Слова царя полностью соответствовали его практической этике, его взгляду на обязанности духовенства по отношению к своей пастве, которые он рассматривал с точки зрения государственных интересов. Если московские цари в согласии с «литургическим благочестием» того времени довольствовались тем, что духовенство отправляло богослужение, то Петр отнюдь не был склонен ограничивать обязанности и деятельность духовенства этой сферой. На всякое сословие в деле преобразования государства была возложена своя задача; была она и у духовенства, а именно — воспитание из народа добрых граждан, сознающих свой долг перед государством. Не только в связи с проведением своих реформ, но и вообще Петр признавал необходимость религии для нравственного воспитания, причем ему было безразлично, какому богу служило духовенство и какому богу поклонялись граждане. Для Петра был важен сам факт веры, так как атеизм, по его мнению, означал состояние, угрожающее благу государства. Здесь уместно напомнить его слова о свободе совести, встречающиеся уже в одном из указов 1702 г. [141], в них проявилась терпимость Петра ко всем христианским исповеданиям, что было полной противоположностью традиционным взглядам. Такую позицию Петр занимал и по отношению к раскольникам, а отчасти даже к нехристианским религиям [142].

В. С. Соловьев заметил однажды, что реформы Петра имели следствием создание «общечеловеческой христианской культуры» в России [143]. К этому нужно добавить, что Петр хотя и стремился к тому, чтобы приобщить Россию к европейской культуре, которая на рубеже XVII в. была безусловно христианской, но при том был твердо убежден в необходимости сохранить православную веру и господство православной Церкви, поскольку они находились в тесной связи с национальными чувствами и соображениями государственной пользы. Поэтому и при Петре остался в силе запрет на пропаганду зарубежных христианских исповеданий. Он не сочувствовал планам объединения православной Церкви с римско–католической, хотя окончательное решение вопроса предоставлял церковной иерархии [144]. Запрещение иноверческой пропаганды вытекало из признания Петром важности всякой уже существующей религии с ее полезным для государства нравственным воздействием на верующих. Этим же объясняются и многие статьи «Духовного регламента», указывающие на необходимость благоговейного богослужения, регистрации исповедающихся, обращения старообрядцев и т. д.

Говоря о личной вере Петра и его взглядах на задачи Церкви, нельзя умолчать об одном факте, который приводил в смущение потомков и историков. Речь идет о так называемом «всешутейшем соборе». С. Ф. Платонов, не желая оправдывать царя, подчеркивал, что Петр «как в эти годы молодого брожения, так и впоследствии питал любовь к пирушкам, к пьяному разгулу, к грубой шутке, к маскарадному шутовству». «Собор, — замечает С. Ф. Платонов далее, — мог сложиться в форме грубой пародии сначала на «католицкую» иерархию, а потом, по мере увлечения затеей, и на православное архиерейство» [145]. Эти насмешки над церковной иерархией можно приписать влиянию протестантов из Немецкой слободы, которое, по мнению того же Платонова, было столь велико, что позволительно даже говорить о воспитании Петра в духе «протестантской культуры»(!) [146] Действительно, нельзя отрицать, что ритуал «всешутейшего собора» был богохульством: он высмеивал церковные обряды и религиозные нравы того времени. Правда, надо оговориться, что сарказм не был направлен непосредственно на содержание христианской веры, а лишь на те внешние ее стороны, которых не было у протестантов: на иерархию, религиозные шествия, роскошные одежды. Коль скоро «собор» начал с насмешек над католической иерархией, то ясно, что влияние исходило из протестантской Немецкой слободы. Позднее «собор» перешел к богохульным издевкам над патриархами, православными обрядами и русским духовенством. «Всешутейший собор» возник в конце 90–х гг., т. е. как раз в то время, когда Петр отчетливо ощутил, что его реформы отторгаются как церковной иерархией, так и лично патриархом Адрианом. Это была неудачная попытка принизить достоинство патриаршего сана в глазах народа и тем самым, может быть, показать ненужность самого патриаршества. Е. Е. Голубинский предполагает, что посредством «всешутейшего собора» Петр «выразил в грубой допетровской форме (выражение Голубинского, означающее то же самое, что «на старомосковский манер») свое не особенное уважение к духовенству, очень плохо занимавшемуся нравственным воспитанием народа» [147]. Голубинский указывает, что и в Московской Руси тот же посадский люд не слишком–то благоговел перед своим духовенством. В этом замечании есть большая доля правды. Разница лишь в том, что в Московском государстве такого рода насмешки исходили от отдельных лиц и были направлены на отдельных представителей духовенства. При Петре же эта «потеха» происходила открыто и была направлена против обряда, т. е. той стороны веры, которой особенно дорожил русский человек конца XVII — начала XVIII в. и из–за которой миллионы людей уходили в раскол. Несмотря на всю свою одаренность, Петр был плохим психологом. Верующий народ отнесся к шутовству «собора», равно как и ко всем изменениям церковного управления, поставившим Церковь в зависимость от государства, гораздо серьезнее, нежели петровская Духовная коллегия. Вот почему в народе Петра упорно считали антихристом. Е. Шмурло сравнивает сатиру Петра на духовенство с сатирическими произведениями Вольтера и полагает, что и в том, и в другом случаях оружие было обоюдоострым: «Петр, который насмехался над достоинством патриарха, не замечал, какой непоправимый вред наносил он этим Церкви, как оскорблена им была религия народа и какие трудности предстояли ему в связи с этим в отношении его собственного дела управления» [148].

