Автор подчеркивает, что до Петра III все князья и цари признавали за Церковью право собственности на церковные вотчины, и напоминает о том, что в своих манифестах императрица объявила себя защитницей православия. Комиссия разослала по монастырям и епархиальным управлениям счетоводные книги, чего не водилось даже при татарских ханах, которые, напротив, прямо признавали церковное землевладение. Затем Арсений оспаривает те части инструкции, которые касаются духовных школ. Он высказывается против учреждения училищ в местах отдаленных, «в грязи и болоте», и, подобно своему знаменитому единомышленнику XVI в. Иосифу Волоцкому, обращает особое внимание на значение монастырей в деле воспитания будущих епископов. Подобные нововведения могут, как считает Арсений, привести к тому, что «нашему государству приходить будет… со всеми академиями… или на раскольническое, или лютеранское, или кальвинистское, или на атеистское государство». Автор весьма резок в отношении членов Святейшего Синода, которые, «как псы немые, не лая, смотрят», сидят, не смея ничего возразить враждебным Церкви придворным из окружения императрицы. Копии доношения были отправлены также графу Бестужеву–Рюмину и духовнику императрицы Ф. И. Дубянскому [607]. Уже 14/15 марта Арсений пишет свое второе доношение. В нем он утверждает, что продолжение работы комиссии в прежнем духе приведет «к истреблению Церкви и благочестия» [608]. В обоих своих писаниях Арсений осторожно избегает любых нападок лично на императрицу — возможно, в надежде завоевать ее благосклонность. Но он недооценил решимости правительства разрубить наконец двухвековой гордиев узел и покончить с вопросом о церковных вотчинах, а своими выпадами против Святейшего Синода он навлек на себя ненависть его членов, решающую роль среди которых играл архиепископ Димитрий.

Первое доношение Арсения было доставлено Святейшему Синоду в Москве, куда он приехал на коронацию Екатерины. Биограф Арсения, просмотрев синодальные акты и протоколы, установил, что в этот период заседаний Синода как таковых не происходило и что послание Арсения, возможно, не было доведено до сведения всех членов Синода. Доклад об этом от имени Святейшего Синода был составлен Димитрием Сеченовым и представлен императрице [609]. Писание Арсения, как резюмирует Димитрий, есть «оскорбление Ее Императорского Величества, за что он (Арсений. — И. С.) великому подлежит осуждению. Но без ведома Ее Императорского Величества Св. Синод приступить не смеет, а предает на высочайшее благоусмотрение и на Высочайшую Ее Императорского Величества бесприкладную милость». Этот доклад подписали Димитрий Сеченов, Тимофей Щербацкий, Гавриил Петров, Гедеон Криновский и Афанасий Вольховский; отсутствуют подписи Амвросия Зертис–Каменского и Сильвестра Старогородского — двух членов Синода, симпатизировавших Арсению. Переданная Синоду уже на следующий день собственноручная директива императрицы наметила главные черты приговора, ожидавшегося ею от Синода, и придала делу чисто политический оборот, ведь Святейший Синод и сам усмотрел в нем оскорбление величества, — констатирует императрица. Она «уповает», что Святейший Синод признáет, что власть «благочестивых монархов… для общего всех истинных сынов отечества блага сохраняема и защищаема быть должна». В послании Арсения Екатерина усмотрела «превратные и возмутительные истолкования многих слов Святого Писания и книг святых». Ради охранения своих «верноподданных всегдашнего спокойства» она предает Арсения Святейшему Синоду «на справедливый, законами утвержденный суд». Судебный приговор следует представить на ее утверждение, «при чем еще будет иметь место мое снисхождение и незлобие» [610].

