На шестом заседании Константинопольского собора 869 года появляется сам император Василий Македонянин. Появление его здесь не случайно. По–видимому, император из хода дел на соборе, как показали предыдущие заседания, увидел, что соборная деятельность идет не очень успешно. Число членов собора почти не увеличилось, фотиане оставались глухи и немы к увещаниям руководителей собора; при таких обстоятельствах император Василий появляется на соборе для того, главным образом, чтобы своим личным содействием помочь собору в достижении более удачных результатов. К этой мысли приводит и то наблюдение, что под руководством императора собор как–будто бы начинает свою деятельность сначала, в значительной мере оставляя в стороне сделанное собором до сих пор. Разумеем в особенности то, что теперь опять Фотий и фотиане призываются на собор, опять ведутся с ними длинные переговоры. В этом отношении некоторые из последующих соборных деяний представляют собой как бы улучшенную и дополненную редакцию прежних деяний того же собора. Такое обстоятельство, однако же, не лишает интереса заседания, о которых у нас будет речь, напротив, даже увеличивает интерес к ним: отсюда мы видим, как сильно желало византийское гражданское и церковное (игнатианское) правительство перетянуть на свою сторону побольше фотиан и как тверды и крепки были привязанности опальных фотиан к своему опальному вождю: эти последние верность убеждениям ставили неизмеримо выше земного благополучия и милостей двора.

Шестое заседание происходило 25 октября, в той же части Софийского храма, где происходили прежние заседания, начиная с первого. Кроме самого императора, на соборе присутствовали шестнадцать императорских сановников, легаты, Игнатий, представители двух восточных патриархов, многочисленная свита всех этих перечисленных лиц. Число членов собора, т. е. митрополитов и епископов Византийского царства, несколько возросло в сравнении с прежними заседаниями: их было 36 или 37, — число, конечно, очень ограниченное. В числе членов собора теперь встречаем таких митрополитов и епископов, которые не значатся в списке членов прежних заседаний, — и остается неизвестным, при каких обстоятельствах они примкнули к партии собора или игнатианской партии: были ли им оказаны какие–либо льготы в сравнении с архиереями, воссоединившимися с Игнатием на первых заседаниях, или нет — ничего нельзя сказать. Одно нужно считать несомненным, что именно личное появление императора на соборе подействовало на некоторых слабодушных епископов ободряющим образом, и они перешли на сторону, к которой присоединиться доселе не желали. Заседание открылось речью Митрофана, митрополита Смирнского, преданного друга Игнатия; в этой речи он воздает хвалы императору и собору и в особенности первому. Похваляя императора и собор, оратор берет образы из библейской истории: императора и собор он сравнивает с Ноем и его ковчегом. Как праведный Ной устроил ковчег, так второй Ной устроил этот спасительный собор; как боголюбезный Авраам ископал колодезь, так и император создал этот собор как некий благодатный кладезь (Быт. 21, 25); а патриарха Константинопольского и представителей трех патриарших кафедр (Римской, Антиохийской и Иерусалимской)

д. (Быт. 22, 17). Речь Митрофана небогата содержанием, но представляет образец византийской риторики, позволяющей себе странное злоупотребление повествованиями и изречениями Св. Писания… По окончании речи Митрофана была прочитана записка, составленная римскими легатами. В ней говорилось о вторичном восшествии Игнатия на кафедру с устранением Фотия, о деятельности собора на первых заседаниях, о том упорстве и противлении, какие показали при этом Фотий и его приверженцы, вследствие чего легаты предлагают покончить скорее дело Фотия и исполнить римские определения по этому поводу. Мысли, как видим, все обычные, но на этот раз они имели особенное значение. Легаты чуть ли не рассчитывали на то, что император явился на собор для того, чтобы в своем присутствии положить конец соборной деятельности касательно Фотия и фотиан. Но легаты сильно обманулись в своих расчетах. Император решился не спешить с этим делом, а вызвать их на собор для увещаний. Как ни мало согласовалось это с желаниями легатов, они должны были подчиниться воле императора.

