Несмотря на свой, по всей видимости, фиктивный характер, Житие Леонтия отражало современную агиографу миссионерскую практику или, по крайней мере, представления о ней бытовавшие в русской среде. Идеальный миссионер не отчаивается при неудачах; действует лаской, но может проявить и твердость; обращается не только ко взрослым, но и к детям. Византийское происхождение Леонтия сказывается в его образованности, но никак не влияет на его общение с паствой[760].

Анонимная «Повесть о водворении христианства в Ростове» повествует о ранних событиях, но написана была в XIV в. В ней рассказывается о том, как архимандрит Ростовского Богоявленского монастыря Авраамий (конец XI в.?) долго боролся с идолом бога Волоса, но никак не мог его уничтожить. Однажды он повстречал некоего старца, который объявил о себе так: «Аз есмь, отче, Царяграда родом, пришлець есмь земли вашей странный»[761]. Старец посоветовал Авраамию отправиться в Царьград и молиться о победе над идолом в храме Иоанна Богослова. Авраамий, «печалуя… о долготе путней», тем не менее двинулся к Константинополю, но, лишь только перешел реку Ишню, встретил «человека страшна, благоговейна образом», который и оказался Иоанном Богословом. С его помощью архимандрит одолел Волоса. В этой поздней легенде Византия приходит на подмогу молодому русскому христианству как в лице странника, так и в лице апостола. Впрочем, «странник» в повести не является миссионером, поскольку вся дальнейшая проповедь в Ростове приписана Авраамию[762].

Греческий язык на Руси перестал употребляться в печатях князей — к концу XI в., епископов — во 2–й пол. XII в., митрополитов — в XIII в. В целом владение этим языком было среди руссов весьма ограниченным по сравнению с Болгарией[763] и даже, видимо, по сравнению с Суданом (ср. с. 252). Это относительное равнодушие Руси к грекам коррелировало с равнодушием самих греков к Руси: византийцы не проявляли никакой склонности к овладению местным языком. Митрополит Никифор[764] так обращается к киевлянам: «Не дан ми бысть дар язычный, по Божественному Павлу, яко тем языком творити ми порученная, и того ради безгласен посреде вас стоя, и молчу много»[765]. Языковой барьер был среди главнейших причин настороженности местного населения[766]. «Отсутствие на Руси грекоязычной «интеллектуальной элиты»… может быть, связано… с… пассивной позицией в стране носителей этого языка, которые его распространение и организацию школ не считали своей задачей»[767].

