Иначе нужно смотреть на другую черту патриарха Никифора, будто бы уравнивающую его с Влеммидом — разумеем его неустрашимость и недоступность для правителей и защиту попираемых законов. Это известие принадлежит Пахимеру и лишено справедливости, оно лишь свидетельствует о действительном смешении историками тех времен двух Никифоров. Влеммид в своей автобиографии ничего не говорит о такой важной черте в характере своего двойника Никифора, к которому он относился, однако же, сочувственно. А главное‑то дело вот в чем: самого факта, на котором основывает Пахимер свое мнение о неустрашимости Никифора, по–видимому, не существовало. Влеммид в своей автобиографии касается истории выбора в патриархи, происходившего в 1240 году, и ни единым словом не упоминает о том, что в числе кандидатов на кафедру патриаршую значился и Никифор — другой. Напротив, он очень ясно говорит, что император Иоанн самого Влеммида представлял к патриаршеству (τό ήμέτερον όνομα προσεπηγαγεν), но произнес его имя сквозь зубы (κέκρικε), а в конце концов назначил Патриархом другое лицо.[487] Кажется, дело очень ясное, что историк Пахимер, единственно и передающий нам сведения о том, как будто бы император Иоанн воспротивился выбору Никифора (митр. Эфесского) в патриархи, впадает в непростительную ошибку. Он приписывает случай, бывший с Никифором Влеммидом, совсем Другому Никифору. Нет сомнения, показания «автобиографии» Влеммида безмерно авторитетнее Пахимера. Что Пахимер перемешивает исторические факты, это видно из того, что ни о какой Попытке поставить Влеммида патриархом он не упоминает, хотя, как теперь оказывается, таких попыток было две, а не одна, как прежде можно было думать. Очевидно, Пахимер перепутал события в жизни двух Никифоров. Влеммид подробно рассказывает в «автобиографии» и о вторичной попытке выбрать его в патриархи, но этот вопрос не входит в нашу задачу. Заметим одно: рассказ Влеммида во многом дополняет и исправляет [488] заметку Акрополита об этом событии.

Обвинение в пороках, возводимое на Влеммида, и главным образом обвинение в корыстолюбии, должно быть снято с этого лица. Из его автобиографии видно, что это обвинение возводил на него один неблагодарный его ученик, принадлежащий, однако, к лучшей византийской фамилии; этот клеветник разглашал, что будто Влеммид воспользовался богатством, оставшимся после Эфесского митрополита Манассии.[489] Другой ученик его, тоже из аристократов, желая повредить Влеммиду, рассказывал, что он порицал императора Иоанна.[490] Но это, конечно, не порок в обличителе пороков. Таким образом, мы должны признать, что корыстолюбие было свойственно Никифору, патриарху, но не находило места в жизни подвижника Никифора Влеммида.

В заключение наших речей соберем характеристические черты патриарха Никифора: он принадлежал к лицам, не лишенным образования, и имел многие нравственные достоинства, хотя и не мог побороть в себе страсти к золоту. К этим чертам его исторического образа присоединим некоторые другие, о которых не было еще случая упоминать нам. Историк Пахимер, рассказав об известном случае, как император воспротивился избранию его в патриархи (случае — воображаемом, не бывшем на самом деле), пишет: «Такой случай несколько умерил бы Никифора и сделал его послушным».[491] В этих словах, как нам кажется, заключается указание на подлинную черту Никифора: он никогда не был ревнителем церковных правил, вроде Влеммида, а потому‑то и достиг патриаршества, ибо в эти времена старались выбирать патриархами людей со слабой волей. Тот же историк еще вот что говорит об этом Никифоре: когда уже приблизился час кончины его и когда ему стали предлагать принять монашеский чин, то патриарх «не только не согласился на это, а еще с неудовольствием принял увещание и хотел умереть архиереем».[492] Значит, если Влеммид хвалил его «за непорочность и девственность», то эти качества еще не склоняли нашего Никифора к подвижничеству.

Вот образ патриарха Никифора.[493] Вообще это был патриарх мало чем выдающийся в ряду своих собратий, представляя собой мужа средних достоинств.

Итак, из девяти патриархов, занимавших патриаршую кафедру столицы за время перенесения этой последней из Константинополя в Никею, лишь один Герман II выдается природными дарованиями и достоинствами архипастырского правления. Все остальные не блещут ни умом, ни пастырской деятельностью. Если о некоторых патриархах этого времени и встречаем лестные отзывы, то, однако же, эти отзывы не подтверждены никакими фактами. Да и нечего удивляться тому явлению, что большинство патриархов, во время управления Церковью из Никеи, не выделялось особенными достоинствами. Георгий Акрополит не раз говорит, что императоры этого времени поставляли целью возводить на патриаршую кафедру ЛИЦ. не особенно умных и чуждых энергии, чтобы видеть в них послушное орудие своей воли и даже самоволия.

