подумают многие, разве мало написано историй Церкви, мало напечатано трудов, со всех сторон освещающих ее жизнь? Во всех частях света ученые посвящали и посвящают себя этому предмету. Как можно утверждать, что мало знают жизнь Церкви? Но, как это ни странно на первый взгляд, нет в современной науке труда, посвященного истории Церкви как благодатного целого; нет, насколько мы знаем, даже опыта, за последние два века, изобразить ее жизнь соответственно тому, как Церковь сама сознает свою жизнь и как свидетельствует о ней ее многовековая литература.

Царствие Божие на земле — Тело Христово, одушевленное Духом Святым, — так сознает себя Церковь. Вот предмет истории Церкви. История Церкви, чтобы быть истинной и научной, помня завет Евангелиста Луки, — «по тщательном исследовании всего сначала по порядку» (Лк. 1, 3), должна ли только описывать ход церковных событий, нагромождая без разбора воедино все, что носит или хочет носить имя церковного? Не принадлежит ли к истории Церкви прежде всего и по преимуществу то, что отвечает ее прямому назначению, а не то, что только украшается ее святым именем? Научно ли было бы в истории искусств давать одинаковое место безвкусной пошлости и великому творчеству: затеривать, например, Андрея Рублева и Рафаэля в толпе подражателей и ремесленников изобразительных искусств? Церковно ли и вместе научно ли отдавать одинаковое внимание и место и подвижникам — святым строителям церковной жизни, и еретикам? Внешнее и случайное — плевелы среди пшеницы — может и иногда должно иметь место в истории, но, конечно, не затемнять и не загромождать основное и существенное в истории предмета, о котором должна идти речь.

Существенное назначение церковности не соединять ли людей с Богом во внутреннее единство по закону Евангельскому? Цель основания и жизни Церкви не спасать ли человечество? Итак, первое место в истории Церкви должно принадлежать тем, кто непосредственно в жизни и в учении соответствовали этому назначению, сами к нему стремились и его достигали, себя и других соединяли со Христом и во Христе — единением благодатным, предуказанным Евангелием Христовым и учением апостольским, в единое Царство — Тело Христово.

Поэтому, говоря по существу, «Жития святых» святителя Димитрия Ростовского много научнее современных церковных историков, ибо именно они знакомят нас с тем, как осуществила в истории свое назначение Церковь. Нечего бояться, что история Церкви превратится в значительной мере в историю подвижничества или даже (horribili dictu)[1] много места будет отведено монашеству.

Серьезного историка не должны сковывать предвзятые вкусы, часто притом вырастающие под влияниями, чуждыми христианству. Нас должно занимать дело по существу; какую бы привлекательную или отталкивающую форму ни носило то или иное внешнее событие, оно должно быть оценено по существу. Внимание историка должно быть по преимуществу там, где видно достижение христианского идеала. Ибо здесь подлинная жизнь Церкви, ибо отсюда дух жизни растекается по всему телу Церкви.

Может возникнуть вопрос: при таком подходе к истории не окажутся ли вне нашего поля зрения

многие, если не большинство, существенные события из истории Церкви? — На это и должны дать ответ предлагаемые «Очерки». Но, предваряя, скажем: не только не окажутся, но получат свой надлежащий смысл. Сверх того, многое подлинно существенное, оставшееся в тени, займет должное место. Ибо не следует ли сделать кое–какие переоценки: что считать существенным событием для истории Церкви? Почему Сирийский Собор[2], например, существен и о нем пишет едва ли не каждый историк Церкви, а молитвенное вдохновение египетского пустынника Макария — дело узких специалистов? Однако о соборе забыли уже через несколько десятилетий (кроме историков), а молитвы преподобного Макария вот уже более полутора тысячелетий каждое утро и вечер повторяет неисчислимое множество верующих. Ведь не измерять же внешним положением и шумом значительность церковных событий.

То, что делалось и писалось в пустынях Иудеи, Египта, Сирии или Синая, пережило века, перестраивало жизнь множества людей всех поколений, проникало в самые глубины жизни различных народов. Жизнь древних столиц часто так и остается достоянием лишь специалистов — историков или археологов. В чем же тут дело? Почему умолкли столицы, но до сих пор влияют дела и мысли, молитвы пустынников? Во все века, приходя на смену друг другу, в Церкви образовывались центры (средоточия духовной жизни), где вырабатывалось все, что для того и последующих веков служило руководством и духовным питанием. Эти центры бывали и в городах, бывали и в пустынях. Их процветание по существу зависело не от внешних условий, культурных или государственных, а от условий внутренней жизни, от развития глубины и силы христианского духа, в них раскрывавшегося. В I—II веках такими центрами были города Иудеи, Сирии, Малой Азии; позднее — Галлии, Италии, Карфагена; а в IV, VII и VIII веках — это были пустыни Египта, Палестины и Вифинии.

