VI

Болгары, конечно, чувствовали это отношение к себе и своему христианству. До нас дошел очень интересный славянский документ — «Солунская легенда». Когда он возник, точно не известно: скорее всего, в эпоху византийского господства в Болгарии или же в период Второго Болгарского царства[798]. История обретения славянской азбуки пересказана в этом памфлете от имени св. Кирилла: Божий глас велит герою идти просвещать болгар, «Аз оскорбех велико, понеже не знах камо есть земля Бльгарска»[799]. Когда Кирилл добрался до Солуни, «явих се митрополитоу Иоану, и егда поведохь ему, он поруга се мне велико и рече: о старче безумии, Бльгаре соуть человекоадци и тебе хотеть извести. Изидох на трьгь и чоухь Бльгаре говорещи и оусграши се срдце мое вь мне, и бих яко вь аде и тме»[800]. Благодаря чуду Кирилл обретает знание болгарского языка, «и азь исгребихь грьцки език. Енда посла мтрополить звати ме на трапезу, азь не разуме що грьцки глаголеть кь мне… Такожде и скрыха мене»[801]. Болгарские князья, узнав о появлении богопосланного мужа, осадили Солунь и вынудили греков отдать им Кирилла. Когда тот наконец оказался среди болгар, «азь ихь мало учахь, а они сами много преобретаху»[802]. Как видим, автор памфлета всеми силами старается приуменьшить роль не только греков вообще, но даже лично Кирилла в христианизации Болгарии. Главное же в том, что «Солунекая легенда» дает нам уникальный шанс взглянуть на греческий «имидж» варвара глазами самого варвара. Как бы маргинальны ни были в средневизантийское время легенды об «песьеглавцах» (ср. с. 24), болгары безошибочно разглядели в них самую суть отношения ромеев к окружающим их народам. Славянский автор словно подмигивает своим читателям: глядите, до какой нелепицы доходят греки — они нас считают «человекоядцами»![803]

Глава IX. Византийские миссии XII‑XIII вв.

I. Миссионерство Комнинов

Двенадцатое столетие стало периодом последнего расцвета централизованной Византийской империи. Внешнеполитическая ситуация складывалась более или менее благоприятно вплоть до 1176 г. В отношении к варварам XII в. отличается невероятным ростом империалистической риторики и сравнительным ослаблением христианизаторского пафоса.

В 1124 г. император Иоанн Комнин напал на турок–сельджуков в Малой Азии и, как рассказывает Иоанн Киннам, «обратив многих из них в благочестивую веру (επί την ευσεβή μεταφέρων δόξαν), увеличил тем самым (έντεϋθεν) численность ромейского войска. Ведь они, не занимавшиеся земледелием, пили молоко и ели мясо, подобно скифам, и всегда в разных местах прямо в поле разбивали шатры, становясь от этого легкой добычей для тех, кто хотел напасть на них»[804]. Этот небольшой пассаж весьма красноречив: во–первых, христианизация воспринимается как закономерное следствие военной победы. Во–вторых, она ведет к включению варваров в византийскую армию. И лишь на третьем месте говорится, что христианизация приведет к смене образа жизни: варвары перейдут от кочевания к оседлости, а это сделает их собственную жизнь более безопасной. То есть, Киннам подразумевает, что крещение варваров выгодно Византии, однако в практическом плане не бесполезно и для самих варваров. Но вот о спасении душ, пресмыкавшихся во мраке язычества, — у него ни слова!

Итак, некоторые усилия по христианизации продолжались и в XII в.[805], но основной акцент переносится с обращения варваров на их подчинение. Быть может, такое впечатление складывается из‑за того, что данный период особенно богат панегирической литературой, в которой льстивые восхваления истинных или мнимых побед императоров заслоняли их же миссионерские свершения, но и это, впрочем, весьма характерно. Уже в конце XI в. Феофилакт Охридский в своем панегирике Алексею Комнину заявлял: «Царская божественность побеждает звероподобную природу [варваров]!»[806] В дальнейшем же число таких заявлений резко возрастает, причем победам над варварами неизменно приписывается религиозное значение. Ритор Михаил Италик так взывает к императорам: «Пусть ведет вас Бог, как [вел он] древний Израиль… подчиняя варваров… предавая языцев»[807]. Энкомиаст Мануила Комнина Евфимий Малаки восклицает: «Кто [может быть] греховнее беззаконных и нечестивых варваров?!»[808]. Евстафий Солунский в панегирике Исааку Ангелу пишет: «Не скудеют у родоночальника зла [Диавола] дикие звери [варвары], наносящие вред пастве Божьей, однако всегда и у Бога, архипастыря христиан, найдется… тот, кто им противостанет и их уничтожит»[809]. Никифор Василаки в своем энкомии Иоанну Комнину объявляет пролитие варварской крови — богоугодным делом: «Клянусь твоими руками — варвароубийственными и христолюбивыми!»[810] Варварам же панегирист от имени императора обещает: «Я брошу вас под ноги, под ноги самодержавные, под ноги прекрасные, ноги, благовествующие о мире (πόδας εύαγγελιζομένους ειρήνην)»[811]. Слово «благовествующие» должно было бы значить — проповедующие христианство, но у Василаки даже оно звучит угрозой варварам!