Первым шагом Святейшего Синода был арест Арсения и заключение его в келье московского Симонова монастыря (17 марта 1763 г.) В то время как Синод, очевидно по распоряжению Димитрия Сеченова, извлекал из своих архивов материалы о прежних самовольствах Арсения, в императорском дворце шел первый допрос митрополита в присутствии генерал–прокурора Глебова [611]. Екатерина II писала в тот день графу Бестужеву–Рюмину, который, видимо, пытался заступиться за Ростовского владыку, что до сих пор не давала повода сомневаться в ее милосердии и человеколюбии. «Прежде сего и без всякой церемонии и формы, не по столь еще важным делам, преосвященным головы секали… и не знаю, как бы я могла держать и укрепить тишину и благоденствие народа (умолча защищения и сохранения мне от Бога дарованной власти), если бы возмутители не были бы наказаны» [612]. Исследовав дополненные Арсением анафематствования в неделю православия и его корреспонденцию, а также приняв во внимание старый синодальный указ от 1743 г., в котором Арсению было вынесено порицание за «язвительные представления и возражения» [613], Святейший Синод постановил лишить его епископского сана и сослать в отдаленный монастырь «под крепкое смотрение и ни бумаги, ни чернил не давать там». В своем докладе императрице Синод указывал, что Арсения надо было бы судить и по гражданским законам, и предавал его монаршей милости. Екатерина утвердила приговор Синода, избавив, однако, осужденного «по человеколюбию» от «гражданского суда и истязания». Этот приговор она повелела довести до сведения духовенства всех епархий [614]. В опубликованном приговоре уже нет речи об оскорблении величества. Святейший Синод упоминает только о «крайне укорительных и злословных изражениях», которые Арсений адресовал Святейшему Синоду «превратно поняв и толкуя вознамеренное ныне полезнейшее распределение церковного имения» и «пренебрегши то, чем он долженствовал сему высокому духовному собранию, в котором Ее Императорское Величество президентом быть изволит». Арсений дерзнул, говорится далее, в подтверждение своих представлений «Св. Писание и предание святых отец превратно и ухищренно толковать». Самым интересным среди приведенных аргументов является, пожалуй, подтверждение высказанной позднее самой Екатериной идеи о себе как «chef de l’Eglise». Было опубликовано и соответствующее постановление Сената с перечислением проступков Арсения. Простым монахом Арсений был сослан сначала в Ферапонтов монастырь Вологодской епархии, а затем по личному указу императрицы — в Николаевский Корельский монастырь Архангельской епархии [615]. В одном из писем к Вольтеру Екатерина II не преминула подчеркнуть, что избавила Арсения от светского суда: «Я простила его и удовольствовалась тем, что сделала его (обыкновенным. — Ред.) монахом» [616].

Вскоре после того в монашеской келье Арсения нашли письма некоторых епископов, содержавшие изобличающий материал, который мог бы повлечь за собой ряд процессов. Епископ Дамаскин подвергся допросу в Москве, Сильвестр получил выговор императрицы. Однако ввиду угрозы потрясения всего здания Церкви Святейший Синод отказался — очевидно, с согласия Екатерины II — от дальнейшего расследования дела, которое было сдано в архив. Но невзгоды Арсения на этом не кончились. По доносу одного из монахов государственная следственная комиссия после допросов монахов, солдат охраны и офицеров установила, что Арсений содержится в монастыре с почетом, как епископ и имеет возможность принимать посетителей, произнося при этом мятежные речи против императрицы. Ознакомившись с докладом комиссии, императрица повелела лишить Арсения монашеского звания, дать ему имя Андрей Враль, одеть в крестьянское платье и отправить в Ревельскую крепость, где он был заточен в каземате, охраняемый солдатами нерусской национальности. Здесь 28 февраля 1772 г. он скончался и был погребен при одной из приходских церквей [617].

28 февраля 1764 г. был опубликован манифест о секуляризации церковных имений, который окончательно разрешал этот спорный вопрос. Кажется, Димитрий Сеченов был единственным убежденным сторонником такого решения во всей русской церковной иерархии, которая была согласна с Арсением, не имея, однако, ни его мужества, ни упорства, ни прежде всего его твердой веры в справедливость претензий Церкви на землевладение.