То, что делалось в них, имело неизмеримо большее значение для Церкви, чем то, что в это время решалось в столицах, — Риме и Константинополе. Если ход и развитие христианской жизни нас проводит во дворец Константина Великого или Владимира Святого, мы должны познакомиться с их жизнью и делом, но не должны пугаться, если эта христианская жизнь скрывается в пустынях и пропастях земных, ибо не напрасно их обитателей Апостол и Церковь признают часто ценнее целого мира (Евр. 11, 38). Если Антиохия и Константинополь — место проповеди и подвигов Златоуста и его учеников, мы должны знакомиться с жизнью этих столиц мира в конце IV века. Но если в Египетской пустыне в начале IV века сосредоточивается наибольшая ревность и успех в деле христианском, этой пустынной жизни мы должны отвести первое место в истории IV века, не смущаясь, что речь идет не о столицах или богатых культурных центрах. Не их искал Христос Спаситель, а живых душ человеческих. Не того же ли должен искать и христианский историк? И он будет вознагражден, ибо в Египте, в IV веке, — ключ к современным и последующим историческим событиям, здесь выковался тот склад жизни и мыслей, который не дал раствориться христианству с примирившимися с ним в IV веке государством и культурой. Государства и культура разлагались и падали; православие пребыло незыблемым. Это подготовлено было Египтом.

Не слабость ли понимания христианского духа сказалась в Евсевии Кесарийском (не только в его полуарианстве)[3] — в его попытке превратить историю Церкви в историю столичных кафедр, столкновений с властями и еретиками, дополненную историей христианской литературы? И не случайно, конечно, новейшие историки пошли по пути, проложенному Евсевием.

Отпадение католичества и протестантства от благодатной, подлинной церковной жизни ярко сказалось на западных церковных историках. Историки, подобные Tillemont'y[4], как и вообще весь янсенизм, стали, к сожалению, лишь исключением, подтверждающим общее правило. Лучшее, что мы имеем на Западе, для истории церковной жизни, — это труды, подобные «Истории Церкви» Неандера или Дюшена, или «Истории догматов» Гарнака и «Истории соборов» Гефеле[5]. Но какое впечатление оставляют эти замечательные в своем роде исследования перед лицом Евангелия — мерила (критерия) всякого христианского дела? Отпав от жизни в Церкви и подлинного созерцания Истины, во что превращают эти талантливые, если не гениальные, историки историю Церкви вообще и ее борьбу за истину в частности? В столкновение партий и отвлеченных формул… Так понятые и оторванные от целостного духа подлинной церковной жизни, эти споры, соборы теряют свой истинный смысл и место. Современные историки повторяют ошибку еретиков, превращая жизнь в Боге и созерцание Бога в размышления и споры о Боге, в дело отвлеченных специалистов–богословов, без реального значения для жизни христианской. Не против такого ли извращённого подхода к христианским догматам восставали подлинно великие богословы Православной Церкви (см., например, «Слово 1–е о богословии» Григория Богослова, «Слово об истинном богословии» Симеона Нового Богослова, «Слово 33–е» Иоанна Лествичника)?

Конечно, кому Христос — только отвлеченный нравственный идеал или передавший Свои полномочия Глава Церкви[6], тому не понять настойчивости святителя Афанасия или горячности преподобного Феодора Студита. Ибо они боролись за Дух Истины,в них пребывающий; за Того, Кто был им ближе, чем собственное дыхание, дороже самой жизни; за Того, Кто был реальным содержанием их жизни. Для них, всею силою устремленных к Богу и живших во Христе, могло ли быть безразличным, живут ли они в единении с Богом или с тварию, хотя бы и первенствующей среди тварного (как думал о Христе Арий)[7]? Тот, кто стремится очиститься от всякого греха и лжи и дышать истиной, мог ли примириться с ложью о Христе Боге (как несторианство или монофелитство[8])? Те, кто верили, что Церковь как Тело Христово есть столп и утверждение Истины, есть организм Истины, могли ли считать частью тела этой Истины людей, сознательно отвергавших, «руководясь своими помыслами» (слова VII Вселенского Собора), то, в чем сочла необходимым себя явить на земле жизнь этого организма (иконопочитание, монашество и другие общецерковные установления)? Чтобы понять реальный жизненный смысл этой догматической борьбы, не нужно ли прежде усвоить подлинно церковную жизнь в ее целом, как целостное устремление и достижение Истины, как часть дела обожения человечества, как нисхождение Бога к человеку и как стремление воцарить Бога над своими мыслью, волею и чувством — словом, как борьбу за Царствие Божие и строение этого Царствия?

Для понимания дела святого Афанасия Великого не менее важна его «Жизнь Антония Великого», чем его «История ариан»[9]. Ибо в «Антонии Великом» — положительный смысл борьбы Афанасия. Тут он раскрывает, чем он дышит, ради чего он борется. Как можно понять дело Василия Великого, забывая его Литургию, Подвижнические уставы и Слова[10], как делают обычно историки? — А в этом сердцевина всей его жизни.

Так в Церкви всегда и всюду. Начиная от Христа Спасителя и Его Апостолов, не прекращаясь, на протяжении веков шла в Церкви духовная работа над усвоением Богу всего человечества в целом, борьба благодати с грехом за Царствие Божие. Бог пришел на землю, а люди, путем ли мученичества, путем ли подвижничества, в мире или в монашестве, устрояли себя в жилище Богу (святой Григорий Богослов). И в этом смысл и назначение Церкви — быть Телом Христовым. Кто всматривался и вчитывался в жизнь и творения святых руководителей Церкви, тот знает, что это не пустые слова, во что их часто превращают люди, лишь по названию или положению церковные. Это дело самоотверженного подвига, часто до смерти, в соединении с благодатию Божией.