Переходим к третьему и последнему классу патриархов Константинопольских изучаемой нами эпохи — к обозрению патриархов, которые занимали Константинопольскую патриаршую кафедру со времени отнятия греками столицы у латинян и до окончания подпадения ее под власть турок. В этот промежуток времени — почти три века — Византийскую кафедру преемственно занимали двадцать пять патриархов.[494] Остановимся с особенным вниманием на некоторых из них.

Первым патриархом, избранным уже в Византии, по возвращении туда столицы, был Герман III (1267). Он был до этого времени митрополитом Адрианопольским. Его избрание произошло по внушению императора Михаила Палеолога, который немало размышлял, кого выбрать в патриархи (после вторичного низвержения Арсения церковь Константинопольская оставалась без пастыря более года) и остановился наконец своим вниманием на Германе, с которым Михаил был уже давно знаком и который оказал ему немаловажную помощь в тяжкую годину его жизни. Впрочем, при избрании патриарха были соблюдены все обычные формальности; например, Герман был сначала предызбран синодом и Потом уже утвержден царем.[495] Историк Пахимер, повествователь, отличающийся беспристрастием, рассказывает о Германе очень много хорошего. Этот патриарх был отлично образован и славился ученостью. По словам историка, сам Герман «не был красноречив, но зато с уважением относился к людям, обладавшим этим даром, любил слушать красноречивых ораторов и был особенным другом этих лиц, так как отлично ценил все хорошее».[496] Этим историк, по–видимому, хочет сказать, что Герман любил окружать себя людьми просвещенными. Пахимер очень хвалит и нравственные качества этого патриарха. Он во многом, по наблюдению историка, отличался от других патриархов, которые, из монашеской кельи переходя на патриаршую кафедру, нередко заявляли себя односторонними нравственными воззрениями. Но предоставим слово историку Пахимеру. Герман «украшался добродетелью, но не той, которая любит выставлять себя напоказ и которая состоит в том, чтобы различать, в какой день какую пищу можно употреблять и какую нельзя — грешно, — не той, которая предписывает длинные путешествия с целью богомолья, не той, которая предписывает иметь неумытые ноги, возлежать на земле и довольствоваться единственной одежонкой на плечах. Эта добродетель, которой отличались тогдашние монахи, нимало не привлекала Германа. Потому что эти люди не умели соединять со своим аскетизмом христианскую любовь и милосердие, поставляя гуманность, сочувствие и внимательность к другим на втором плане: эти аскеты в действительности были людьми жестокими, любили поносить других, а себя превозносить, считая самих себя единственными обладателями добродетели». Герман, по словам историка, нимало не походил на этих quasi–подвижников. «Его добродетель была истинно человеческая, — говорит Пахимер, — которая характеризовала его как истинного человека; он больше отличался умеренностью (и снисхождением), чем аскетическим бесстрастием». Отличительной чертой Германа было полнейшее бескорыстие. Тот же историк свидетельствует: «Золото он презирал больше всего, так что не имел и кошелька. Если же оно откуда‑нибудь притекало к нему, то он приказывал класть его подле него самого, под руки, чтобы патриарх всегда мог распорядиться золотом, по усмотрению, на дела благотворения». Герман к тому же отличался простотой нрава, любил открытое обхождение со всеми; в среде его приближенных беседы его носили характер добродушия и прямодушия.[497] Тотчас по вступлении на патриаршую кафедру Герман энергично принялся за дела и старался дать им течение, сообразное с его расположениями. Первым долгом он обратил внимание на клириков, замечательных или по своему образованию, или нравственным качествам: всем им даются соответствующие достоинства или награды. Он прекрасно сознавал, что Церковь его времени особенно нуждается в образованных пастырях, поэтому он позаботился об открытии школы в Константинополе, которая доставляла бы образованных пастырей, могущих служить к возвышению церковного авторитета. Герман ходатайствовал перед императором, чтобы этот оказал предприятию патриарха всякое содействие; в особенности он просил, чтобы император снял опалу с ученого ритора Оловола, прогневавшего царя,[498] и дозволил Оловолу занять место учителя в публичной школе, открываемой теперь по воле патриарха. Михаил Палеолог уступил желанию Германа, и вот появляется в Константинополе первая школа [499] по восстановлении Византийской империи. В этой школе учились не только дети духовенства, но и все желающие.[500]

