Нелегкое и, может быть, непосильное бремя брал на себя Игнатий, не знавший людей, жизни, света. Чем выше тогда было положение патриарха в Византии, тем менее согласовывалось оно с воспитанием и навыками Игнатия. Игнатий не мог удовлетворять всем требованиям своего положения. Можно признавать значительную пастырскую ревность у Игнатия, но его ревность часто проявлялась слишком пылким и кипучим образом. Как много в этом отношении он напоминает лиц, составлявших оппозицию при Тарасии, Никифоре и Мефодии! Игнатия характеризуют как «отличнейшего монаха, но не как отличнейшего патриарха».[109] [110] Суровость характера доходила у Игнатия до неумеренной резкости и даже надменности, что отчасти признает и его панегирист Никита Пафлагонянин, как ни старается он прославить память этого уважаемого им патриарха. «Ко всякой лжи и несправедливости он относился весьма строго, — по словам Никиты, — и весьма сильно нападал на них».[111] Очевидно, ревностный патриарх не всегда различал, в каких случаях нужна была большая строгость и в каких строгость, растворенная снисходительностью. Игнатий не знал градаций в проявлении своей пастырской ревности. Известный католический историк Гергенрётер, вообще становящийся на сторону Игнатия, однако же считает делом справедливости заметить о церковно–правительственной деятельности этого патриарха, что он «не всегда и не везде обнаруживал необходимое благоразумие и осторожность и, таким образом, играл на руку своим врагам».[112] Расскажем несколько случаев из церковной деятельности Игнатия, которые должны доказать, что пастырская деятельность Игнатия была не чужда крайностей, излишней строгости и вообще проявлений неумеренной ревности. Прежде всего, вот какой был случай при самом посвящении Игнатия. Между лицами, имевшими преподать хиротонию Игнатию, был епископ Сиракузский Григорий, по прозванию Асвеста. Неизвестно, почему этот Григорий, сиракузский епископ, проживал в Константинополе, потому ли, что его кафедральному городу грозило арабское завоевание, потому ли, что его вызвал сюда по какой–либо причине патриарх Мефодий, или по каким–либо другим обстоятельствам. Как бы то ни было, он должен был, как мы сказали, принять участие в посвящении Игнатия. Но к этому делу Игнатий не допустил Григория. Как скоро Игнатий увидел Григория Асвесту, готового принять участие в хиротонии, он приказал ему удалиться. И это сделано было публично, в церковном собрании, при таком торжественном случае, как посвящение его, Игнатия, в патриарха Константинопольского, было сделано с таким видным по своему значению епископом, как Григорий Асвеста (что это был епископ, выдающийся из ряда других, — скажем несколько слов впоследствии).[113] А главное, Григорий не был каким–нибудь низложенным пастырем, а законным архиереем: уже после Игнатий хотел лишить Асвесту сана, но приговор патриарха не имел силы не только в Византии, где было много друзей у Григория, но и в Риме, где к Григорию были все очень равнодушны.[114] Григорий, получив от Игнатия приказание удалиться, разгневался, бросил на землю свечи, которые он держал в руках, и вслух при всех назвал нового патриарха «волком» (поступок тоже непристойный, но все же до известной степени естественный в положении человека, невинно оскорбленного); затем Григорий, а вместе с ним епископы Петр Сардийский и Евлампий Апамейский и другие некоторые клирики покинули церковь.[115] Вот что произошло при самом посвящении Игнатия в патриархи вследствие того, что он следовал велениям своей воли, не сообразуясь с обстоятельствами. В лице Григория Асвесты Игнатий нажил себе сильного врага, который нашел себе много сочувствующих, причем Асвеста и его приверженцы сделались зерном той могущественной византийской иерархической партии, которая стала известна впоследствии под именем фотиан.[116] И нет ничего удивительного в том, что Григорий нашел много лиц, сочувствующих ему и в то же время враждебно настроенных против Игнатия, ибо даже панегирист Игнатия Никита сознается, что случай с Асвестой произвел неприятное впечатление и что многие (епископы. — А. Л.) порицали за это не в меру ревностного патриарха.