IV

На восточных рубежах Империи место арабов в XI в. заняли турки–сельджуки. После поражения византийцев при Манцикерте (1071 г.) они захватили значительную часть Малой Азии. Процесс отвоевания этих земель обратно начал император Алексей Комнин (1081—1118 гг.) Время его правления, описанное дочерью императора Анной в «Алексиаде», ознаменовалось ростом миссионерских устремлений Константинополя. В процессе военно–политических контактов грекам часто удавалось склонять многих представителей сельджукской знати к крещению. Анна Комнина рассказывает об осаде византийцами Аполлонии в 1086—1087 гг. следующее: «Илхан… добровольно сдает город, а сам со своими кровными родственниками переходит на сторону императора, от которого получает многочисленные дары, в том числе и самый великий из них: я имею в виду святое крещение. Некоторые… узнав… о благоволении и щедрых дарах, с которыми самодержец встретил Илхана, также явились к Алексею и получили все, чего пожелали. Ведь император был истинно святым человеком: как в отношении своей добродетели, так и речи он был, можно сказать, высшим жрецом всяческого благочестия. Он был выдающимся учителем нашей догмы, обладал рвением и речью апостола (διδασκαλικώτατος τε γάρ ήν του ήμετέρου δόγματος καί άποστολικός την προαίρεσιν καί τον λόγον) и хотел обратить в нашу веру не только кочевников–скифов, но и всю Персию, а также варваров, которые населяют Египет и Ливию и справляют таинства Магомета»[768]. Впрочем, несмотря на столь широковещательную декларацию, конкретно описывает Анна лишь те обращения, которые совершались внутри Империи. К примеру, она говорит о том, как к Алексею в 1086 г. прибыл посол султана Чауш. «Император… видя, что Чауш— человек разумный, стал расспрашивать, откуда тот родом и кто его родители. Когда Чауш ответил, что по матери он ибериец, а отец его — турок, император стал усиленно уговаривать его принять святое крещение. Чауш согласился и клятвенно заверил самодержца, что, приняв крещение, не вернется назад… После этого Чауш… принял святое крещение, получил многочисленные дары и был назначен дукой Анхиала»[769]. Внутренняя миссионерская экспедиция была предпринята Алексеем в 1115 г., когда он прибыл в Филиппополь, являвшийся центром богомильства и павликиансгва. «Такое истинно апостольское деяние (πραγμα άποστολικώτατον) взял на себя и свершил этот великий человек!.. Выступив против манихеев, он завязал с ними скорее апостольское, чем военное сражение (άποστολικήν άναδεξάμενος άγωνίαν). Я бы назвала его тринадцатым апостолом (τρισκαιδέκατον αν Απόστολον όνωμάσαιμι), хотя некоторые приписывают такую славу Константину Великому. Мне же кажется, что Алексея можно считать равным самодержцу Константину или же, чтобы избежать возражений, следующим после Константина апостолом и императором… С утра до середины дня или до вечера, а иногда и до второй или третьей стражи ночи он призывал к себе манихеев, наставлял их в истинной вере… Многие из манихеев явились тогда… к священникам, признались в своих заблуждениях и сподобились святого крещения… Ежедневно он обращал к Богу сотню, а то и больше еретиков, так что общее число… сводилось ко многим тысячам. Но зачем говорить и распространяться о том, что известно всему миру, чему свидетели — Восток и Запад? Ведь Алексей различными способами обратил в нашу православную веру (πολυτρόπως εις τήν ήμετέραν ορθόδοξον μετήνεγκε πίστιν) целые города и области, погрязшие в различных ересях. Людям высокопоставленным он пожаловал богатые дары и записал их в число отборных воинов. Что же касается людей простого звания… то он собрал их всех вместе, с женами и детьми, и построил для них город… Тем и другим император (в этом его особая заслуга) выделил пашни, виноградники, дома и недвижимое имущество»[770].

Миссионерские усилия Алексея восхваляет и Феофилакт Охридский в своем панегирике императору: «Почему я не упоминаю о тех, кто приходил к тебе с востока, иногда поодиночке, иногда же группами? Спорят между собой [твоя] храбрость и [твоя] кротость, кто именно из них привел [их к тебе]. Ведь оба этих [твоих свойства] приписывают [эту победу] себе. Но, кого бы из них ни счесть победителем, победил император, который ради нас пустил в ход несказанные чары и кротостью склонил к себе жесгоковыйных. Самое же божественное в том, что он сватает их за Бога (Θεόν αύτοΐς προμνηστεύεται), и вводит их в свое царство, и делает частью тамошнего сената, и, отмыв этих «мужей крови «в родниках спасения, превращает их в «чад света» и облекает в ризу нетления. И сделал он их тварью света и спасения, дабы и из его рук, как [некогда] из рук Павла, принял Христос «приношение язычников» (προσφοράν των εθνών) [Рим. 15. 16]. Взгляните, однако, как самодержец проявляет себя апостолом (απόστολος ήμίν о αύτοκράτωρ ένδέδεικται) — это вытекает из [нашего] повествования как некое [логическое] следствие. Ты можешь назвать мне баснословного Прометея, который лепил (πλάττοντα) людей — я же в ответ со всеми основаниями выставлю тебе прометееву предусмотрительность[771] императора, переделывающего (μεταπλάττοντα) варваров в образ более человечный или [даже] божественный. А ведь он еще назначил «учителя язычников»(διδάσκαλον εθνών έγκατέστησεν) [1 Тим. 2. 7], дабы тот «верой и правдой» — я выражаюсь для тебя словами Павла направлял борозду Слова, умножая жатву для Бога»[772]. Здесь речь идет именно о техническом термине: Алексей Комнин учредил особый церковный пост — διδάσκαλος τών εθνών. К сожалению, мы совсем не знаем, какова была его компетенция.