В управлении Церковью Герман, по–видимому, был слаб, и некоторые положительно злоупотребляли его снисхождением и мягкостью его нрава.[501] Тем не менее и в управлении Церковью Герман успел в некоторых отношениях оставить по себе добрую память. Как истинный пастырь Церкви, он считал себя обязанным неустанно предстательствовать перед царем за обиженных и страждущих; и хотя его предстательства не всегда увенчивались успехом, однако это не отнимало энергии у ревностного архипастыря. Герман что‑то сделал и для церковного благоустройства — вероятно, озаботился истреблением следов пребывания римо–католиков в Византии.[502] Герман правил паствой лишь несколько месяцев; он должен был уступить патриаршую кафедру другому, так как он не во всем соответствовал видам Михаила Палеолога, — главной же причиной, по которой Герман должен был оставить кафедру, были происки императорского духовника Иосифа, который, пользуясь своим влиянием на государя, начал подкапываться под Германа, чтобы самому ему добиться патриаршества,[503] в чем он и преуспел. К сожалению, из последующей истории жизни Германа известен один факт, который создает ему печальную память. Герман отправляется делегатом от Восточной церкви на известный Лионский западный собор, на котором провозглашена была уния церкви Греческой с Латинской.[504]

Преемником Германа был Иосиф I. Он дважды восходил на патриарший престол (1267—1274 и 1282—1283),[505] но был человеком, не отличавшимся большими достоинствами. К патриаршеству он пробрался не прямыми путями. Зависть и честолюбие снедали Иосифа и побудили его, как мы уже говорили, вредить предшествующему патриарху Герману и способствовать его удалению с кафедры, с целью занять ее самому. Это было тем легче сделать Иосифу, что он был духовником императора и духовником не из строгих, что так важно было для Михаила Палеолога, имевшего далеко не светлую совесть.[506] В умственном отношении Иосиф был ничтожеством. Историк Григора делает такую заметку о нем: «Иосиф был донельзя прост и вовсе не был причастен эллинской мудрости».[507] Переводя эти слова на наш обычный язык, выйдет, что патриарх был круглый невежда. Впрочем, нельзя думать, что Иосиф был врагом образованности. Думается, что он смолоду лишь не был учен и оставался тем, чем он был раньше. Нравы и привычки его едва ли соответствовали тому положению, какое судьба готовила этому человеку. Правда, с юных лет, когда он был клириком при дворе, у него остался некоторый внешний лоск; он умел, когда нужно, держать себя прилично, бойко говорил, что называется, не ходил в карман за словом, знал, как нужно вести себя с сильными мира сего, хорошо чуял, где можно найти и где потерять.[508] Но кажется, Иосиф лучше всего чувствовал себя тогда, когда попадал в общество таких же невежд, как и он: любил запросто покушать за столом мужика, вдосталь здесь похохотать, побалагурить и поострить. Историк Пахимер не может понять, как с такими нравами и привычками Иосиф умел соединять аскетические наклонности. Но это не так трудно понять, если допустить, что и естественно, что аскетизм его был больше наружный, чем внутренний.[509] Ввиду таких качеств Иосифа,[510] о нем не стоило бы и говорить в истории Константинопольских патриархов. Но мы не исключили его из ряда других, более или менее замечательных патриархов, единственно потому, что считаем весьма интересным и поучительным рассказать одну страницу из истории жизни патриарха Иосифа. Разумеем в высшей степени занимательные обстоятельства, при которых этот патриарх снял с императора Михаила Цалеолога отлучение, наложенное на него патриархом Арсением. Историк развертывает перед нами следующую картину. Когда Иосиф изъявил согласие снять епитимью с Михаила, то праздник Сретения Господня (1268) был назначен таким днем, в который торжественным образом должно было произойти воссоединение с Церковью отлученного Арсением грешника–императора. Накануне этого дня совершена была торжественная всенощная, в которой принимал участие патриарх и все архиереи, находившиеся в столице (а таких всегда было здесь много): церковь была великолепно освещена, пение было самое искусное, возносились особые ектении за царя, вероятно, в них испрашивалось прощение прегрешившему царю. Таким же образом совершена была на другой день и литургия. Наконец, наступил самый акт принятия царя в лоно Церкви. Отверзлись царские врата — и взору присутствующих открылся целый сонм архиереев, окружавших Св. престол. Начинается знаменательный акт. Император подходит к царским вратам, позади его видна великолепная свита — все правительственные лица Византии, сенат, блестящая лейб–гвардия. Царь снимает со своей головы диадему (калиптру), повергается к ногам патриарха, громогласно исповедует свой тяжкий грех (а грех этот, как мы знаем, состоял в том, что император сначала отстранил, а потом ослепил и заключил законного венценосца — византийского отрока Иоанна), пламенно просит прощения. Патриарх держит в правой руке грамоту с формулой прощения, подробно излагает во всеуслышание, в чем именно заключается грех императора, и громогласно дает ему разрешение и отпущение. Но это еще не конец дела. Затем Палеолог подходит к другому, третьему, пятому, десятому архиерею, всем бросается им в ноги и у всех них вымаливает прощение. Архиереи по очереди читают вышеуказанную грамоту и дают отпущение греха императору. Многие, по словам историка, при этом зрелище проливали слезы сострадания.