Вызваны были на собор несколько епископов, державшихся партии Фотия или получивших посвящение от него. Для вразумления их прежде всего прочитаны были некоторые письма папы Николая к Фотию и императору Михаилу, из которых открывалось, что папа не считал Фотия законным патриархом Константинопольским. Затем с тою же целью вразумления, а частью и ободрения фотиан произносит речь Илия Иерусалимский от своего лица и от лица Фомы Тирского. Он старается разрешить и устранить некоторые возражения, которые, как он думал, удерживают фотиан в их упорстве. Фотиане говорили, что Фотий поставлен патриархом правильно, после того как Игнатий дал отречение от патриаршества. На это Илия говорил, что Игнатий вовсе не отрекался от патриаршей кафедры,[233] и если бы он и сделал это, то сделал под влиянием насилия. Далее фотиане говорили: «Если Фотий не считается законным епископом, то не более могут считаться законными епископами и те, которые избрали и посвящали Фотия». На это Илия отвечал указанием исторических примеров, когда известный епископ собором был лишаем сана, как незаконно поставленный, но посвящавшие его и имевшие общение с ним архиереи оставались пощаженными. Смысл этого возражения, делаемого фотианами, как можно догадываться, заключается в том, что в ту пору, когда происходил собор, в Византийском государстве было два рода епископов: одни были посвящены самим Фотием, а другие его предшественниками; но ни те, ни другие — по смыслу возражателей — не могут, с точки зрения собора, почитаться законными епископами: посвященные Фотием теряют свои права, как скоро он признан незаконным патриархом, а прочие епископы тоже должны быть признаны «низверженными и отлученными», как лица, знавшие незаконность поставления Фотия и, однако же, допустившие его посвящение и «сообщавшиеся» с ним. Для большей ясности этой последней мысли нужно взять во внимание то, что избрание Фотия на соборе произошло почти единогласно (как мы имели случай заметить выше: против фотия высказалось только пять епископов). А если так, то Византийской Церкви совсем почти не существовало. Это именно, как мы думаем, и хотели сказать возражатели–фотиане. Т. е. они хотели с ясностью раскрыть то нелепое положение, в какое поставлена Византийская Церковь, в широком смысле этого слова, вследствие низвержения Фотия и признания его «узурпатором». Но если так нужно понимать это возражение фотиан, то ответ на него Илии Иерусалимского весьма недостаточен. Илия указывает на частный исторический случай, а здесь дело идет о целой обширнейшей Церкви. Было еще и третье возражение, которое делали фотиане и в силу которого они крепко держались Фотия. Это возражение тоже старается устранить Илия в своей речи. Он говорил, что многие (?) приверженцы Фотия уже перешли от этого последнего на сторону собора,[234] но другие упорствуют и не хотят просить прощения, основываясь на том, что они дали подписки и клятвенные уверения в верности Фотию.[235] На это возражение фотиан Илия отвечал тем, что от имени легатов и представителя антиохийского патриарха и своего имени освободил фотиан от всяких обязательств и клятв, данных (незаконно) этими лицами своему бывшему патриарху. Как ни велика была в этом случае милость собора, фотиане, однако же, не думали ею пользоваться и остались верны своему вождю.