[117] Другой случай, который мы хотим рассказать, не в том роде, как рассказанный сейчас. Относительно его возможны неодинаковые суждения. Но тем не менее едва ли можно отрицать, что и здесь ревность пастырская проявилась в слишком резкой форме. V кормила правления во время первого патриаршествования Игнатия стоял, между прочим, Варда, дядя легкомысленного императора Михаила III. Варда не был себялюбивым правителем, ищущим в своей власти удовлетворения своим страстям. Он был человек просвещенный и ревностно заботился о народном просвещении, что встречается не часто в истории Византийского государства. Но что касается нравственной жизни Варды, то она не стояла так высоко, как его образованность. В народе сложилось убеждение, что Варда был в незаконной связи со своей вдовой–невесткой.[118] Допустим, что это было справедливо. Можно ли, благоразумно ли было поступить так, как поступил в настоящем случае Игнатий? Игнатий сначала частным образом увещевал Варду разорвать незаконную связь; но последний не внимал голосу патриарха. Очень вероятно, что Варда на все увещания Игнатия отвечал тем, что отвергал самый факт преступления: ведь в таких вещах обвинять кого–либо на основании осязательных фактов большей частью невозможно, и бывает трудно решить, запирается или искренно говорит обвиняемый, если отвергает самый факт преступления. Как скоро увещания не действовали, патриарх решается сделать смелый шаг. Он лишает Варду св. причастия в день Богоявления. Это произошло публично[119] и, может быть, в Софийском храме.[120] Факт единственный в своем роде. Первое лицо после императора в государстве вынуждено перенести величайший срам. Какие толки на всем пространстве империи должен был возбудить этот скандал? Представим себе, что бы вышло, если бы подобное же случилось в одном из христианских государств в новейшее время? Как следовало бы поступить на месте Игнатия, чтобы избежать общественного волнения, подрывающего уважение к самому правительству, если бы факт преступления Варды и был несомненным, решать не беремся… Известно, что этот случай в значительной степени повел к тому, что император лишил Игнатия патриаршего места. Факт сам по себе не важен: мало ли патриархов в Византии было лишено кафедры — все примеры и пересчитать трудно. Но на этот раз низвержение патриарха было началом событий огромной важности. Патриарх проявил чрезмерную пастырскую ревность, а император захотел защитить честь самого правительства. Игнатий низложен… Но с этого–то и начинается история разделения Церквей, последствия которого исчислить ни один историк не в состоянии, потому что ни один историк не может сказать, что было бы, если бы отпадение Запада от Востока в религиозном отношении не произошло. Патриарх лишился своего патриаршего места. Без сомнения, событие печальное, в особенности когда известно, что низложенный не запятнал себя никаким явно злым деянием. Но что важнее, патриаршее место в Церкви или сама Церковь? Ответ может быть один, и ответ совершенно верный. Но хорошо ли сознавал эту простую истину патриарх Игнатий, принужденный оставить свое высокое положение? История дает ответ отрицательный. Рассказывают, что Игнатий, впрочем, после колебаний в пользу лучших намерений, наложил беспримерное запрещение на Византийскую Церковь; именно, Анастасий Библиотекарь говорит, что когда Игнатия низложили, то он связал Церковь, воспретив своей архипастырской властью совершать в ней без него священнодействия.[121] Если это свидетельство достоверно, то оно показывает, что Игнатий свои личные интересы ставил выше интересов Церкви, думал больше о своей чести, чем о спасении христианских душ. Его биограф Никита Пафлагонянин к этому еще прибавляет известие, что Игнатий решился претерпеть все мучения, лишь бы не сочли его добровольно отказавшимся от его патриаршего достоинства.[122] Конечно, рядом с такими фактами, в которых обнаруживалось, что пастырская ревность Игнатия не всегда отличалась осторожностью и благоразумием, можно находить в его деятельности и факты иного, лучшего качества. Так, в полной яркости открывается духовная высота Игнатия по случаю полученного им от императора Михаила приказания посвятить его мать Феодору И сестер его в монахини насильственно.[123] Для нас теперь неважно знать, почему император захотел учинить такой насильственный поступок по отношению к кровным своим родным; но нельзя не отметить того факта, что Игнатий, решительно отказавшись исполнить царскую волю,[124] тем самым заявил, что он до глубины души был проникнут сознанием своих пастырских обязанностей.