[511] Картина трогательная. Нужно, впрочем, полагать, что дело происходило так, как наперед было условлено между патриархом и царем. Притом как ни трогательна картина, мы, однако же, не думаем считать ее каким‑либо проявлением духовной силы и мощи византийского патриарха — в особенности патриарха Иосифа. Весь этот торжественный акт понадобился не для удовлетворения каких‑либо дисциплинарных требований, предъявленных патриархом, а для того, чтобы заставить народ, массу, наконец забыть грехи царя, о которых так много было неприятного для правительства говора на–родного. Пахимер замечает, что Иосиф «умел подойти к сильным правителям», т. е. умел входить в их виды и интересы, не особенно заботясь о каких‑либо высших интересах. Недаром же прощение Михаила, совершенное Иосифом, далеко не всех успокоило насчет даря. Нашлось много лиц, которые стали считать патриарха потворщиком.[512] В сущности, такие лица не обманывались, если догадывались, что разрешение царского греха было не больше как парадной церемонией. По–видимому, факт оставления Иосифом патриаршей кафедры рисует нам личность этого архипастыря с лучшей стороны: он должен был покинуть кафедру, потому что не хотел соглашаться на унию (Лионскую) с Римом, и значит проявил пастырскую ревность. Но в действительности и на этот раз патриарх остался верен своему характеру — плыть по течению. Иосиф хотел как‑то так устроить — и не принять унию, и остаться в патриархах; но когда такая комбинация не удалась, то хотя он и оставляет кафедру,[513] но с такой неохотой, которая свидетельствует, что Иосиф был чем угодно, но не «столпом православия».[514] Вторичное патриаршество Иосифа падает уже на время преемника Михайлова Андроника, но, как кажется, Иосиф снова призван был на византийскую кафедру как будто единственно для того, чтобы с честью умереть…[515]

Патриарх Иоанн Векк (1275—1282). Он вступил на патриаршую кафедру, когда Иосиф сошел с этой кафедры, не желая быть прямым пособником Михаила Палеолога по введению унии в Греческой церкви. Иных взглядов на унию держался «хартофилакс Великой церкви» Векк, и потому ему, как человеку, способному действовать в интересах времени, и предоставлена кафедра после Иосифа. Было бы напрасно думать, что Векк сразу же сделался сторонником унии. Прежде чем войти в виды императора, Векк переживает нелегкий душевный кризис, который, однако же, разрешился не так, как было бы желательно в интересах Церкви. Векк сначала противился воле царской, долго не соглашался поддерживать униатские стремления Михаила Палеолога. За это сильно гневался на него император, мало того — бросил его в смрадную тюрьму, и притом не одного, а со всеми родственниками его. Но и находясь в таком тяжком положении, Векк не вдруг пошатнулся в православии. В этом случае на него имело большое влияние чтение сочинений тогдашнего греческого ученого и аскета Никифора Влеммида,[516] который несомненно склонялся к унии и в таком духе писал еще раньше Лионского собора. Император устроил так, что сочинения такого достойного мужа, как Влеммид, доставлены были Векку в темницу. Ознакомившись с этими сочинениями, Векк совершенно переменил свои воззрения. «И вот тот, кто был обоюдоострым мечом против латинян, — говорит историк Григора, — обратившись в противную сторону, для нее же подготавливал победу».[517] Иоанн Векк не сделался, впрочем, полным латинянином. Он стал сторонником так называемого в Византии учения об «экономии», учения, которое применялось здесь всегда, когда нужно было какому‑либо неблаговидному общественному делу дать благовидную личину.[518] Как понимал это учение об «экономии» Векк, это он выразил в одном из своих сочинений, где он так рассуждает: «Нашим (свят.) отцам было известно слово «экономия» и идея, этим словом выражаемая; они оставили нам письменные увещания, в которых боголюбезно ратуя за единение Церквей, и нас, своих потомков, как бы поощряют к подобной ревности; поэтому мы имеем право считаться настоящими учениками этих отцов, мы, по боголюбезной ревности держащиеся этой экономии. Мое слово подтвердит св. Афанасий, который в своем послании к антиохийцам доподлинно преподает, как прекрасно и в высшей степени боголюбезно оставлять без внимания разности в словах, лишь бы только братья были согласны друг с другом в мыслях. И что особенно замечательно, так это то, что св. муж говорит здесь не о других каких‑либо, а о тех же самых народах и Церквах, о которых и у нас речь. Подтверждает мое слово и Василий Великий, удерживавшийся некоторое время прилагать наименование «Бог«к Животворящему Духу, имея в виду единение братий и некоторую прекрасную «экономию». Подтверждает мое слово великий Максим (Исповедник), свидетельствующий, что св. отцы часто делали уступки относительно выражений, но никогда относительно мыслей, так как тайна нашего спасения не в буквах, а в мыслях и делах. Все эти отцы (а Векк еще именует Григория Богослова, Дионисия Ареопагита) охранители, точные блюстители нашей веры, подтвердят мое слово, которым я утверждаю, что нападающие на изначальную «экономию являются врагами этих отцов». Отсюда Векк выводит, между прочим, то заключение, что не следует спорить с латинянами по вопросу об исхождении Духа Святого, если истолковывать это учение в смысле исхождения Св. Духа через Сына.