Гибель Арсения явилась последним актом вековой борьбы за идею независимости Церкви от государства. Лишь немногие из иерархов были проводниками этой идеи, например, святитель Филипп, митрополит Московский, при Иване IV или патриарх Никон при царе Алексее Михайловиче. Арсений разделял взгляд Никона на значение епископской власти, хотя и не заострял внимания на государственно–и церковно–политических последствиях этого взгляда. Он был сторонником полного разделения власти между Церковью и государством. Эта принципиальная позиция Арсения читалась между строк в его писаниях (в том числе и времен императрицы Елизаветы), которые внешне были посвящены вроде бы только вопросу о церковных вотчинах и об упразднении контроля над ними со стороны Коллегии экономии, и это не ускользнуло от внимания умной императрицы Екатерины. В крайнем случае, Арсений готов был примириться с дальнейшим существованием Святейшего Синода, коль скоро ничего лучшего не предвиделось. Теоретически в сложных ситуациях он, по его собственным словам, признавал даже за монархом право на волевые решения. Но фактически Арсений представлял себе Святейший Синод совершенно независимым от государства и возглавляемым либо патриархом, либо другим иерархом, равным ему по полноте власти. Эти принципиальные вопросы мало интересовали правительство. Решающими для него были чисто практические соображения. В XVI столетии государство еще соглашалось оставить богатства церковных вотчин в руках Церкви. В XVIII же столетии оно не могло уже долее отказываться от использования огромных земельных владений Церкви. Задачи, стоявшие перед государственной казной, и ее финансовые затруднения возросли за это время многократно и бесконечно усложнились. И при этом вовсе не так уж были важны личные религиозные убеждения монархов, будь то «протестантизм» Петра III или «благочестие» Екатерины II. Независимо от них давно назревшая проблема сама подталкивала к такому решению вопроса, которое было прямо противоположно желаниям Арсения. Все его протесты против секуляризации не могли не оказаться тщетны [618].

Записки Арсения к императрице Елизавете в 1762–1763 гг. возымели большие последствия совсем в другом отношении: они окончательно определили церковно–политическую позицию Екатерины II. Она оценила значение церковных земель и прекрасно поняла, какие трудности могут ожидать государство, если земли останутся в руках Церкви, вся иерархия которой в принципе разделяет идеи Арсения. Императрица быстро убедилась в том, что епископат, за исключением одного Димитрия Сеченова, симпатизирует Арсению. Это привело ее к убеждению, что ей следует считаться с возможностью церковно–политической оппозиции, которая, основываясь на теории «двух властей», могла бы представлять опасность как для нее лично, так и для самой идеи самодержавия. В своем «Наказе» и других документах Екатерина энергично и настойчиво отстаивала самодержавие. При этом она обращалась как к разуму, так и к традиционным представлениям народа и Церкви, обосновывая свое восшествие на престол и самодержавие интересами православной веры. В ее манифесте 12 августа 1762 г. чувствовалась еще некоторая неуверенность, вдохновившая Арсения на продолжение своей борьбы. Его доношение апеллирует к идейной фикции — «благочестивой» императрице, полемизируя только против Святейшего Синода и Комиссии о церковных имениях. Дипломатичность Арсения не могла обмануть Екатерину, она сумела разглядеть ту скрытую опасность, которую представляли лично для нее и сама записка, и ее автор. С этого момента проблема церковных земель оказалась в ее глазах связана с политическим противоборством за власть между самодержцем и Церковью. Она поставила перед собой задачу подчинить Церковь государству и сделала принцип «уважать религию, но ни за что не допускать ее в дела государственные» основой своей политики. Епископы молчали, не осмеливаясь возражать, а императрица внимательно следила за церковным управлением и исполнением своих приказов. В обер–прокуроры она назначала лиц незначительных, предпочитая передавать свои повеления Святейшему Синоду преимущественно через Петербургского митрополита Гавриила Петрова, уступчивого и вполне преданного ей человека. Такой дипломатический ход был весьма удачным: создавалось впечатление, что императрица не злоупотребляет наличием государственного уполномоченного в Святейшем Синоде и совещается непосредственно с одним из ведущих иерархов. Лишь немногие были в состоянии разгадать эту политику Екатерины. К их числу относился Московский митрополит Платон Левшин (1775–1812), осуждавший льстивость епископов как «порок наивреднейший»: «Он (этот порок. — И. С.) закрывает от нас истину или паче ложь представляет яко истину, обман — яко мудрость, хитрость — яко благоразумие… а чрез то мешает небо с землею и все дела человеческие наполняет мраком и превращением». Платон понял сущность церковной политики императрицы и очень неохотно принимал участие в заседаниях Святейшего Синода:. «Дух мой слишком далек от того, чтобы желать пристать к оному тебе и всем известному правительственному собранию», — писал он в 1797 г. своему ученику и другу Воронежскому епископу Мефодию Смирнову (1795–1798). Это письмо относится к тому времени, когда церковная политика Екатерины уже твердо определилась, — «ее так называемая политика», как выразился Платон в своей автобиографии [619].