Партия Игнатия и игнатиан отличалась и некоторыми другими чертами, свидетельствовавшими о родстве ее с теми прежними партиями, которые заявляли себя протестом против распоряжений и действий церковной власти. Партия Игнатия наследовала от времен патриарха Мефодия нерасположение к этому патриарху.[125] Образ действий Мефодия, круто поступавшего со студитами, по всей вероятности, нашел себе порицание в партии игнатиан, во главе которой стоял такой почитатель монахов, как Игнатий. По крайней мере, сам Игнатий считался среди кружков, ему враждебных, «хулителем» Мефодия,[126] а таким лицом мог быть Игнатий только потому, что он сошелся со студитами,[127] разделяя их воззрения и нерасположение к своему предшественнику. Правда, Анастасий Библиотекарь, бывший по своим симпатиям на стороне Игнатия, напротив, старается выставить этого патриарха почитателем Мефодиевой памяти,[128] но известия его по этому вопросу не могут быть точны и не соответствуют действительному положению партий в Византии. С другой стороны, нужно сознаться, у историка нет твердых фактов, которые бы доказывали, что партия Игнатия в отношении к патриарху Мефодию шла по стопам студитов патриаршества Мефодия; но зато историки не лишены возможности указать на один факт, хотя и косвенный, но остающийся не без значения в отношении к занимающему нас вопросу. Разумеем строгость, какую показывал Игнатий к Григорию Асвесте. Строгость эта будет для нас совершенно непонятна, если мы не сбудем основания для нее искать в том, что Григорий был тесно связан многими отношениями с Мефодием: Мефодий и Григорий Асвеста — оба были земляки, сиракузцы; очень вероятно, что Григорий был возведен в архиепископа Сиракузского именно Мефодием;[129] быть может, именно по желанию Мефодия проживал он не в своем кафедральном городе, а в восточной столице; наконец, сохранился панегирик, написанный Григорием в честь Мефодия.[130] Все это, взятое вместе, показывает, что Григорий был очень близок к Мефодию, а потому если Игнатий выказывает нерасположение к Григорию, то показывает его вследствие нерасположения к Мефодию. Других причин строгого отношения Игнатия к Григорию указать невозможно. Укажем еще черту, характеризующую игнатиан и сближающую их с теми прежними партиями в Византии, которые с известными промежутками выражали противодействие распоряжениям церковной патриаршей власти. Партии протеста в недавно прошедшие времена для достижения победы над противной партией любили обращаться за советом и содействием к римскому папе. Эти партии очень верили в авторитет римского епископа. Так было, как нами было указано, при патриархе Тарасии и еще более и решительнее при патриархе Никифоре. То же самое видим при патриархе Игнатии, когда его партия вступает в борьбу с противниками. Вот, например, с какими словами обращаются некоторые приверженные Игнатию духовные лица к папе Николаю от лица Игнатия (после собора 861 года): «Игнатий, тиранически преследуемый, испытавший много зол, и его товарищи по страданию, нашему господину, святейшему и блаженнейшему епископу, патриарху всех кафедр, наследнику князя–апостола, вселенскому папе Николаю, со всей его высокомудрой Церковью Римской, — спасение о Господе». Так начиналась апелляционная жалоба игнатиан к папе, а в заключение говорилось: «Ты, святейший господин, яви ко мне (Игнатию) любвеобильное милосердие и рцы с великим Павлом: есть ли кто изнемогающий, с кем бы я не изнемогал (2 Кор. 11, 29); вспомни о великих патриархах, твоих предшественниках: Фабиане, Юлии, Иннокентии, Льве, короче, о всех, кто боролся за истину против неправды, поревнуй им и явись мстителем за нас».[131] На соборе Константинопольском 869 года, где руководство делами принадлежало партии игнатиан, было сделано много уступок папскому престолу, и папа получал здесь от них очень ясные выражения признательности (о соборе этом речь будет после). В кругах игнатиан ходили рассказы о страшных снах, какие беспокоили будто врагов Игнатия; но важны не самые сны, а то, что в них, по рассказам игнатиан, является мстителем за Игнатия не кто другой, как апостол Петр, наместником которого, как известно, считал себя папа, Петр — «обладающий ключами неба и служащий камнем, на котором Христос Бог утвердил Церковь Свою».[132] Итак, связи партии игнатиан с папским престолом не подлежат сомнению. Есть еще одна черта, равно характеризующая византийские оппозиционные партии прежних времен и партию игнатиан: первые партии, по числу членов, были немногочисленны; также немногочисленна была и партия Игнатия. Апелляция на деятельность Константинопольского собора 861 года, где партия игнатиан потерпела поражение, представленная сторонниками Игнатия папе Николаю, подана лишь от имени 10 митрополитов и 15 епископов,[133] — число маленькое, если возьмем во внимание, что в Византийском государстве была не одна сотня архиереев. Собор 869 г., собранный для восстановления Игнатия на патриаршей кафедре, открылся буквально с десятком восточных епископов.