[519] Векк был униатом, но за исключением этого греха (правда, тяжкого), он является человеком, которого нужно поставить в ряд самых лучших патриархов изучаемой эпохи. Образованность Векка была широка и глубока — на редкость. В этом отношении из современников едва ли кто мог с ним равняться. По словам Пахимера, он отличался «ученостью», «красноречием» и церковно–административной «опытностью».[520] Еще выше ставит Иоанна Векка Григора, он называет его «человеком умным, питомцем красноречия и науки, наделенным дарами природы как никто из его современников. Свободной и плавной речью, гибким и в высшей степени находчивым умом — всем этим природа щедро наделила его, как бы для того, чтобы его имя с уважением произносили цари, правители и все ученые». Но что особенно важно для нас: Векк был прекрасным знатоком богословия. По выражению историка, «по части знания церковных догматов все казались перед ним детьми».[521] Характер Векка был в значительной мере благороден и не чужд гуманности. Никакое подозрение не могло коснуться его высоконравственной личности. «Обвинять в наклонности к блудодеянию — в чем некоторые осмеливались обвинять патриарха, — говорит Пахимер, — скорее можно было бы Пелея (отца Ахиллесова, этого любимца богов), чем Иоанна Векка; а возводить обвинение в сребролюбии можно было скорее на честнейшего из людей — Аристида, чем на этого патриарха».[522] До времени патриаршества Векк занимал должность, как мы уже упомянули, хартофилакса, т. е. заведовал канцелярией синода и патриарха.[523] Уже в этой должности он приобрел громадное влияние. Имея власть налагать дисциплинарное взыскание на священников, Векк не щадил даже придворного духовенства. Раз Векк, в качестве хартофилакса, наложил епитимью на одно лицо, принадлежащее к придворному духовенству; такое действие раздражало императора, который говорил: «Так поступать — значит наносить обиду самому хозяину дворца».[524] В Константинопольском синоде не решалось ни одно дело без участия Векка, как хартофилакса, так что некоторые, будучи недовольны влиянием хартофилакса на дела, говорили: «Иоанн Векк водит за нос весь синод, который без него не знает что и делать».[525] Вообще еще до своего патриаршества Векк пользовался величайшей известностью.[526] Понятно, насколько должно было возрасти влияние Иоанна Векка, когда он стал архипастырем столицы. Действительно, это значение было очень велико, и что особенно важно, так это то, что своим влиянием Векк пользовался, насколько мог, к торжеству нравственных принципов и христианской справедливости. Похвальная черта в характере Векка. Одной из целей своего архипастырского служения Векк ставит беспрестанное ходатайство перед императором как за тех из пасомых, кто нуждался в помощи со стороны царя: за убогих и страждущих болезнями, так и за таких, кто хотел прибегать к правосудию царя в каком‑либо судебном деле. Ходатайства патриарха перед царем Михаилом были деятельны, ревностны, а способы ходатайств отличались изобретательностью. Если он ходатайствовал за убогих и больных, то для того, чтобы сильнее подействовать на царя, прибегал к искусству актера: изображал из себя дряхлого старика, нуждающегося в помощи, или слепца, требующего покровительства. Иначе поступал патриарх, если ему нужно было защитить перед царем лицо, обиженное судом. Векк, в таком случае, собирал со своих клиентов самые подробные сведения об их деле и, представ перед царем, разбирал перед ним дело по правилам судопроизводства, являясь как бы действительным адвокатом. Неудивительно после этого, если лица несчастные и убогие исполнены были самой твердой веры в успешность ходатайств патриарха. «На этого человека, т. е. Векка, — по словам Пахимера, — многие полагались с такой же уверенностью, как бы он сам был царем». Кроме пасомых, Иоанн являлся перед царем и с ходатайством по нуждам духовенства. Не можем отказать себе в удовольствии привести один–два примера неусыпности патриарха в предстательстве перед императором. Вот первый пример. Был знойный летний день. Патриарх отправляется к императору, застает его спящим, терпеливо ждет его пробуждения. И когда царь принял его, ходатайствует за невинно осужденного. Царь отказывает в просьбе патриарху. Векк настаивает на своем. Начались продолжительные препирательства между главой государства и главой Церкви. Наконец Векк объявляет, что он будет действовать решительно, но и император стоит на своем; он объявляет, что не простит обвиненного, что бы ни сделал патриарх. Тогда Векк восклицает: «Чем архиереи лучше поваров и конюхов, которые слепо повинуются вам во всем, чего ни захотите?», кинул Жезл к ногам царя и ушел вон. Напрасно император посылает Догонять патриарха. Векк не пошел к царю. Патриарх чуть не Решился покинуть кафедру. Другой случай. Векк напрасно хотел обратить милосердие государя на какого‑то несчастного человека. Царь отвечал все отказом. При таких обстоятельствах патриарх пустился на хитрость. Был праздник, царь явился к литургии. При окончании ее началась раздача антидора. Отворились царские врата. Вышел патриарх с антидором. Подходит царь и протягивает руку, но патриарх, взяв предназначенную для царя частицу, удерживает ее в своей руке. Все присутствующие видят необыкновенное зрелище. С одной стороны, царская рука протянута, а с другой, рука патриарха остается неподвижна. Векк просит царя за того обиженного, за которого он просил уже не раз. Царь упорствует, патриарх настаивает. Зрители изумлены и не знают, что подумать.