Еще один панегирист Алексея Комнина, Мануил Стравороман, имеет в виду те же самые заслуги императора, но выражается он так выспренно, что понять, на что именно дела· ются намеки, довольно сложно: «Он заставил, — пишет Мануил в речи 1103 г., — некоторые народы, из тех, которые раньше с нами воевали, полюбить нас… а [имя] иных вообще изгладил из книги языческих имен (δλως άπαλείψας εκ του βιβλίου τών εθνικών ονομάτων), одним внушая страх, от других добиваясь приязни… изумляя их разумностью доводов и приятностью нрава»[773]. Видимо, «изглаживание» из книги язычников — это и есть крещение, хотя прямо об этом не говорится.

Поскольку, как отмечалось выше (см. с. 226 сл.), обращения номадов не имели сколь‑нибудь длительных последствий, Алексей Комнин успел отметиться и в деле христианизации печенегов. Разгромив их при Левунии в 1091 г., император поселил пленных варваров в Могленах[774] и, по всей видимости, крестил их — об этом можно догадаться из Жития Кирилла Филеота. В нем рассказывается, что Алексей посетил святого и спросил его, заслужил ли спасения души; тот, согласно его житию, ответил утвердительно и в доказательство перечислил все царские добродетели, а в конце добавил: «Наконец, если бы я захотел вспомнить тех из числа всех языков (έκ πασών γλωσσών), кого ты своим боголюбивым научением (διδαχής) привел ко Христу через святое крещение, то у меня не хватило бы времени, чтобы рассказать [обо всех]. Лучше упомяну [об одних только] скифах: ведь они были волками, пока ты с Божьей помощью и [по Его] милости однажды не обратил их, как чувственно, так и духовно (αίσθητώς και νοητώς χατατροπωσάμενος), и не сделал из них из всех овец, и не сопричислил к стаду Христову через купель второго рождения»[775].

Итак, можно утверждать, что императоры, и особенно Алексей Комнин, прилагали большие усилия для обращения всех нехристианских групп населения, находившихся на византийской территории, и относились к этой задаче как к выполнению религиозного долга. Чрезвычайно важны слова Анны о том, что ее отец собирался распространить христианство во всем некрещеном мире — раньше мы никогда не сталкивались с подобными декларациями! В отличие от Отцов церкви, которые, как мы помним, считали (см. с. 22) мир или уже крещенным, или собирающимся креститься в ближайшее время, Алексей реалистично оценивает как размеры некрещеного мира, так и сложность стоящей перед ним задачи. Но главное — для него эта задача не провиденциальная, не абстрактная, а конкретная. И «мир» для него — это не Империя, как для древних, а реальный, огромный и в основном чуждый ромеям мир. Принцесса не приписала своему отцу планов, которых он не питал, — об этом свидетельствует тот факт, что Алексей учредил специальную миссионерскую должность «учителя языцев». И тем не менее приходится признать, что у нас нет ни одного свидетельства об отправке им или кем бы то ни было в это время миссионерских посольств за границы Империи.