Обращаемся к характеристике противоположной партии Фотия и фотиан. Св. Фотий (правил Церковью дважды в 857–867 и 877–886 гг.) и его партия представляли во многом аналогичное явление с теми партиями большинства, или господствующими партиями, которые имели во главе патриархов Тарасия, Никифора и, наконец, Мефодия. Фотий занял византийскую патриаршую кафедру, вышедши из той же общественной среды, из какой вышли ранее Тарасий и Никифор. Он был светски воспитанным человеком и прямо от высоких государственных должностей перешел к должности патриаршей, подобно тому, как то же было с двумя вышеназванными патриархами. Он, Фотий, и его партия держались того примирительного образа действования в Церкви, какого ранее держались и Тарасий, и Никифор, и Мефодий. Не идти против течения, а управлять течением во имя благоденствия Церкви и государства — было стремление Фотия и фотиан. Фотий, вступая на патриаршую кафедру при тех обстоятельствах, при каких он взошел, одушевлен был желанием водворить спокойствие во взволнованном обществе и обуреваемой смутами Церкви. Он захотел принять в свои руки жезл патриарший только тогда, когда узнал, что низверженный патриарх дал формальное согласие избрать на место него другого патриарха.[134]* Правда, это свое решение, под влиянием некоторых из слишком рьяных сторонников, Игнатий вскоре изменил, но этого предвидеть было невозможно.[135] Он, Фотий, позволил посвятить себя только тогда, когда его избрание в патриархи прошло на Константинопольском соборе блистательным образом, когда лишь пятеро епископов подали отрицательные голоса, т. е. высказались против Фотия.[136] При таких условиях решается Фотий принять бремя управления Церковью Византийской.[137] Это было действительно бремя, потому что все и каждый ожидали от нового патриарха исполнения своих надежд. И все показывает, что Фотий в самом деле желал умиротворить всех, насколько это в силах был сделать один человек с недюжинным умом. Он не хотел ставить себя в какие–либо враждебные отношения к партии игнатиан. Чтобы успокоить ее, утешить и заставить забыть печали, он дал Игнатию письменное уверение, что он будет почитать бывшего патриарха, как отца.[138] Игнатиане впоследствии жаловались, что это была не больше как хитрость и лицемерие со стороны Фотия. Но говорить так — значит клеветать на знаменитого патриарха. Удостоверение, выданное Фотием Игнатию, это параграф его программы примирительной церковной политики. Если же скоро установились между Фотием и Игнатием натянутые отношения и даже более, — то в этом не виновен Фотий, так как игнатиане под влиянием честолюбивых стремлений сделали первый шаг к уничтожению мира между бывшим и новым патриархами: они собрали небольшой, но публичный собор в Константинополе и предали Фотия.[139] [140] Мог ли предвидеть подобный случай новый патриарх? В примирительном духе действовал Фотий и в отношении к светскому правительству, столь недовольному Игнатием. С императором Михаилом III, несмотря на его легкомыслие и дурные качества, Фотий все время находился в наилучших отношениях. Правда, не видно, чтобы новый патриарх обличал Михаила за дурную жизнь, который за беспорядочное поведение прозван был нелестным именем «Пьяного»; но если не обличал публично, во избежание скандала, то, как предполагают некоторые исследователи, действовал на него путем кротких внушений и, по–видимому, не без успеха.[141] С Вардой Фотий был и остался на дружеской ноге и, без сомнения, не лишал его причастия, несмотря на слухи, будь они верны или неверны, относительно зазорной связи Варды со вдовой–невесткой. Когда правительство, из ненависти к Игнатию, подняло гонения на Игнатия и его жарких приверженцев, то Фотий хотя и знал, что всякое заступничество за преследуемых будет принято неблагоприятно, однако же писал письма с просьбой смягчить строгости, но не считал делом благоразумным слишком настаивать на этом и становиться в неприязненные отношения к правительству.[142] К самому папе Николаю Фотий на первых порах хотел поставить себя так, чтобы римскому епископу не на что было жаловаться; он ясно давал знать папе, что всякая помощь со стороны Рима, направленная к упорядочению византийских церковных дел, будет принята с благодарностью, но и только.[143] Идея церковного братства, на началах независимости Церкви, была руководителем Фотия в сношениях с Римом. Мира и взаимного уважения, а не споров желал он. Вот программа миротворческой деятельности, какую начертал себе Фотий. И если эта программа лишь в малой части осуществилась, в этом виноват не Фотий, а стечение самых непредвиденных исторических обстоятельств. В том, что мы сказали о примирительных намерениях Фотия, нельзя не видеть, что этот патриарх желал управлять Церковью, руководясь правилами той церковной «икономии», которая некоторых прежних патриархов, именно Тарасия и Никифора, побуждала быть осторожными и снисходительными в церковной деятельности. И в других отношениях Фотий и его партия напоминали характерные черты прежних партий большинства. Фотий заметно сближается с этими последними. Он в защиту своего собственного посвящения прямо из мирян ссылается нередко на примеры Тарасия и Никифора. А что касается Мефодия, то этот в партии фотиан всегда ставился высоко и считался человеком образцовым. Фотий был явным и признательным почитателем памяти Мефодия; он готов был признать «отцеубийцею» того, кто непочтительно относился к имени и деятельности этого патриарха.