[527] Вообще Векк не давал царю покоя своим предстоятельством. Поэтому выбран был определенный день в неделю, который исключительно назначался на то, чтобы патриарх мог беспрепятственно являться к императору со своими просьбами за разных лиц. Описывая деятельность Векка, православный историк Пахимер восклицает: «Сколько добра получили люди от такой заботливости патриарха!».[528] А заметим, что дело происходит при таком строптивом и черством по сердцу царе, как Михаил Палеолог. Историк Григора очень высоко ставит положение Векка при сейчас названном императора; он говорит, что Векк «сделался для царя всем — и языком, и рукою, и тростью скорописца».[529] И однако же, несмотря на это, между царем и патриархом происходят не раз столкновения, виной которых отнюдь не сам Векк, столкновения, имевшие последствием очень крупные неприятности для архипастыря.[530] По внешности Векк отличался величавой красотой, о его наружности дошли до нас как письменные известия, так и живописные указания.[531]

Иоанн Векк был низвергнут с кафедры вскоре по вступлении на императорский престол Андроника Старшего, наследника Михаила Палеолога, — Андроника, который был ревностным приверженцем православия и врагом унии с латинянами. По низвержении Векк влачил печальную жизнь: он сначала был заключен в монастырь, потом сослан и заключен в крепость, в тюрьму, где и умер (1298 г.).[532] О печальной судьбе, постигшей его по низложении, Векк и сам говорил в своем «духовном завещании».[533]

Преемником знаменитого Иоанна Векка, если не считать второго патриаршества Иосифа, продолжавшегося неполных три месяца, был тоже известный богослов конца XIII в. Григорий (в миру — Георгий) Кипрский (1283—1289). Григорий называется Кипрским потому, что он родился на острове Кипре. Как Иосиф был выбран на место Векка потому, что он проявил ревность против унии (хотя и не очень сильную), так и Григорий был избран потому, что были основания полагать, что он не друг унии. До посвящения в патриархи Григорий не был ни клириком, ни монахом. Только перед посвящением в патриархи он принял монашество и наскоро прошел все иерархические степени. Несмотря на то, что Григорий перед патриаршеством не носил духовного сана, ему поручено было управление Церковью прежде, чем он стал настоящим патриархом.[534] Значит, он пользовался большим уважением у императора Андроника Старшего. Действительно, он выделялся в ряду своих современников образованностью. Его считали «человеком, известным по учености».[535] И такой отзыв справедлив. Григорий заявил себя составлением нескольких сочинений как догматического, так и ораторского характера. Кроме того, как человек образованный, он считал лучшими людьми fex, которые отличались ученостью; таких лиц он считал первыми между иереями и архиереями, если находил их в духовенстве.[536] Время, в которое пришлось править Григорию Церковью, было очень смутным. Разделения в Византийской церкви, возникшие из‑за низвержения патриарха Арсения, а также из‑за унии, не позволяли надеяться на счастливое патриаршествование Григория. Так и случилось. Хотя первое время Григорий правил Церковью довольно спокойно; но это спокойствие сменилось таким волнением, которое низвергло Григория с кафедры. Причин такого волнения было много. Одна из таких причин заключалась в прошлой истории Григория Кипрского. В царствование Михаила Палеолога Григорий среди униатского движения показал себя сторонником унии.[537] Правда, можно полагать, что Григорий принадлежал к партии униатов не искренно, а из страха навлечь на себя гнев императорский, тяжесть которого мог он наблюдать ежедневно на сотнях и тысячах ревностных противниках унии, а потому он легко мог перейти при Андронике на сторону ревнителей православия.[538] Но впоследствии, кому нужно было, припомнили, что Григорий некоторое время стоял за унию. Это обстоятельство, конечно, послужило с течением времени во вред Григорию. Затем, приверженцы патриарха Арсения, не находя в Григории того, чего они ожидали от него — признания значения их притязаний, — волновались сами, волновали и других.[539] Но самым главным виновником неприятностей и тяжких беспокойств для патриарха сделался Векк. За приверженность к унии Векка не раз судили на соборе. Самое разбирательство дела Векка, в присутствии этого экс–патриарха, было неблагоприятно для интересов Григория: красноречивый, ловкий, ученый Векк своими объяснениями производил впечатление, не всегда выгодное для врагов унии.