Из всего сказанного можно сделать следующие выводы: Петр был человеком верующим, но метафизическую сторону православия он либо не понимал, либо недооценивал. В религии он признавал ценным только ее этическое содержание и ее нравственное воздействие на общество — эту сторону религии он считал важной для государственной жизни народа. Петр понимал внутреннюю связь русского народа с православием и значение православия для национального и, следовательно, государственного самосознания. Поэтому он видел в Церкви учреждение, безусловно необходимое для интересов государства, хотя и отводил ей всего лишь роль нравственной воспитательницы народа, особенно в борьбе с предрассудками, пустосвятством, богохульством, которые развращают народный характер и тем самым наносят ущерб интересам государства. Отсюда проистекают все усилия Петра направить деятельность Церкви и духовенства именно в это русло, поставив ее под наблюдение и контроль со стороны государства. Таким образом в процессе петровских реформ и оформилась государственная церковность.

§ 2. Церковь при местоблюстителе патриаршего престола Стефане Яворском

а) Со смертью патриарха Адриана 16 октября 1700 г. прекратило свое существование патриаршее управление Русской Церковью. В Московском государстве патриарх избирался по воле царя [149]. Если бы юный Петр высказал какие–либо пожелания относительно кандидатуры нового патриарха, то в этом не было бы ничего нового для церковных кругов Москвы, ибо это явилось бы лишь продолжением традиционных отношений между государством и Церковью. Но Петр находился в то время при армии под Нарвой, и все его внимание было поглощено войной. Поэтому вполне понятно, что у молодого царя не было ни времени, ни возможности поспешить в Москву, чтобы принять участие в таком важном деле, как выборы главы Церкви. Можно с уверенностью предположить, что в это время у Петра еще не было определенных планов значительного преобразования той или иной области высшего церковного управления. Итак, в тот момент Петр не был склонен заниматься поисками кандидатуры в патриархи. 16 декабря 1700 г. вышел указ о назначении митрополита Рязанского Стефана Яворского «экзархом блюстителем и администратором» патриаршего престола. В том же указе содержались и предписания об организации высшего церковного управления. При этом ограничивались некоторые привилегии иерархии в вопросах церковного суда [150]. Собственно говоря, этим указом и открывается новый период отношений между Церковью и государством в России, который обычно именуется синодальным периодом, так как учреждение Духовной коллегии было не началом, а завершением мероприятий Петра в отношении Русской Церкви. Месяц спустя, 24 января 1701 г., очередным указом Петр восстановил Монастырский приказ, ликвидированный стараниями патриарха Иоакима в 1677 г. Этот указ еще более ограничивал права местоблюстителя и епархиальных архиереев в отношении патриарших, владычных и монастырских вотчин. «Дом святейшаго патриарха, и домы ж архиерейские, и монастырския дела, — говорилось в указе, — ведать боярину Ивану Алексеевичу Мусину–Пушкину, а с ним у тех дел быть дьяку Ефиму Зотову, и сидеть на патриарше дворе в палатах, где был Патриарш разряд, и писать Монастырским приказом; а в Приказе Большаго дворца монастырских дел не ведать и прежния дела отослать в тот приказ». Однако в конце года, в указе от 7 ноября 1701 г., Петр пошел на уступки, быть может, по предложению Стефана Яворского. Он распорядился, чтобы священники, монахи и диаконы в случае челобитья на них со стороны мирян отвечали перед патриаршим судом, а для дачи свидетельских показаний призывались только в московский гражданский суд. Но собственные судебные челобитья против мирян духовенство все равно должно было направлять в гражданские суды [151]. Таковы были законы, на которых основывалось церковное управление и деятельность местоблюстителя.