После речи Илии император сказал фотианам: могут ли они защищаться после того, как узнали теперь о взгляде на их дело патриархов Римского, Антиохийского и Иерусалимского? Они отвечали, что они готовы защищаться. И один из них, Евсхимон, митрополит Кесарии Каппадокийской, просил у императора позволения защищаться беспрепятственно, без перерывов и помехи, и заявил, что он с Божьей помощью докажет, что все документы и речи, здесь произнесенные, составляют пустяки (Chartas has et disputationes… in vanum fuisse locutas). Император выразил неудовольствие на такое резкое выражение Евсхимона. Он говорил, что ведь такое порицание произносится не только против трех патриарших кафедр, но и этого святого собора; он сделал предположение, что фотиане, должно быть, потому не хотят подчиниться собору, что не уверены, что строгий приговор против них в самом деле принадлежит патриархам, и потому спросил их: «Верите ли вы тому, что этот приговор произошел от самих патриархов, или же не верите?» — «Мы верим этому», — отвечали фотиане. На это император сказал: «Если верите, то почему же не подчиняетесь определениям?» И добавил: «А если не верите, то я готов дать все нужные средства для того, чтобы вы могли совершить путешествие к патриархам и убедиться, что они действительно дали такие определения». Фотиане отвечали на это: «Здесь (в Константинополе. — A. Л.) должно решиться наше дело». Насколько серьезно было предложение императора, трудно определить. Но, во всяком случае, он мог заранее предполагать отрицательный ответ фотиан. Он, конечно, знал, что вся суть дела в папе, а папа при теперешних условиях отнюдь не был расположен на уступки фотианам. Знали это и фотиане, и потому предложение императора было просто какой–то игрой в беспристрастие.

После этого произносит речь один из наиболее ученых фотиан Захария Халкидонский, любимый ученик Фотия. Речь была направлена против папы и его определений касательно фотиан. Оратор раскрывал ту мысль, что церковные правила выше определений патриархов, не исключая и папы, и что если папа или кто другой поступают вопреки церковным правилам, следовать подобного рода определениям не должно. В частности, оратор Захария старался доказать, что папы далеко не непогрешимы в своих определениях и что, в особенности, основания, по каким папа Николай отвергал законность Фотия как патриарха, не заслуживают внимания.[236][237]

[238]Речью Захарии император, разумеется, остался недоволен. Он сказал, что в деле фотиан высказались все патриархи и против их определений идти нельзя, и с видимым раздражением, обращаясь к ним, проговорил: «Мы знаем, что вы не больше, как миряне; мы призвали вас не затем, чтобы вы лаяли (latrare) на нас и городили вздор; все ваши слова ложь и обман». Некоторые из фотиан при этом сказали: «Этого и дьявол не решался сказать».[239] Затем император повел с некоторыми фотианами речь о вещах, мало имевших связи с предыдущим, вообще, речь, не отличающуюся толкостью. Он заговорил о религиозных кощунственных церемониях при императоре Михаиле [240] и о том, действительно ли отрекался Игнатий от патриаршества, — сильно заспорил об этих предметах с одним фотианином. Получалось впечатление какой–то путаницы, притом явно обнаруживалось, что император никак не мог взять верх в споре с фотианами. Рассуждая по вопросу об отречении Игнатия, император, по–видимому, отвергал факт отречения и требовал от фотианина, с которым он разговаривал, чтобы тот представил человека, через которого Игнатий возвестил Михаилу III о своем отказе от кафедры. Чтобы вывести императора из неловкого положения, легаты заметили, что нет надобности вести рассуждения с тем фотианином, с которым препирался император, так как он давно уже анафематствован римским первосвященником. Те же легаты предложили фотианам, не пожелают ли они прослушать и принять известную папскую формулу, но ответа не последовало. Тогда легаты спросили: «Нет ли между фотианами таких, которые бы получили посвящение еще от Игнатия?» Такие оказались, и легаты предложили им принять вышеуказанную формулу, но и эти епископы решительно отказались последовать приглашению.