[540] Но все это еще не большая беда. Истинное несчастье для Григория началось после того, как этот патриарх, по окончании одного собора против Векка, обнародовал свое сочинение, под заглавием «Изложение «свитка«(томоса) веры против Векка» (это в существе дела было соборное определение, изложенное, однако же, патриархом, почему оно и может быть рассматриваемо как сочинение Григория). В этом произведении Григорий позволил себе несколько резких отзывов о Векке, например, здесь читаем: «Вы, присные Богу (православные), продолжайте отвращаться и гнушаться наряду с другими враждебными истине догматами и порождений Векка. Отвращайтесь и его самого, и его последователей, изрыгавших вместе с ним его хулы».[541] Векк не пропустил без внимания такого порицания своей личности. Против «Изложения свитка» он написал (в 1287 или 1288 г.) свое сочинение, в котором всячески порицает Григория. Например, Векк писал: «Нужно раскрыть, что глава новоявленной ереси не принадлежит к числу кровных чад Церкви, а, напротив, есть незаконный и чуждый ее забот плод». «Этих немногих слов, — продолжает автор, — достаточно, чтобы понять, о ком идет речь: мы узнаем из них, что зло пришло к нам из‑за моря (из Кипра то есть), что это заморский зверь, прожорливый кит, восставший от Кипра». «Кипрянин этот ехидный, ни пред чем не останавливающийся человек, потому ли, что привык болтать своим языком, или только для того, чтобы выместить свою злобу, изблевал много хульного, равно как немало повредил истину».[542] Тот же полемист ниже в том же сочинении, протестуя против отлучения, которому подвергает в своем свитке Григорий Векка и его сотоварищей, пишет: «В самом деле: кто и кого отсекает от Церкви? Кровных ее детей (т. е. византийцев) отсекает незаконнорожденный (т. е. островитянин) и навязывающийся ей в родство. Пастырей отлучает от стада Христова волк, исключает священников из сонма священников человек, не имеющий священства».[543] Векк и на этом не останавливается. Воспользовавшись другим случаем, он пишет новое сочинение против Григория, в котором тоже всячески позорит патриарха;[544] он называет богословские его рассуждения «дурачествами»; находит, что единственной целью отлучений, произносимых Григорием, служит вот что: «Он как бы желает возможно больше число людей убедить в том, что ему нет никакого дела до благочестия».[545] Нужно сказать, что полемика Векка, при всех ее крайностях, имела некоторое право на существование. Григорий в борьбе с унитами начал решительно и с негодованием отвергать даже правильное понимание формулы: «Дух Святый исходит от Отца чрез Сына», т. е. стал отвергать даже то толкование этого учения, которое впоследствии принято было православными защитниками веры на соборе Флорентийском.[546] Напрасно Григорий старался оправдаться и писал против Векка.[547] Его авторитет, и как ученого богослова, и как вселенского патриарха, начал колебаться. Векк не довольствовался литературной полемикой против Григория, он присоединил к ней распространение неблагоприятных слухов для патриарха. Например, утверждал, что Григорий родом не грек, а человек латинской расы, что он будто бы и по одежде, и по языку остается чужестранцем.[548] Дела Григория пошли плохо. Годы 1287—1289 проходят для него в печалях и разочаровании. Даже друзья его, на которых он возлагал самые лучшие надежды, которых он даже призывает прийти из провинции в Константинополь для борьбы с врагами и которым поэтому писал: «Поспешите сюда сами для утверждения непорочной веры христианской»,[549] даже и эти друзья отшатнулись от Григория Кипрского.[550] Положение патриарха стало невыносимым. Вот как сам он впоследствии описывает трудность своего положения. «Церковь была полна всяких смут и беспорядков, всем хотелось в ней начальствовать и предписывать законы, а быть подначальными и подчиняться божественным законам никто не хотел, так что к тогдашнему ее положению было вполне применимо и оказывалось совершенно справедливым известное изречение Платона, что «не для всех полезна свобода, а некоторым полезно рабство и жизнь под страхом». Среди такой‑то путаницы в делах, будучи, — говорит патриарх, — поставлен в самый центр ее, я попал в сферу власти, как бы на какую‑нибудь напасть, и имел душу, постоянно удрученную всем этим».[551] Затруднительное, даже безвыходное положение, в котором очутился Григорий, побуждает его обратиться через письмо за содействием к самому императору Андронику Старшему. Это письмо — один из интереснейших памятников конца XIII в., рисующий живыми чертами значительное расстройство дел в Церкви и государстве. Описывая положение Церкви, корреспондент говорит: «Сколько вдруг постигло нас напастей, ужасов, треволнений». Исчисляя различных виновников церковных беспорядков, Григорий первое место отводит в этом отношении неукротимому полемисту Векку. «Многие были ошеломлены грамотой, составленной Векком и названной им энцикликой, грамотой,[552] которую он прислал в огромном количестве для раздачи всем, если можно. Город (Византий) разделился на два лагеря».