Отдельные протесты духовенства против секуляризации, которые строго наказывались, усугубляли недоверчивость императрицы [620]. Обычно в этой связи называют имя митрополита Тобольского и Сибирского Павла Конюшкевича (1758–1768), который якобы за превышение власти и неподчинение Святейшему Синоду лишился кафедры и с разрешения императрицы удалился в Киево–Печерскую лавру († 1770). Однако биограф митрополита Арсения не нашел в архивах Синода никаких документов, подтверждающих оппозицию Павла политике секуляризации, хотя как малоросс он, безусловно, втайне симпатизировал Арсению. Императрица была осведомлена о жестокости и суровости, с которыми митрополит Павел обращался с подчиненным ему духовенством и усматривала в этом уродливое следствие пропагандировавшейся Арсением теории о неограниченной власти епископов; вместе с тем она предпочла не раздувать дело до громкого процесса, после того как наделало столько шума следствие против Арсения [621].

Но в отношении другого видного иерарха церковная политика императрицы оказалась более суровой. Как уже упоминалось, Петербургский архиепископ Вениамин Пуцек–Григорович имел мужество высказаться против секуляризации на совместной конференции Сената и Синода 18 июля 1762 г. Уже 25 июля Вениамин был переведен из Петербурга в Казань. Во время секуляризации он ни в какой форме не выразил к ней своего отношения. После подавления Пугачевского восстания, в ходе которого архиепископ выказал твердость и стойкость, он был оклеветан перед председателем государственной следственной комиссии генералом П. С. Потемкиным и ложно обвинен в активной поддержке Пугачева. Архиепископа Вениамина подвергли унизительным допросам как государственного преступника. После этого дело было подано императрице, к счастью, архиепископу удалось передать лично Екатерине оправдательное письмо. В следующем году императрица убедилась в лживости обвинения. Архиепископ был объявлен невиновным и сделан митрополитом. Старец, перенесший во время предварительного заключения удар, удалился в монастырь, где и скончался в 1783 г. [622]

Благотворное влияние на позицию иерархии, проявлявшей нетерпимость в отношении инаковерующих, оказали указы Екатерины II о веротерпимости, которые прежде всего облегчили положение старообрядцев. В этом вопросе императрица действовала в духе времени, отдавая дань Просвещению, что постоянно подчеркивала в своих письмах к Гримму и Вольтеру. Можно думать, что политика веротерпимости вполне соответствовала и ее собственным искренним убеждениям [623].