[144] В этом случае с Фотием сходится и Григорий Асвеста, — можно сказать, душа партии фотиан. Этого Григория Фотий глубоко чтил и называл его, как и все фотиане, «великим Божиим человеком».[145] Почему Фотий так чтил Григория? На этот вопрос ответ может быть только такой: Григорий был искренним почитателем Мефодия и за свою привязанность к этому патриарху много пострадал от игнатиан. Это вело к тому, что фотиане прониклись глубоким уважением к Григорию Асвесте. Можно сказать, что фотиане жили преданиями, дошедшими до них от времен церковной деятельности Мефодия, а в чем они заключались, мы уже знаем. По своим отношениям к Мефодию партии игнатиан и фотиан сильно отличались одна от другой. Церковные партии, представляемые Тарасием и Никифором с их приверженцами, не любили льстить и угождать римским епископам. Эти партии стояли на стороне самостоятельности и независимости Византийской Церкви. Лишь партия меньшинства при них ждала какого–то «спасения» из Рима. То же было при Фотии. Фотий и фотиане холодно относились к папам, — они не заискивали перед римским первосвященником. Впрочем, это черта столь известная, что достаточно о ней лишь напомнить. В этом отношении какое громадное различие между игнатианами и фотианами! Не следует упускать из внимания и еще одну черту, отличающую фотиан от игнатиан. Фотий был человек замечательно образованный, а потому он горячо стоял за просвещение. Если сравним в этом отношении партии Игнатия и Фотия, то увидим, что разница между ними простиралась очень далеко. Игнатий часто оставался равнодушен к просвещению, частью даже преследовал его. Сторонник Игнатия Анастасий Библиотекарь не скрывает того, что Игнатий даже преследовал образование, прикрываясь побуждениями благочестивыми.[146] Стоя на такой точке зрения, игнатиане даже ставили в упрек Фотию его ученость. Этим они, с одной стороны, свидетельствовали о том духе, какой господствовал у них, а с другой, ясно показывали, как много фотиане в этом случае отличались от игнатиан. Никита Пафлагонянин писал о Фотии: «Он не знал и не желал знать, что кто хочет сделаться в этом веке мудрым, должен сделаться юродивым, чтобы быть мудрым; он утвердил свой ум на нетвердом основании, на мирской мудрости и надменном разуме, воспитанном не во Христе». «Его образование сделалось для него руководителем ко всякому нечестию и всему соблазнительному».[147] Много возникло известий относительно Фотия, в которых его ученость и образование рисуются в чертах крайне непривлекательных и которые сочинены лицами, враждебно расположенными к этому знаменитому патриарху.[148] Едва ли можно сомневаться, что разность точек зрения на пользу и важность образования служила к обострению вражды между двумя партиями — игнатиан и фотиан.[149] Наконец, кажется, следует сделать замечание и еще об одной черте, правда, не особенно важной, отличающей изучаемые нами партии. Игнатий находился в самых дружественных отношениях к византийским монахам, в частности к студитам; монахи, со своей стороны, платили благочестивому патриарху преданностью и готовностью ему служить.[150] Далеко не в таких отношениях к монахам был Фотий. Было бы слишком много сказать, что он неприязненно смотрел на монахов, но он, во всяком случае, не был почитателем современного ему монашества и думал о необходимости разных реформ в монашестве, а о реформах может помышлять тот, кто сознает в известном учреждении недостатки, требующие исправления и врачевания.[151] Монахи очень скоро поняли существенное различие Игнатия и Фотия в отношении к монашеству и отторглись от власти последнего, становясь на сторону первого. Это в особенности должно сказать о студитах — современниках Фотия — с их архимандритом Николаем. В среде студитов стали слышаться те же возражения против законности патриаршей власти Фотия, какие здесь же выставлялись некогда и против Тарасия и Никифора; студиты ставили в упрек Фотию то, что он возведен в сан епископский непосредственно из мирского звания.[152] Гергенрётер замечает, что во времена патриарха Фотия «среди студитов живы были традиции, перешедшие еще от времен Платона и Феодора. И не одни студиты стали в натянутые отношения к патриарху Фотию».[153] Мы сказали выше, что партия фотиан представляет собой возобновление, хотя и не совсем в чистом виде, тех партий, которые прежде составляли большинство, противодействовавшее меньшинству, под главенством Тарасия, Никифора и Мефодия. Одним из доказательств этого мнения служит то, что партия фотиан была всегда сильна и могуча по численности ее членов в сравнении с партией Игнатия. Как увидим впоследствии, Фотий без всякого усилия собирал многочисленные по количеству членов соборы в защиту своего дела, столь многочисленные, что они напоминали самые блестящие из Вселенских соборов.