[553] Ввиду церковных неурядиц Григорий просит царя поскорее собрать собор — поскорее «для того, чтобы зло не успело распространиться чересчур и чтоб спасение обманутых не сделалось слишком затруднительным».[554] Заботливость Григория о Церкви в существе дела была заботливостью его о самом себе. Но наряду с этим в том же письме встречается несколько интересных указаний на грабительство, учиняемое над народом. Видно, что патриарх не думал только о самом себе, но принимал к сердцу благо общества. Патриарх указывает, что если царь находится где‑либо за пределами столицы, то заведующие царским столом начинают грабить народ В соседних местностях, вымогая и захватывая у крестьян птиц, поросят и другую живность. Всего захватывают множество для того, чтобы перепродать на сторону то, что окажется излишним для кухни. Патриарх просит царя положить предел безобразию. Еще более он возмущен грабительством в отношении народа, допускавшемся в самой столице. В примере патриарх безбоязненно указывает случаи из практики какого‑то очень важного лица в Константинополе — деспота Иоанна. Григорий сам видел — вот что происходило. Какой‑то погонщик скота пригнал стадо овец в шестьсот голов к воротам города, но едва стадо приблизилось к городу, как слуги деспота Иоанна захотели отнять у скотопромышленника четвертую часть всего скота. Слух о происшествии дошел до городского префекта, и этот послал стражу для восстановления порядка. Но вместо порядка вышел сущий беспорядок. Слуги деспота поколотили стражников. Стадо на ночь осталось за воротами. Но с рассветом появился тут сам деспот и приказал отнять у скотопромышленников 200 овец. Случай возмутительный! Рассказывая об этом царю, патриарх прибавляет: «Повсюду слышится ропот и негодование».[555] Эти сообщения патриарха о беспорядках, выражавшихся в грабительстве народа, потому особенно заслуживают внимания, что Григорий, несмотря на множество личных неприятностей и церковных смут, не забывает и об исполнении своих нравственных обязанностей в отношении к государству и обществу. Это свидетельствует о высоте и благородстве характера Константинопольского архипастыря. Но на Андроника письмо Григория Кипрского, кажется, не произвело впечатления. Царь не думал оказывать помощи несчастному патриарху, и ему ничего не оставалось делать, как выйти в отставку. «Когда Григорий увидел, — говорит Григора, — что и самые надежные и любимые им люди вооружились против него и что никто ему уже не помогает — ни царь, ни другой кто из людей сильных, то, наконец, признал это судом Божиим, свыше ему определенным. Он удалился на покой в монастырь».[556] Так кончилось патриаршество Григория Кипрского, человека во многих отношениях достойного. Нелегко было править разнузданной Византией.[557]

После Григория Кипрского патриаршую кафедру в Константинополе занимает Афанасий. Он дважды восходил на эту кафедру и дважды оставлял ее, и умер не патриархом. Мы рассмотрим первое и второе патриаршество Афанасия особо. В первый раз он пробыл на кафедре четыре года (1289–1293). Патриаршествование Афанасия представляет много интересного: оно может быть рассматриваемо как реакция по отношению к патриаршествованию Векка и Григория Кипрского, лиц, отличавшихся широтой взглядов. Но как ни интересно время патриарха Афанасия, наука, однако же, лишена возможности сказать о патриархе Афанасии слово твердое и несомненное. Это главным образом зависит от свойства наших источников.[558]

Лишь только было узнано в Константинополе, что кафедру Григория займет почти никому не известный монах Афанасий — в его пользу склонялся император Андроник Старший,[559] — как в столице начали распространяться слухи о жесткости характера человека, предназначенного в патриархи. Часть этих слухов записал Пахимер. Например, об Афанасии рассказывали, что раз рассердившись на осла, который зашел в монастырский огород и поел овощи, будущий патриарх наказал бессловесного преступника тем, что выколол ему глаза. Или рассказывали о том, что он обладал такой силой воли, что будто бы раз заставил даже волка принести ношу с овощами из огорода в монастырь. В этом последнем случае рассказчики явно намекали, что и у самого будущего патриарха волчья натура.[560] Даже о самом посвящении Афанасия в патриархи рассказывали нечто такое, что должно было настраивать общество в отношении к патриарху во враждебном тоне. Так, Пахимер сообщает, что когда Афанасия посвящали в патриархи и один из участников рукоположения Каракал, митрополит Никомедийский, заглянул в разверстое на голове посвящаемого Евангелие, то ему бросились в глаза страшные слова, которые приняты были всеми как пророчество о характере управления Афанасия Церковью, слова: «Диаволу и ангелам его».[561] Из показаний историка Пахимера с несомненностью вытекает то следствие, что в Византии далеко не радостно принято было известие о назначении монаха Афанасия в патриархи. И дальнейшие годы действительно подтвердили, что патриарх, при многих его добрых намерениях, не достиг никаких добрых целей; он больше смущал, чем назидал общество византийское.