V

Особую страницу в историю византийской миссионерской концепции вписал Феофилакт, архиепископ завоеванной греками Болгарии, проведший первую половину жизни (до 1092 г.) при Константинопольском дворе, а вторую (вплоть до самой смерти в 1–й четверти XII в.) — в провинциальном славянском Охриде. На его примере хорошо виден противоречивый характер отношений ромейского иерарха со своей, Пусть все еще варварской, но все‑таки уже христианской паствой. В многочисленных письмах из Болгарии, оставленных Феофилактом, а также в его стихах рассеяно немало пассажей, позволявших исследователям трактовать его позицию поразному. С одной стороны, «природа болгар есть кормилиц всяческого зла»[776], и болгары, с точки зрения Феофилакта внимают ему, своему духовному пастырю, как осел — игре на лире[777]. Но с другой стороны, в качестве Охридского архиепископа тот же Феофилакт много делает для защиты своей паствы от произвола имперских чиновников[778]. С одной стороны, он убеждает подчиненных ему епископов–греков не оставлять свою паству без призора[779], а с другой — пишет в одном из стихотворений, что «попал на болгарский Кидар[780], отвергнутый от общения с Богом. Там я являюсь возделывателем одних волчцев[781]. Увы, увы, [я стал] оратаем проклятой земли»[782]. Но перу Феофилакта принадлежит и Пространное Житие Климента Охридского, давнего предшественника Феофилакта на Болгарской архиепископской кафедре, — житие, в котором славянский святой удостаивается самых восторженных похвал. Панегирик варварской святости выглядит так странно на фоне проклятий в адрес варваров, что некоторые исследователи пытались доказать: не мог один и тот же человек написать и письма, и житие. Однако теперь авторство Феофилакта твердо доказано[783]. Значит парадокс должен быть разрешен не внешними средствами, а изнутри авторской личности. Противоречивость отношения Феофилакта к болгарам хорошо прослежена Д. Оболенским[784], мы же хотим сосредоточиться на том, как Охридский архиепископ восприцимает миссионерскую деятельность. Его позиция, выраженная Житии Климента (которого он считает образцовым миссионером[785]), может быть сформулирована так: надо приспосабливать варваров к христианству такими, какие они есть, а христианство — упрощать для их понимания. Он хвалит славянских первоучителей Кирилла и Мефодия за то, что они создали «азбуку, соответствовавшую грубости болгарского языка (γράμματά τε έξευρέσθαι, δασύτητι Βουλγάρου γλώττης κατάλληλα)»[786]. Гибкости в подходе к варварам восхищается Феофилакт и в своем герое, Клименте: «Зная грубость народа и его невероятную тупость в деле овладения Писанием (του λαου παχύ καί περι τό νοήσαι γραφάς άτεχνώς δερμάτινον), [видя], что даже большинство священников не знают греческого, на котором они умели разве что читать по буквам, и что из‑за этого они подобны скотам (κάντεΰθεν κτηνώδεις δντας), [Климент]… придумал следующую хитрость: на все праздники он сочинил проповеди простые, ясные, не заключавшие в себе ничего глубокого или содержательного, но такие, которые не укрылись бы от понимания даже самого глупого (ήλιθιώτατον) из болгар. При помощи этих [сочинений] он воспитывал души простоватейших (άπλουστέρων) болгар, вскармливая молоком тех, кто не может принимать более твердую пищу [1 Кор. 3. 2], и явившись новым Павлом для болгар — этих новых коринфян»[787]. Климент, согласно Феофилакту, «всячески старался преодолеть равнодушие болгар к делам божественным, пытался собирать их, привлекая красотой [церковных] построек, и вообще смягчать дикость и грубость (άγριον και άτίθασον) их сердец, их черствость (άπόκροτον) в богопознании. Ничего удивительного, что он старался переменить помыслы людей на более кроткие и человечные»[788]. Каким же способом Климент добивался своей цели? Феофилакт рассказывает, что в Болгарии росли одни лишь «дикие» деревья, не приносившие «культурных» (ήμερων) плодов — Климент же «привез из греческой земли все виды культурных деревьев и путем прививок облагородил дички, дабы, как я думаю, воспитать таким способом и души людские»[789]. Перед нами — не только и даже не сколько рассказ о конкретной миссионерской деятельности Климента, сколько притча: византийскую культуру нельзя навязывать варварам, ее необходимо аккуратно прививать к их собственной[790]. Понятно, что Феофилакт расказывает не о Кирилле и Мефодии, уж тем более не о Клименте (который вообще был славянином и потому вряд ли испытывал те эмоции, которые приписал ему агиограф) — он излагает свою концепцию миссионерства в варварской стране, концепцию, родившуюся из его размышлений над собственной пастырской деятельностью: ведь он и себя называет «учителем болгар»[791].