Назначенный местоблюстителем Стефан Яворский был для церковных кругов Москвы человеком новым и чужим. Он принадлежал к выходцам из Малороссии, которых на Москве не слишком жаловали и православность которых была под большим сомнением. Можно сказать, что биография Стефана (ему было тогда всего 42 года) давала повод к таким сомнениям. Его мирское имя было Семен Иванович Яворский. Он родился в 1658 г. в маленьком местечке Явор или Яворов в мелкопоместной шляхетской семье. Местечки с названием Яворов есть и в Галиции, и на Волыни, но биографы Стефана не смогли установить, с каким из них связано имя патриаршего местоблюстителя. Отец Стефана еще в ранней молодости переселился в деревню Красиловка близ Нежина, чтобы избежать преследования со стороны униатов. Приблизительно в 1673 г. Стефан поступил в Киево–Могилянскую коллегию, где проучился до 1684 г. Здесь на него обратил внимание его учитель, иеромонах Варлаам Ясинский, ставший позднее архимандритом Киево–Печерского монастыря (1684–1690), а затем — Киевским митрополитом (1690–1707). Вероятно, именно Варлаам убедил Стефана не довольствоваться образованием, полученным в Могилянской коллегии, и отправиться для совершенствования знаний за границу, в одну из иезуитских коллегий, которые в те времена были известны прекрасной организацией преподавания. Варлаам сам был воспитанником такой коллегии и потому мог лучше, чем кто–либо другой, рассказать о них молодому Яворскому. В последующие годы Яворский изучал философию во Львове и Люблине, а затем богословие в Вильне и Познани. Чтобы поступить в иезуитское училище, Яворский, как и другие его современники, должен был принять унию или католичество и получил при этом имя Симеон—Станислав. На юго–западе России это было делом обычным. Впрочем, учителя–иезуиты мало верили в то, что перемена вероисповедания происходила по убеждению; во многих случаях по окончании коллегии учащиеся снова возвращались в православие. Что касается Яворского, то католическая выучка не прошла для него бесследно. Вернувшись в 1689 г. в Киев, он снова принял православие, но римско–католическое влияние присутствовало в его богословских взглядах всю жизнь, сказавшись особенно сильно в его резком неприятии протестантизма, что позднее сделало Яворского противником Феофана Прокоповича. Эти факты из жизни Яворского послужили в дальнейшем для его врагов поводом называть его «папистом». В Киеве Стефан снова встретил Варлаама Ясинского, который не изменил своего расположения к нему. Весьма вероятно, что именно Варлаам посоветовал Стефану принять постриг, считая монашество наилучшим путем в жизни и наиболее благоприятным для карьеры ученого. В 1690 г. Ясинский стал митрополитом Киевским. Он не забыл Яворского, вступившего с именем Стефана тем временем в Киево–Печерский монастырь, и определил его в Киевскую коллегию сначала учителем риторики и поэтики, затем, в следующем 1691 г., — префектом и профессором философии, а позднее и профессором богословия. В эти годы Яворский познакомился с учившимся в Киевской Академии Феофаном Прокоповичем. Стефан стал известным проповедником и в конце концов сделался настоятелем Николо–Пустынского монастыря, который тогда находился еще вне Киева.