г) За короткое царствование Павла I (6 ноября 1796 г. — 11 марта 1801 г.) существенных изменений в отношениях между Церковью и государством не произошло. Инерция установленных Екатериной принципов оказалась сильнее реформистских устремлений нового императора, не согласного с политикой матери [624]. Историк времени Павла I констатирует, что «в павловское время Синод по авторитету и своему значению занимал место ниже Сената и близко подходил к положению коллегий и министерств» [625]. Павел был весьма подвержен переменчивости настроений, что, однако, не затрагивало основы его убеждений. К последним следует отнести его высокое мнение о сущности самодержавия и мистическую религиозность. Ему как наследнику престола Екатерина назначила в наставники молодого одаренного иеромонаха Платона Левшина, впоследствии митрополита Московского, который должен был воспитать Павла в духе православной веры. Поэтому позиция императора по отношению к духовенству была вполне благосклонной. Проникнутый убеждением в религиозной сущности императорской власти, Павел находил вполне естественным свое личное вмешательство в дела церковного управления. Некоторые свои указы он передавал генерал–прокурору для дальнейшего препровождения их обер–прокурору или Святейшему Синоду. В общем он относился весьма милостиво к архиереям, заботился о низшем духовенстве и интересовался усовершенствованием духовных учебных заведений [626]. Свое отношение к иерархам он обнаруживал в соответствии со своим характером подчас в довольно причудливой форме. Ему нравилось, назначив епископа членом Святейшего Синода, не допускать его фактически до участия в работе последнего, как он поступил, например, с Киевским митрополитом Гавриилом Банулеско–Бодони (1799–1803) [627]. Невзирая на возражения иерархов (митрополитов Гавриила Петрова и Платона), он награждал епископов орденами. Митрополиту Платону, которого Павел вознамерился наградить, пришлось на коленях умолять царя не делать этого. Став великим магистром ордена святого Иоанна Иерусалимского, Павел наградил им некоторых епископов, а придворных священников возвел в звание кавалеров ордена. Архиепископ Псковский Ириней Клементьевский (1798–1814) получил даже аксельбанты генерал–адъютанта для ношения поверх своего монашеского одеяния [628]. Любимца своей матери, митрополита Новгородского и Петербургского Гавриила Петрова, Павел не выносил; он оставил за ним в 1799 г. только Новгородскую кафедру, с которой Гавриил уже в следующем году ушел на покой († 16 января 1801 г.) [629]. В Петербург же император назначил Казанского архиепископа Амвросия Подобедова (1742–1818), члена Святейшего Синода с 1795 г., который тем самым становился первоприсутствующим в Синоде. Император очень любил Амвросия, который в изобилии получал ордена и другие знаки милости и, как поговаривали в столице, имел шансы стать патриархом [630]. Если принять во внимание характер Павла I, то это отнюдь не покажется невозможным. «О благоустройстве Церкви и призрении к служащим ей почитаем одною из главнейших обязанностей царствования», — заявил Павел в своем указе о преобразовании Александро–Невской и Казанской семинарий в академии [631].

За день до убийства императора Павла Амвросий был возведен в митрополита. При новом режиме Александра I (12 марта 1801 г. — 19 ноября 1825 г.) перед митрополитом возникли немалые трудности. Если при Павле I он добился удаления с должности обер–прокурора князя В. А. Хованского и назначения на нее Д. И. Хвостова, то теперь ему пришлось смириться со смещением своего ставленника. Александр I сделал обер–прокурором А. А. Яковлева, взгляды которого на свои служебные обязанности во многих отношениях заставляли вспомнить энергичного обер–прокурора времен Елизаветы Петровны князя Я. П. Шаховского. Оба предвосхищали по сути дела будущих обер–прокуроров XIX в., умевших настойчиво и последовательно добиваться своих целей. Яковлев оставил после себя мемуары, которые полны резко отрицательных характеристик членов Святейшего Синода и многих епархиальных архиереев. Он жалуется на постоянные конфликты с митрополитом Амвросием из–за беспорядков в епархиальных управлениях и безграничного деспотического произвола епископов по отношению к приходскому духовенству. В Синоде, пишет он, все жалобы на это были откладываемы в долгий ящик. Святейший Синод «покрывал священною рясою своею деяния, чернотою ее самою превосходящие. При том бóльшая часть членов Синода — сами такие же епархиальные деспоты» [632].