Так можно представлять себе характерные черты двух известных в истории IX в. партий — игнатиан и фотиан.

Обращаемся к изучению замечательнейших Константинопольских соборов того же IX в., служащих показателями тех степеней развития, каких достигала в то или другое время каждая их указанных церковных византийских партий.

I. Собор Перво–второй, или Двукратный (861 г.)[154]

Собор Константинопольский 861 г., происходивший в константинопольской церкви Свв. Апостолов, служит выражением того значения, каким пользовался Фотий в свое время, и того могущества, каким обладала партия фотиан.

К сожалению, актов этого собора не сохранилось;[155] они уничтожены были, когда у кормила церковной власти появились на некоторое время снова игнатиане, постаравшиеся о том, чтобы сгладить следы бывшего торжества противоположной партии.[156]

Ввиду этого историю собора 861 г. приходится восстанавливать на основании второстепенных документов. Но и здесь историка ожидает разочарование. Главнейшие документы, помогающие разъяснению истории собора, написаны явными врагами Фотия, которые не в состоянии были рассказать ход соборных Дел беспристрастно. Говорим о биографии Игнатия, составленной Никитой Пафлагонянином, и записке Феогноста. Авторы этих творений уже нам известны: имена их встречались на предыдущих страницах. По известиям Никиты и Феогноста невозможно начертать полный образ деятельности собора 861 года, а можно обозначить лишь некоторые контуры, которые дают понятие об общем ходе соборной деятельности.

Целью собора было, с одной стороны, доказать авторитет и значение партии фотиан, так как против церковного авторитета и значения этой партии стали вооружаться игнатиане, лишившиеся власти и старались смущать Церковь, а с другой — ввести в границы и усмирить игнатианскую партию.

Все благоприятствовало тому, чтобы выполнить эти задачи с должным успехом. Император Михаил III, несмотря на то, что мало входил в дела правительственные, заинтересован был поднятием авторитета Фотия, ибо он сильно был недоволен прежним патриархом Игнатием; кесарь Варда — правая рука Михаила, будучи человеком просвещенным, высоко ставил ученого Фотия и готов был сделать все для возвеличения нового патриарха; епископы Византийского государства были в большинстве на стороне Фотия и съехались на собор в количестве 318 отцов (число, равное числу отцов первого Никейского собора, — число, нужно полагать, случайное, а не рассчитанное на эффект, как утверждают католические писатели вслед за папой Николаем); в заседаниях собора приняли участие два легата папы Николая епископы Родоальд Портский и Захария Ананьиский,[157] которые приняли на соборе открыто сторону Фотия, чем и разгневали римского первосвященника.[158] [159] Кроме многих иерархов, на соборе присутствовали как император Михаил, так и кесарь Варда с высшими государственными сановниками, что придает этому собору особенный внешний блеск.