When Metropolitan Varlaam in January 1700 sent an ambassador to Patriarch Adrian for the affairs of the Kievan Metropolia, Hegumen Stefan Yavorsky was among those accompanying him. Stefan could hardly have imagined that, leaving Kiev, he was just beginning his career, embarking on a path that would take him to dizzying heights, but it would also turn out to be so thorny. He did not stay in Moscow even a few weeks when, thanks to an unexpected incident, the young tsar drew attention to him. It so happened that just at that time one of the closest collaborators of the tsar, the boyar Shein, died, and Peter wished that a proper funeral speech be delivered, he was recommended to the hegumen Stefan Yavorsky from the metropolitan embassy. Peter liked the funeral sermon spoken by Stephen, as well as the orator himself, so much that a week or two later he turned to Patriarch Adrian, wishing that Stephen be placed on one of the episcopal cathedras closer to Moscow. However, Yavorsky did not intend to become a bishop at all, as can be concluded from the letter of the patriarch to the tsar of March 17, 1700, although in the end Stephen had to submit to the will of Peter, and he was ordained metropolitan of Ryazan and Murom. It is not entirely clear why Stephen opposed the acceptance of the episcopal dignity. Later, he himself explained his indecision to the tsar by the fact that during his illness he had vowed to take the schema and spend the rest of his life in a monastery and did not want to break this vow. It seems more correct to assume that the hesitation and uncertainty characteristic of Stephen later, when he became the head of the Russian Church, stemmed from his inconstancy and weakness of character. Had Stephen been more resolute and energetic, had he been able to explain himself directly and openly to Peter, who valued these qualities, then perhaps Peter's actions in the ecclesiastical sphere would have been different, and Stephen would have become a real companion of the tsar. But it was the lack of these qualities that prevented Stephen from getting closer to Peter, moreover, made him a hidden opponent of the tsar. Their relations deteriorated every year, which had a negative impact on the entire course of church affairs [152].

Soon after Yavorsky's consecration as metropolitan, the case of Grigory Talitsky, the author of the "notebooks", close in content to the writings of the Old Believers, arose. In these "notebooks", according to the witness, there were various kinds of inappropriate statements about the tsar, which could not even be listened to. Talitsky really called Peter the Antichrist, and Moscow Babylon. He managed to write two "notebooks": 1) "On the Coming of the Antichrist into the World and on the Summer of the Creation of the World Before the End of the World" and 2) "The Gates". The arrested Talitsky admitted during interrogation that he had written "thieves'" words against the tsar, in which "it was forbidden for the people to listen to Peter and pay taxes." He also said that he "threw his "notebooks" to the people without money. During the interrogation, it turned out that Bishop Ignatius of Tambov, who was in Moscow, favored Talitsky and rejoiced when reading his "notebooks." Prince Romodanovsky, the head of the Preobrazhensky Prikaz, tortured Talitsky, and Stephen was instructed to teach him and force him to repent of his "theft". Talitsky confessed to everything and was burned at the stake. In order to refute the rumors circulating among the people about the appearance of the Antichrist, Stephen some time later wrote a work that was published in 1703 under the title "Signs of the Coming of the Antichrist and the End of the Age" [153]. Stephen's participation in the investigation and Talitsky's quick confession strengthened the tsar's sympathy for Yavorsky, and on December 16, 1700, Stephen was appointed locum tenens of the patriarchal throne.

b) As already mentioned, Stephen's powers in the field of church administration were less than those of the patriarchs. But even here, at every step, and more and more, he felt the interference of state power. His duties as locum tenens included taking care of the replacement of episcopal sees. During his tenure as locum tenens, many cathedras were occupied by Little Russians, firstly, because Stephen knew how much Peter valued their learning, and secondly, because he himself knew from his own experience the difference between the Great Russian and the Little Russian bishops [154]. Peter also appointed Stephen protector of the Moscow Slavic-Greek-Latin Academy, where he introduced Latin among the subjects, and attracted scholars from Kiev to teach. Among them was Theophylact Lopatinsky, who later became archbishop, who received the post of prefect (1706-1722) and belonged to the most sincere admirers and adherents of Stephen.