С назначением преемником Яковлева князя А. Н. Голицына открывается новая глава в отношениях между Церковью и государством. Если раньше государи лично руководили церковной политикой и сообразно своим личным воззрениям посредством указов вмешивались в управление Церковью, зачастую обходя обер–прокурора, то теперь обер–прокуроры становятся единственными представителями государства по отношению к Церкви. Превращение церковного управления в чиновничье ведомство, его постепенное включение в государственный аппарат, которое началось в первое десятилетие обер–прокурорства Голицына, явилось завершением того, что начала Екатерина II. Нет никаких оснований объяснять такое развитие дел одними личными взглядами Александра I. В обширной литературе о религиозных убеждениях императора во второй период его царствования отражена лишь эмоциональная сторона его религиозности, в которой господствовали резкие перепады настроений, но ничего не говорится о его принципиальной позиции по вопросу об отношениях между государством и Церковью. Александр пытался завоевать симпатии епископов показным почтением: он охотно подходил под благословение, не забывая и о положенном лобызании руки архиерея. Несмотря на внешние восторги по поводу таких манер императора, в глубине души многие епископы имели о нем, кажется, совсем иное мнение. Александр «лукав», как заметил однажды митрополит Филарет Дроздов [633]. Последний биограф Александра I, великий князь Николай Михайлович, говорит о нем: «Двуличность никогда не оставляла Александра, составляя коренную черту его нрава… Она давала ему возможность одновременно работать с Сперанским и Аракчеевым, с Аракчеевым и А. Н. Голицыным, а также и с Волконским; он мог слушать и подчиняться советам Меттерниха и заниматься часами с Каподистрией; пока Александр обвораживал Наполеона в Тильзите и Эрфурте, он спокойно писал матушке о тех способах, какими возможно сломать его мощь; в одну дверь входил к нему доверчиво канцлер Румянцев, а в другую тайком впускался Кошелев; с одного подъезда подъезжал английский квакер или другой сектант, а с другого входил убогий монах или сам митрополит; в один час шла беседа о возвышенных чувствах долга монарха к своей родине с Карамзиным, а в другое время Александр мог выслушивать спокойно какого–нибудь Магницкого, и что более всего замечательно, что все эти люди выходили очарованными из кабинета государя и часто воображали, что Его Величество соблаговолил разделять их образ мыслей» [634]. Общим местом в исторических трудах стало убеждение, будто в первый период своего царствования Александр I был приверженцем либеральных идей, что могло повести к новшествам вроде тех, которых так опасался, например, митрополит Амвросий Подобедов, консервативный же курс начался лишь вместе со вторым периодом правления Александра. Но вот что пишет великий князь Николай Михайлович: «Император Александр I никогда не был реформатором, а в первые годы своего царствования он был консерватор более всех окружавших его советников» [635]. Это имело влияние на всю церковную политику того времени, вплоть до первых лет царствования Николая I. А консервативный дух николаевского режима никак нельзя свести только к последствиям потрясения, пережитого во время восстания 14 декабря 1825 г.

Князю Голицыну за долгие годы своей службы обер–прокурором также пришлось столкнуться и с капризной переменчивостью настроений, и с притворством императора Александра I. При своем вступлении в должность Голицын был совершенно не знаком с церковными делами и вполне равнодушен к православию. Митрополит Филарет Дроздов в последние годы своей жизни так описал появление в Святейшем Синоде нового обер–прокурора: «Когда император назначил его обер–прокурором, он сказал: «Какой я обер–прокурор Синода? Вы знаете, что я не имею никакой веры». — «Ну полно, шалун, остепенишься». — «Когда же, — говорил после Голицын, — я увидел, что члены Синода делами занимаются серьезно и не как ремеслом, а с убеждением, то мало–помалу и сам стал серьезнее, почтительнее относиться к делам веры и Церкви» [636]. Правдоподобность этих слов митрополита Филарета подтверждается фактами: в первые годы своего царствования Александр I действительно мало интересовался церковным управлением, а Голицын был весьма далек от религии. Отношение того и другого к делам веры существенно изменилось со временем — под влиянием духа эпохи и личных душевных кризисов. Яковлев, став обер–прокурором, для того чтобы войти в должность, изучал «Духовный регламент»; Голицын же в поисках небюрократического подхода к духовным делам занялся Священным Писанием. Что до церковной политики, то результаты в обоих случаях оказались одинаковыми — подчинение Синода воле обер–прокурора. Уже Яковлев выговорил себе право доклада непосредственно государю, при Голицыне это стало делом обычным, само собой разумеющейся обязанностью. Дальнейшим шагом на пути расширения власти обер–прокурора было изменение процедуры назначения членов Святейшего Синода.