Доселе еще оставалась без ответа речь фотианина Захарии Халкидонского, какую он произнес в защиту фотиан. Поэтому партия игнатиан сочла своим долгом подвергнуть разбору речь Захарии. В качестве оратора со стороны игнатиан выступает Митрофан Смирнский. Прежде всего он старался уличить фотиан в противоречиях и в нарушении элементарных юридических правил; он именно указывал, что сначала фотиане обратились за правосудием к папе, а потом, когда папа осудил их, они стали доказывать, что папа судит не по канонам, и отвергли его суд. В этом случае Митрофан видит нарушение юридического правила, по которому подсудимый, признавший над собой судью, обязан подчиняться его решению. Правило, заметим, не спорное, но непонятно, когда же это фотиане обращались к папскому суду? Разве они были когда в положении подсудимых, нуждавшихся в оправдании? Конечно, Митрофан разумеет тот случай, когда Фотий извещал папу, как патриарха, о своем восшествии на константинопольскую кафедру; но разве Фотий это сделал из желания защиты папской, а не по общепринятому обычаю, по которому новый патриарх извещал прочих патриархов о своем вступлении на вакантную кафедру? В дальнейшей речи Митрофан старается разобрать аргументы Захарии и опровергнуть их.[241] В общем, речь Митрофана производила впечатление основательной и содержательной. Конечно, это невыгодно было для партии фотиан, и Захария Халкидонский хотел было отвечать на речь Митрофана, но ему было это воспрещено. Легаты сказали: «Мы уж довольно наслушались их суетных речей; фотиане должны отказаться от своих попыток извинить свои дела греховные» (Пс. 140, 4), и если они хотят предохранить себя от анафемы, то должны подчиниться собору. Призыв легатов не нашел себе отклика в сердцах фотиан, что и естественно.

После этого была прочитана длинная речь императора к собору. Вот, в главных чертах, ее содержание: император рисует в высшей степени печальную картину положения Византийской Церкви, положения, которым будто бы она обязана фотианскому расколу; потом он указывает, что с целью уврачевания зла и собран был этот собор. Император замечает, что для того чтобы дать собору полную свободу в деятельности, он не являлся на первые заседания; он говорит, что его единственным желанием было вести дело против заблуждающихся с любовью и добротой, так, чтобы никто из них не впал в погибель. Собор, заявляет император, действуя в видах возвращения заблудших овец, должен был поступать, не только руководствуясь ревностью Финееса, но и мудростью Соломона; в заключение говорилось об упорстве фотиан. Латинские писатели очень восхваляют эту речь императора и говорят, что она «более приличествует епископу, чем императору», что она «достойна вечной памяти и должна быть начертана золотыми буквами».[242] Но не потому ли эти писатели так расхваливают ее, что она составляет византийское эхо римского голоса? В заключение этого[243] заседания собор снова обращается к фотианам с увещаниями подчиниться воле его, и когда фотиане остались при своем, им дано было семь дней на размышление. Так бесплодна была новая попытка собора с императором во главе привлечь на свою сторону приверженцев опального патриарха.

Дальнейшее (7–е) заседание собора происходило 29 октября, опять в присутствии императора. Число членов собора и государственных сановников было на нем то же самое, как и на предшествующем. Перед лицом собора снова появляется Фотий. Он приглашен был по приказу императора. Бывший патриарх вошел на собор с посохом в руках. Это не понравилось легатам. Они приняли жезл за знак притязания со стороны Фотия выставить себя в глазах собора настоящим патриархом. Поэтому один из легатов приказал отнять у Фотия жезл, что сейчас же и было исполнено. Затем, по распоряжению собора, известный Ваанис предложил Фотию вопрос: готов ли он подчиниться собору? Фотий от своего лица и от лица Григория Сиракузского, пришедшего с ним на собор, отвечал: «Мы дадим отчет нашему государю, а отнюдь не легатам». Ваанис продолжал: не прибавит ли Фотий еще что–нибудь к тому, что он сказал? Фотий на это заметил: «Если бы легаты слышали, что мы недавно говорили (на 5–м заседании), то не стали бы теперь опять предлагать того ясе вопроса; но если они чувствуют раскаяние в том, что ими постановлено касательно нас раньше, то путь они докажут это самым делом». Ваанис с удивлением сказал: «Да как же это так?» Ответ дает Григорий Сиракузский; он говорит: «Пусть они (легаты) принесут покаяние в содеянных ими согрешениях». Смысл этих ответов Фотия и Григория, без сомнения, тот, что, на их взгляд, легаты не судьи им. Так легаты и поняли ответ Фотия и Григория. Они обиделись на этих двух вождей фотианской партии и сказали: «Мы прибыли сюда не за тем, чтобы принимать оскорбления, и не за тем, чтобы приносить покаяние, а, напротив, затем, чтобы призвать к покаянию вас обоих; ваши речи оскорбляют Церковь, но мы снова вас спрашиваем: будете ли вы следовать решениям собора или нет? подпишите ли папскую формулу?» И затем от лица всего собора легаты сказали: «Мы все знаем, что они с ног до головы покрыты язвами неправды и нет в них целого (здорового) места, нечего с ними и разговаривать». После этого представители восточных патриархов передали для публичного прочтения маленькую записку следующего содержания. Они жаловались на то, что еще прежде (на 5–м ааседании) Фотий, в чувстве надмения, назвал собор и императорских сановников «грешниками» и призывал их к покаянию; страсти ослепили его и перевернули все в его глазах; они, представители восточных патриархов, сравнивали Фотия с человеком, которого повергла на землю буря и который воображает, что земля вертится вокруг него, отчего, однако, земля на самом деле не станет еще вертеться. В заключение они угрожают Фотию и его приверженцам гневом Божиим. На последующий за тем вопрос Вааниса: «Что скажет на это Фотий?» — последний отвечал: «Нас привели сюда для поруганий; как же вы хотите, чтобы мы что–либо сказали?» Ясно было, что добиться от Фотия, чего хотел собор, — покорности папским решениям, было невозможно.