The decrees of December 16, 1700 on the abolition of the patriarchal administration and on the restoration of the Monastic Order (January 24, 1701) narrowed the field of Stephen's activities both in the Ryazan diocese and in the former Patriarchal region, which was subordinate to him as locum tenens. This was all the more tangible since the boyar I. A. Musin-Pushkin, who headed the Monastic Prikaz, often interfered in the affairs of the spiritual administration, which were subject to the authority of the locum tenens. Peter himself cared little about the observance of the delimitation of powers established by him, issuing through the Monastic Prikaz on his own behalf decrees on confession, attendance at church on feast days, the education of children by clergymen, the registration of those who did not come to confession, and ordination to the episcopate when filling vacancies [155]. The dependence of the locum tenens on state power became especially noticeable after the establishment of the Senate as the supreme governing body. The decree on the Senate of March 2, 1711 gives an idea of the great powers that Peter gave him: "We command everyone who should know about it, both spiritual and temporal... that We, for Our constant absences in these wars, have appointed a governing Senate, to whom everyone should be obedient to their decrees as We Ourselves are, under severe punishment or death, depending on the fault" [156]. It was the uncertainty in the decree about what and how the clergy were obliged to obey the Senate that gave the latter the opportunity to interfere in those affairs of the Church which, in its opinion, were within its competence. A careful study of the facts of the Senate's interference in the administration of the Church shows how broadly it interpreted its powers, without taking into account the decree of December 16, 1700, in which the area subject to the special administration of the locum tenens was determined. From now on, the decision of church affairs proper depended not only on the decrees of the tsar himself, which often happened under the patriarchs, but also on a purely administrative body, and this was already completely alien to Muscovite Russia. During the period of locum tenens, the Senate issued many decrees testifying to changes in the position of the supreme church administration and its dependence on the Senate. Characteristically, these decrees did not at all concern some borderline issues affecting both the state and the church spheres, but mainly questions of the spiritual nourishment of the faithful. Thus, for example, the question of candidates for priestly positions, i.e., a purely ecclesiastical question, was considered by the Holy Council together with the Senate. In 1715, the Senate ordered the elevation of some monks to the rank of archimandrite, ordering it to be performed in the Alexander Nevsky Monastery. The construction of temples and the distribution of holy myrrh also took place in accordance with the decrees of the Senate. The Kiev-Pechersk Lavra was declared a stavropegia - and again by decree of the Senate. In 1716, as a supplement to the decree on the restoration of the Monastic Order, a new decree was issued on the obligatory annual confession and on the compilation of lists of those persons (suspected of belonging to the schism) who evaded it. These lists were to be delivered by the priest's wardens not only to the bishops, but also to the governors, and the latter were authorized to punish those who did not come to confession. The Senate introduced punishments for idle conversations in church during divine services [157]. The Senate discussed issues of faith and measures against apostasy and schism, and it also issued corresponding decrees. As will be said below, the problem of the schism was apparently considered to be both ecclesiastical and state-owned, a view that dates back to the decree of 1685. The Senate also turned its attention to the spread of the faith. He issued decrees on the conversion of Tatars and other foreigners to Orthodoxy, determining a reduction in taxes for the newly-baptized and allocating special sums of money to the Metropolitan of Kazan to support those who were ready to be baptized, as well as for the construction and arrangement of churches. At the same time, the Senate in the same decrees forbade the baptism of representatives of other confessions and foreigners [159]. In the field of the former church administration, which in 1701 came under the jurisdiction of the Monastic Prikaz, the orders of the Senate were not something unusual, since the Monastic Prikaz itself was a secular institution. Earlier, before the founding of the Senate, the Monastic Prikaz was an independent body, subordinate only to the decrees of the tsar.