Разумеется, столь гибкий подход к христианизации варваров ни на йоту не убавляет у Феофилакта империалистического чувства. В этом смысле весьма характерно второе его крупное агиографическое сочинение — Житие 15 тивериупольских мучеников. Данный текст был призван «удревнить» христианство на вверенной архиепископу территории, почтить тех мучеников, как римских, так и варварских, которые ее в давнее время прославили (ср. выше, с. 161 сл.). То есть по самому своему замыслу панегирик носит «интернациональный» характер, его автор радуется, что «племя варварское стало народом Божьим»[792], — и тем не менее ни на секунду не забывает о примате имперского над христианским. Когда он берется описать крещение Болгарии, это историческое событие выглядит не более чем довеском к ее мирному договору с Империей: «[Князь Борис] тотчас вступил в переговоры с василевсом ромеев… дабы заключить соглашение о мире и впредь вести жизнь тихую и безбурную, спокойную и незаметную, в полнейшем благочестии и скромности. А что если установить отношения истинно братские, жить друг с другом в единомыслии и любви? И предложил [Борис] верное ручательство (πίστιν άσφαλή): сам попросил о принятии божественного крещения и о присылке к нему священников, которые разъяснили бы им все христианство. Ромеи радостно приняли это известие о мире, которого они никогда от болгар не ожидали (μηδέποτε παρά Βουλγάρων έλπισθέν), и все быстро исполнили»[793]. Заметим, что Феофилакт нисколько не стремится приписать инициативу крещения Болгарии грекам — воздавая должное катехизаторским усилиям Климента и явно гордясь собственными успехами на ниве просвещения болгар, архиепископ явно не считает доблестью миссионерский жар; инициатива самих варваров казалась ему предпочтительнее.

В личности Феофилакта Охридского соединились все особенности византийского подхода к варварскому христианству: с одной стороны, этот греческий эрудит и сноб чувствует себя истинным просветителем, но с другой — ведет себя как настоящий византиец, т. е. не учит языка паствы, не проникается ее культурой; он гордится расширением христианского домена на варварские области, но не видит достоинства в миссии. Современному «национально» ориентированному сознанию трудно принять подобную дихотомию, однако в рамках православного универсализма она не так уж и парадоксальна. Ведь ромеи не только включали в своей пантеон славянских святых Ивана Рыльского, Стефана Неманю, Антония Печерского, Феодосия Тырновского, Бориса и Глеба[794], но и сами написали по–гречески жития многих варваров. Правда, сохранилось их не очень много: лишь Жития Наума Охридского и Ромила Видинского.

Итак, с точки зрения византийцев, варвары вполне могли быть святыми — но все же греческое православие было выше варварского[795]. Мало того, болгары все еще продолжали восприниматься как не до конца христиане. В так называемом «Дюканжевом списке» глав болгарской церкви про четырнадцатого архиепископа Болгарии, преемника Феофилакта, Льва Мунга, сказано так: «Лев Мунг, будучи [по происхождению] из иудеев, от предков удостоился дара быть учителем язычников (διδάσκαλος τών έθνών)»[796]. Здесь Лев сравнивается с апостолом Павлом: оба были иудеями и приняли христианство[797] — но вот третий элемент их уподобления не может не удивлять: ведь Павел наставлял подлинных язычников.