Как видим, зачастую в XII в. боевые кличи у византийских панегиристов причудливо перемешиваются со словами о христианизации. Уже цитированный Евстафий Солунский в похвале императорам пишет: «Царям недостаточно детей, которые являются подарком их брака [с империей] — они честолюбиво стремятся завести себе детей при помощи войны; их подвиги производят им детей»[812]. Согласно Евстафию, Мануил Комнин, подобно Аврааму, превращает диких варваров в своих детей, подчиняя их своей власти и вере Христовой. Обращаясь к Мануилу, панегирист говорит: «Ты приводишь к Богу то, что чуждо вере (τό τήν πίστιν άλλότριον), и ведешь отступников к познанию Бога, и наполняешь Божий загон овцами, которых Бог, великий Пастырь, принял, и они не высосывались из Его загона»[813].

Видимо, цитированные панегирики произносились в связи с крещением мусульманских пленных: о том, что Мануил заботился об этом, свидетельствуют два распоряжения, изданные им в 1178 г., с детальными объяснениями того, какую анафему обязаны были произносить «мухаммедане», принимающие христианство[814] (ср. с. 320). В правление Мануила предпринимались и какие‑то собственно миссионерские шаги, но, как мы сейчас увидим, это была «пассивная» миссия. Так, Евфимий Торник в своей эпитафии афинскому митрополиту Николаю Айофеодориту, умершему в 1175 г., пишет: «Я видел, как ты излагал древние догматы спасения перед захожими язычниками (τοις εκ των εθνών έπιστρέφουσι τα σωτηριώδη πάλαι δόγματα προτιθέμενον); вместе с Павлом нес ты имя Господа и сделался учителем языцев (τών εθνών διδάσκαλος έχρημάτισας). О, блестящий язык, который умел околдовать даже варваров (καί βαρβάρους κατέθελγεν)! О, убедительность и сила слов, при помощи которых и горы, по выражению Господню, сдвигаются и переносятся на другое место, а превозносящиеся, то есть задирающие нос язычники (τα έπηρμένα εθνη δηλαδή υψηλοκάρδια) приходят к познанию истинной веры»[815]. Кто были эти «захожие» варвары — неизвестно. Тот же Торник в речи на приезд в Константинополь сельджукского султана дважды затрагивает религиозную проблематику. Первый случай — это причудливая метафора, которую можно воспринять как очень завуалированное предложение султану креститься. «Не нужна ли тебе купель? Вот, погрузись в воды реки и, когда твои глаза будут омыты, ты узришь того, кто царствует на небесах… Итак, почти императора, солнце вселенной»[816]. Вторая метафора более конкретна и важна: «Ты, [царь], убедил варваров прекратить насилия над христианами, предоставить им широкое поле для осуществления своего благочестия (χώραν σφίσι δούναι πλατείαν εις τό παρρησιάζεσθαι την εύσήβειαν) и принять в каждом городе духовных градодержцев [епископов]… Ты выдаешь замуж вдовиц — но не молодых, как то велит апостольская заповедь, а издавна вдовствующих и стосковавшихся по супружеской любви, и ныне церкви Востока вновь оделись в белые одежды и поют брачные песни, и утешают своих чад, опять полностью возвращенных им, и предмет брачных песнопений — исключительно император»[817]. Речь, безусловно, идет о том, что император убедил султана провозгласить веротерпимость и принять в завоеванных мусульманами византийских городах епископов из Константинополя. Метафорика брака — дело обычное при описании пастырских назначений, и тут Торник не оригинален. Однако весьма интересно, как он обращается с новозаветной цитатой: в Первом послании к Тимофею сказано: «Молодых же вдовиц не принимай, ибо они… желают вступать в брак» (1 Тим. 5. 11). Панегирист отвергает этот завет и настаивает, что в «брак» должны вступать как раз «издавна вдовствующие». Можно предположить, что здесь скрыта какая‑то полемика: видимо, некоторые люди при дворе считали, что достигнутое соглашение о веротерпимости следует использовать для открытия новых кафедр, т. е. для миссии, — Евфимий же присоединяется к мнению, что ситуацией нужно пользоваться лишь для окормления греков, оказавшихся под вражеским господством.

Имперский характер религиозной политики и, наоборот, религиозная окрашенность империализма в Византии накануне 1204 г. хорошо видны на следующем примере: в 1203 г. Робер де Клари встретил при Константинопольском дворе «нубийского царя»[818], который прибыл туда с визитом после паломничества в Иерусалим. «В его стране, — рассказывает де Клари, — все христиане от рождения, дети получают крест на лоб при помощи каленого железа». Эта деталь, вообще‑то характерная для Эфиопии, заставляет сомневаться, из какой именно африканской страны был царь[819], но нам–το, собственно, это и не так важно. Существенно лишь, что, оказывается, и на краю гибели Константинополь продолжал поддерживать отношения с бесконечно далекими, отрезанными от Империи огромным исламским миром христианскими странами Африки. Вряд ли здесь был чисто политический расчет — скорее сохранявшаяся с ранневизантийских времен претензия на символическое господство в православном мире.

II. Реликты византийского православия на Северном Кавказе