Собор открылся в мае 861 года. На открытие его прибыл император с блестящей свитой. Весь город пришел в движение; улицы наполнились любопытными;[160] вероятно, многие хотели посмотреть на шествие отставленного патриарха на собор. При каких более частных подробностях произошло открытие собора, неизвестно. Но, по всей вероятности, дело происходило так же, как и на других соборах, т. е. читались различные документы, имеющие отношение к созванию самого собора; может быть, говорились речи от лица императора и кем–либо из первенствующих епископов. По–видимому, на первом же заседании собора определено было призвать сюда отставленного патриарха Игнатия, без сомнения, для того, чтобы доказать его виновность в порождении смут в Византийской Церкви. С целью пригласить патриарха Игнатия на собор были отправлены к нему препозит[161] Ваанис и несколько низших чиновников. Игнатий сначала отказывался прибыть на собор под тем предлогом, что он требует над собой суда папского; но его заявлению не было придано значения. Вторично потребованный на собор, Игнатий наконец решается идти. Но прежде чем отправиться, он захотел узнать, в каком одеянии он должен прийти на собор, в епископском ли облачении или в монашеской одежде, т. е. как судимый еще или уже осужденный. Но приглашавшие его лица не могли разрешить вопрос.[162] Дальнейшие действия происходят уже на другой день, когда приглашавшие (в третий раз) Игнатия на собор объявили ему от лица папских легатов, что он может прийти на собор в таком одеянии, какое он сам найдет наиболее приличным. Пользуясь этим позволением, Игнатий пошел на собор в полном патриаршем облачении в сопровождении некоторых епископов, священников и толпы народа. Но на дороге, близ церкви Григория Богослова, где среди улицы был поставлен крест на мраморном столбе, Игнатия встретил патриций Иоанн Кокс и от лица императора объявил ему, чтобы он пришел на собор в простом монашеском одеянии. Игнатий переоделся и в сопровождении Кокса отправился на собор; свита Игнатия принуждена была покинуть его. При вступлении Игнатия в заседание собора несколько духовных лиц и один мирянин, которые доселе показывали себя приверженцами Игнатия, осыпали его упреками за то, что он, будучи отставлен от своей должности, однако же, осмелился надеть на себя епископское облачение. Наконец Игнатий в худой монашеской одежде предстал на соборе.[163] Лишь только император Михаил увидал Игнатия, как осыпал его бранью, — так, по крайней мере, утверждают игнатианские описатели собора.[164] На эту брань Игнатий будто бы смело заметил, что ругательства все–таки легче перенести, чем мучения, указывая этим на те суровые меры, какие правительство принимало против Игнатия после его низложения. Император приказал ему сесть на простую деревянную скамью. Затем после некоторых переговоров Игнатию было дано право обратиться с несколькими словами к папским легатам. Игнатий спросил легатов: с какой целью они прибыли и заседают на соборе? Получив в ответ, что они прибыли для исследования его дела и будут поступать сообразно с церковными правилами, Игнатий заметил им: «Если так, то прежде всего вам следует удалить отсюда прелюбодея (т. е. Фотия, который назван прелюбодеем в том смысле, что он сделался пастырем Церкви при жизни своего предшественника. — А. Л.); а если вы этого не сделаете, то вас нельзя считать действительными судьями». Легаты будто ничего Н« нашли ответить на это, а только указали на императора и сказали: «На это пусть будет воля государя».[165] [166] Затем, по рассказу описателей истории собора, некоторые митрополиты осмелились было потребовать на соборе, чтобы Игнатий был снова утвержден на патриаршей кафедре. Но на это им было замечено со стороны сановников, присутствовавших на соборе: «Зачем же они согласились на низложение Игнатия?» Митрополиты дали ответ уклончивый. После этого, по словам рассказчиков, сановники неоднократно обращались к Игнатию с требованием, чтобы он заявил о своем отречении от патриаршей кафедры;[167] но трудно представить, для какой цели могло бы служить такое отречение, когда фактически он уже не был патриархом четыре года, да и притом, как было замечено нами прежде, Игнатий в свое время дал согласие на избрание нового патриарха, следовательно, перестал считать себя действительным патриархом. Судя по известиям наших документов, происходит некоторый перерыв в заседаниях собора, и они возобновляются только через несколько дней. Следующее заседание собора открывается тем, что решено было снова пригласить Игнатия на собор. Представляется не совсем понятным или, лучше сказать, не выясненным в источниках, зачем именно приглашался Игнатий на собор? Не желали ли от Игнатия того, чтобы он сам осудил свое поведение после лишения кафедры, которое выражалось в противодействии управлению Церковью Фотием, что, конечно, грозило расколом. Во всяком случае, на соборе никаким