Не добившись никаких результатов от Фотия, собор призвал на заседание приверженцев Фотия. Это были те самые фотиане, которые были приглашаемы на предыдущее заседание. Прежде всего к ним обратились с вопросом, который мы слышали на соборе несчетное число раз: принимают ли они известную папскую формулу? Ответ последовал тот же, как всегда: «Нет, не хотим принимать». Захария Халкидонский и Амфилохий Иконийский (последний был горячим приверженцем опального патриарха) спросили: «Да что такое за формула?» Легаты в коротких словах сказали о содержании ее и между прочим заметили, что в ней подвергается отлучению Фотий и отвергаются бывшие при нем соборы. Услышав это, Иоанн Ираклийский, фотианин, воскликнул: «Анафема тому, кто анафематствует своего патриарха». А Захария Халкидонский сказал: «С тем, что незаконно сделано уже или будет сделано, мы ни под каким видом не согласимся». Евсхимон же Кесарийский к этому еще добавил: «Тем, которые не следуют правилам святых апостолов и Вселенских соборов, будет ли то сам патриарх Римский или Иерусалимский, или даже ангел с небеси (Гал. 1, 8), мы отнюдь не будем оказывать послушание». По поводу этих восклицаний и замечаний фотиан представители восточных патриархов сказали: «Видно, что они ничего не знают, ничего не понимают, во тьме ходят». Затем известный Ваанис от имени императора прочел небольшое воззвание к фотианам. Оно носило на себе какой–то странный характер. В нем говорилось: «Скажите, кто же вы такие? С неба вы или из преисподней? Не на той ли земле вы, на какой и мы? Может ли какой–нибудь еретик или раскольник, отделившийся от единения с четырьмя патриархами, оставаться не подлежащим осуждению? Скажите–ка, а я послушаю? Вас осудили четыре, даже пять (?) патриархов; на что же вы надеетесь? Кто поможет вам?» Фотиане отвечали: «Нам помогут каноны святых апостолов и святых Вселенских соборов». На это Ваанис сказал: «Скажите, какой канон клонится в вашу пользу и где Господь положил такие каноны? В Церквах или же в каком другом месте? Если в Церквах, то здесь собраны представители Церквей, местоблюстители их». В ответ на это фотиане заявили, что они лишены возможности свободно и беспрепятственно выражать свои мысли. Ваанис заметил по этому поводу: «Вы своими речами оскорбляете легатов, и они не хотят вас слушать». Фотиане, лишь только услышали неприятное для них имя легатов, как поспешили заявить: «Да легатов мы и не признаем своими судьями». Ваанис спрашивает фотиан: разве, по их мнению, легаты поступают противозаконно? Ответ дал фотианин Амфилохий: «Да, они судят весьма неразумно (irrationabilissime) и совершенно против правил». Ввиду непризнания фотианами легатов как судей император снова делает им прежнее предложение о том, чтобы фотиане отправились к самим патриархам и узнали их мнение по своему делу. Ответ фотиан был тот же, как и прежде. Они отвечали, что их дело должно быть решено в Константинополе. Прения потеряли интерес и стали лишь повторением предыдущих.