M. Gorchakov, who studied the history of the Monastyrsky Prikaz, notes that after its restoration in its former form, "the main activity of the renewed Prikaz was directed to the question of transferring church patrimonies and revenues to the management of the state... In its position among other state institutions, the Petrovsky Monastic Prikaz of 1701 was the highest, central for the whole of Russia in a special department, institution specially devoted in the general result of its activity to the reforming goals of Peter in relation to the Church." The activity of the Monastic Prikaz, established in 1701 and existing until the middle of 1720, falls exactly on the period of locum tenens. It was abolished on August 17, 1720 with the introduction of collegiums, the competence of which also transferred the affairs of the Monastic Prikaz [160]. The transfer of the administration of church patrimonies to the Monastic Prikaz caused extreme discontent among the clergy. Nothing is known about any energetic objections on the part of Stefan Yavorsky. The protest of the Nizhny Novgorod Metropolitan Isaiah (1699-1708) against the activities of the clerks of the Monastyrsky Prikaz cost him the cathedra by order of Peter: in 1708 Isaiah was exiled to the Kirillo-Belozersky Monastery. The monastic prikaz began its work with the clarification of the size of the patriarchal, bishopric and monastery patrimonies and the treasury. The results were recorded, according to another order of Peter, in the census books of 1701, and in that year the Monastic Prikaz had 137,823 peasant households under its jurisdiction (the church patrimonies of the Pskov and Astrakhan dioceses and Siberia are not included in this number, since they were outside the competence of the Monastic Prikaz) [161]. Immediately, however, the question arose about the maintenance of episcopal sees and monasteries. By the decree of December 30, 1701, the ration for monks, both elementary and subordinate, was established at 10 rubles and 10 quarters of bread. In connection with military expenditures, it was reduced by half by the decree of 1705 and the Table of 1710, remaining so until the staff of 1724. The table of 1710 made further changes to them. Thus, for example, the Archbishop of Rostov was entitled to an allowance of 1,000 rubles [162]

Having taken over the management of church patrimonies, the Monastic Prikaz gradually lost some of them. By decree of Peter, the income from some monastic possessions was directed to the maintenance of various departments, such as the Naval Department, the Transfiguration Department, as well as all kinds of factories. Another part of the monastic patrimonies was assigned "to the sovereign". In addition, Peter was in the habit of very generously bestowing former church estates on his entourage. Some lands were leased by the Monastyrsky Prikaz in order to obtain greater profits, if, of course, the rent exceeded the income that these lands brought under the administration of the Prikaz itself. It often happened that the Church regained its own lands for a certain rent. This method of extracting income appeared soon after the establishment of the Monastic Order, and with the publication of the Table of 1710 it became commonplace, as M. Gorchakov notes [163]. In August 1720, the Monastic Prikaz was abolished. Fluctuations in the government's policy show that its intention to seize the church patrimonies was not yet fully mature. Peter was interested not so much in the legal side of the matter (who owned the monastery patrimony or who managed it), but in the practical side. The old Moscow rule remained in full force: "so that the treasury does not lose." If the estates gave more profit under the management of the previous owners, then the issue was resolved by mutual consent.

After the emergence of the Senate, the Monastic Prikaz was subordinated to it. Thus, the degree of responsibility of the order became less and it lost its freedom of action. From the documentary materials it is clear that the Senate gave instructions to the Monastic Prikaz and received reports from it. Since, according to Peter's decree, the Senate was the highest control body, the Monastic Prikaz was obliged to submit to him monthly, quarterly and annual reports on income from church patrimonies, as well as on expenses and so on. The Senate, without the knowledge of the Monastic Prikaz, determined the budgets of the monasteries and the annual allowance of the bishops. There are decrees of the Senate regulating the distribution of church revenues among the dioceses, for example, the decree on the allocation of sums for hospitals and wounded soldiers [164].