образом не мог быть поставлен вопрос: быть ли патриархом Фотию или восстановить в патриаршем достоинстве Игнатия? Но продолжаем рассказ, руководясь нашими бедными источниками. На новое требование явиться на собор Игнатий ответил отказом, потому что собор и легаты, по его словам, не соблюдают церковных правил, ибо легаты не только не прервали общения с узурпатором, т. е. Фотием, но ели–пили с ним и даже во время дороги в Константинополь принимали от него подарки; таких подкупных судей, заметил Игнатий, он не признает, он будет апеллировать к папе и только его суду он готов подчиниться. Окружавшие Игнатия духовные лица, ему преданные, рассуждали в том же духе; здесь для ободрения Игнатия припоминалась деятельность папы Иннокентия I в защиту Златоуста, без суда низложенного с кафедры, а также припоминалось правило 4–е Сардикийского собора, которым требовалось, чтобы не считалась вакантной та кафедра, епископ которой апеллирует к папе, прежде чем рассмотрено его, епископа, дело в Риме.[168] Впрочем, Игнатий не решился отвечать отказом на дальнейшее приглашение прибыть на собор. Он только счел долгом сделать то замечание, что отцы собора не знают правил церковных, ибо епископа должно приглашать на собор при посредстве тоже двух епископов, а за ним прислали одного иподиакона, а другого просто мирянина. Когда он узнал при этом, что против него хотят выставить свидетелей, которые готовы клятвенно заверить, что он, Игнатий, незаконным образом избран и посвящен, то он стал говорить: «Какие это свидетели? Кто им поверит? Какое правило повелевает, чтобы царь создавал свидетелей? Если я не епископ, то и Михаил не царь; нет здесь (в столице. — A. Л.) и действительно епископов, и сам Фотий не епископ (при чем тут Фотий, которого Игнатий не посвящал — непонятно. —А. Л.)». К этому Игнатий еще прибавил будто, что Фотий не только не пастырь, но даже и находится вне общения с Церковью. В поставлении Фотия в патриархи он находил тот важный недостаток, что Фотий сделался епископом прямо из мирян. [169] Без сомнения, все эти порицания на собор, епископов, императора Игнатий мог высказывать не на самом соборе, где не потерпели бы таких оскорблений, а перед теми лицами, которые являлись от собора приглашать Игнатия сюда, а также перед людьми, составлявшими его свиту. Когда прибыл Игнатий на собор, то, по рассказу описателей собора, его опять заставляли дать отречение от патриаршей кафедры [170] (что, впрочем, как мы сказали выше, едва ли могло иметь какое–либо значение и смысл). Между этим соборным заседанием, действительная деятельность которого остается неопределенной вследствие односторонности показаний источников, и дальнейшим заседанием проходит десять дней. Затем наступает последнее заседание по делу Игнатия. Он вызван на собор, и против него представлено семьдесят два свидетеля. Такое число свидетелей в основе своей имело некоторые канонические основания.[171] Свидетели принадлежали к лицам разных сословий; между ними были люди и низшего сословия — ремесленники, торговцы рыбой и т. д., но были и сенаторы, и придворные лица. Во главе свидетелей из высшего сословия были патрикии Лев Критик и Феодотакий. Все эти свидетели клялись и подтверждали свою клятву подписью, что Игнатий противоканоническим образом возведен в патриархи.[172] Смысл этого обвинения был тот, что Игнатий возведен в патриархи волей императрицы Феодоры без участия собора, которому, по правилам, принадлежит право избрания епископов.[173] На основании показаний этих свидетелей к Игнатию приложено было 30–е правило апостольское, по которому епископ, мирской властью введенный в обладание Церковью, отставляется и отлучается.[174] Подробности неизвестны. Игнатий после этого был объявлен осужденным и лишенным патриаршего достоинства. По известиям наших источников, на самом же соборе будто произошел акт расстрижения Игнатия. На Игнатия будто бы надеты были разорванные и грязные архиерейские одежды с включением омофора; затем один иподиакон по имени Прокопий снял с него архиерейское одеяние и потом воскликнул: «’Ανάξιος!» [175] Папские легаты Родоальд и Захария и члены собора будто бы повторили это слово.[176] Так произошло осуждение Игнатия по рассказу игнатианских описателей.[177]

В начале IX века, как известно, снова было началось иконоборческое движение; встречаем в это время несколько императоров, заявивших себя иконоборчеством, как, например, Лев Армянин, Феофил, а также несколько патриархов Константинопольских, которые высказали большое сочувствие иконоборческим императорам, как, например, Феодот Касситера, Антоний, Иоанн VII. Вследствие этого и после восстановления иконопочитания при св. Феодоре (842 г.) [178] в Византийской Церкви находились люди, приверженные иконоборчеству. С остатками иконоборчества пришлось вести борьбу собору 861 г.;[179] но в чем заключалась деятельность собора в этом случае, ничего неизвестно.