Ввиду бесплодности прений, при которых фотиане показали себя стойкими и решительными, собор занялся чтением различных документов, имевших близкое отношение к делу Фотия. Так, прочитаны были письма папы Николая и папы Адриана, написанные в 866 и 869 годах на Восток; прочитаны были также акты Римского собора при Адриане против Фотия. [244] После этого собор приступает к заключительным действиям против Фотия и фотиан. Легаты предъявляют для чтения небольшую увещательную записку, в которой они предлагают, ввиду упорства и многих преступлений Фотия, еще раз предать его анафеме. Затеі<і следует чтение очень интересного документа: писанной речи Игнатия к собору.[245] Вот содержание этой речи: прежде всего он воздает благодарность Богу за свое восстановление на патриаршем престоле, упоминает об обстоятельствах, при каких лишился он этого престола, причем он называет Фотия новым Каиафой и Анной и говорит, что Фотий не принес с собой при вступлении на престол ничего достойного, а одно лишь желание быть патриархом; упоминает о низвержении Фотия и утверждает, что оно совершилось на веки вечные (в чем, однако же, Игнатий очень обманулся); причиной таких перемен был император Василий, которому Игнатий, при этом случае, приписывает великие добродетели и благочестие (о чем едва ли можно было говорить с таким пафосом, как делает Игнатий), приписывая ему старание поучаться в законе Божием день и ночь, выставляет императора послушным орудием воли папы Николая. Затем Игнатий переходит к восхвалению достоинств собора; легатов и представителей патриарших он называет «исполненными божественной мудрости и благодати и блещущими своими речами, как молниями; весь собор, по его деятельности и его качествам, он считает чем–то дивным, таким, чего будто бы желали видеть и слышать дари и князи прежнего времени, но не видели и не слышали (Игнатий чуть ли не прилагает к собору ветхозаветных мессианских пророчеств); наконец Игнатий выражает желание, чтобы исчезло разъединение в членах Церкви, чтобы прекратились раздоры, подобные тем, какие были во времена апостола Павла, когда христиане говорили: я — Павлов, я — Кифин, я — Аполлосов, я — Христов; таких раздорников, замечает оратор, ожидает погибель.

После того тотчас была провозглашена анафема Фотию. Диакон и нотарий Стефан торжественно и велегласно провозгласил: «Фотию, придворному и узурпатору, анафема! Фотию, мирскому и площадному, анафема! Фотию, неофиту и тирану, анафема! Схизматику и осужденному анафема! Прелюбодею и отцеубийце[246] анафема! Изобретателю неправд и сплетателю новых догматов анафема! Фотию, новому Максиму Цинику, новому Диоскору, новому Иуде, анафема!» К этому присовокуплено было анафематствование всем приверженцам и последователям Фотия и в особенности Григорию Сиракузскому и Евлампию Апамейскому.

После анафематствований тем же диаконом началось возглашение различных многолетий и вечной памяти. Собор нашел Фотия и приверженных к нему епископов недостойными слышать многолетия, почему их, тотчас же по выслушании анафемы, удалили с собора. В многолетиях император Василий именовался новым Константином, новым Феодосием, а жена его новой Иудифью, новой Еленой; папа Николай сравнивался с Финеесом, Даниилом; Игнатий в многолетиях назывался новым Афанасием, новым Флавианом; возглашены были с большой щедростью многолетия всем главным представителям собора.