Не такова была другая партия — политиков, или умеренных. Политики искали для Церкви поддержки в государстве; отсюда они находили, что нет надобности мешать возможному сближению Церкви и государства и что не нужно препятствовать, если государство широко влияет на Церковь. Они глубоко уважали государственную власть, во всем давали знать, какое значение имеет в жизни общества, в развитии его благоденствия прочная светская власть, не стесняемая сторонним вмешательством. Политики, где нужно было, готовы были ради блага государственного сделать уступки императорской власти, расположены были не строго судить императоров за их погрешности, незаконные с точки зрения канонов поступки и действия, но они заходили иногда в этом отношении слишком далеко и недостаточно пеклись о чисто церковных интересах. Партия умеренных насчитывала в своей среде много лиц образованных, стояла за связи с просвещенными классами общества, заботилась о том, чтобы духовные должности были завещаемы людьми умственно развитыми, способными быть учителями народа в нравственном отношении эта партия была не очень строга. Она стремилась стоять как можно ближе к жизни и обществу, поэтому не пренебрегала благами мира сего; строгий аскетизм не был для нее привлекателен. Она мало обращала внимания на успешное развитие монашества и не содействовала расширению его влияния. В противоположность зилотам, умеренные опирались в своей деятельности не на монахов, а на белое духовенство и на интеллектуальный класс общества.

В характере деятельности той и другой партии замечалась существенная разность: когда на церковной сцене действовали политики, они довольно тихо и сравнительно мирно проводили свои тенденции в жизнь; напротив, когда у кормила правления являлись зилоты, то они, опираясь на такой подвижный элемент в Византии, как монахи, и отчасти чернь, всегда действовали шумно, нередко бурно, а иногда даже мятежно.

Случалось, что раздоры партий из чисто церковных сфер переходили в народ и здесь производили великое волнение умов. Дело доходило до того, что каждый отдельный дом в Византии представлял собой как бы военный лагерь, с которым лицом к лицу сошлись две враждебные силы. По словам историка Пахимера, раскол в Церкви, создаваемый борьбой разномыслящих церковных партий, иногда так «усиливался, что делил домы: иначе жил (и мыслил) отец, иначе сын, иначе мать и иначе дочь, иначе сноха И иначе свекровь».[719]

Историк Никифор Григора причину проявления и развития этих противоположных партий в Церкви хочет объяснять тем соображением, что в одних и тех же лицах, принадлежащих к тогдашней Иерархии, не уживались вместе религиозное совершенство, чуждающееся соблазнов мира, на которое претендовали одни (зилоты), с Церковно–практической опытностью и благоразумием, какими хотели руководиться другие (политики, или умеренные).[720] Вследствие чего одна партия неминуемо должна была выделиться от другой. Полагаем, что нет оснований оспаривать это наблюдение византийского историка.[721] Тот же историк, оценивая церковно–общественную Деятельность обеих рассматриваемых партий, замечает при одном случае: «Можно найти много таких людей, которые не похвалят ни той, ни другой партии, потому что ни та, ни другая не оставались в пределах умеренности и законности».[722] А против этого замечания историка и совсем невозможно ничего возразить, как это в особенности покажет дальнейшее изучение существа и свойств партий.

Охарактеризуем в более подробных чертах каждую из двух указанных партий, причем будем заботиться о том, чтобы характеристика наша основывалась на возможно ясных и наиболее убедительных исторических фактах.

Сначала скажем о зилотах. В умственном и научном отношении представители этой партии, как мы уже сказали, стояли на низкой ступени. Вот какие сведения сообщают нам историки о патриархах, принадлежащих к числу зилотов. Об одном патриархе историки пишут: «Это был человек малоученый, он знаком был только с элементарными правилами грамматики; учился он немного: усвоил кое‑что из начального круга наук, чтобы не казаться в них совершенным невеждой, не знающим того, чем представлялся пренебрегающим»·,[723] «по житейской опытности и пониманию жизни гражданской он отставал даже от тех, которые под вечер оставляют заступ»[724]. О другом патриархе: «Он не знаком был с ученостью и жизнью в обществе».[725] О третьем патриархе: «Он был прост и вовсе не получил греческого образования».[726] О четвертом: «Он был человек простой, почти совсем потерявший от старости слух, он даже и ногтем никогда не касался греческой учености».[727] Еще энергичнее встречаем отзыв о пятом патриархе: «Он был с лишком семидесяти лет (когда сделался патриархом), до патриаршества не имел никакой иерархической степени и не умел правильно читать даже по складам».[728] Но довольно. Невольно рождается вопрос: зачем же на такое высокое место, как патриаршее, ставили столь непросвещенных лиц? Во–первых, это зависело от того, что императоры по своим личным расчетам иногда очень желали видеть у кормила церковного управления лиц, которые по своей необразованности оставались бы лишенными влиятельности (в чем, кстати сказать, императоры большей частью обманывались, так как патриарху, даже и необразованному, открывалась возможность возбуждать различные движения, столь нежелательные для светского правительства); во–вторых, ошибочно или нет, но у такого рода патриархов открывали достоинства нравственные и добродетели, о которых иногда думали, что таковые более приличествуют патриарху, чем образованность и ученость. Во всяком случае, в рассматриваемом нами явлении можно найти одну из характеристических черт, определявшихся течением самой жизни византийского общества.

Сами не обладая ученостью, патриархи этого рода, что и естественно, не любили и вообще ученых людей в среде духовенства, улучалось, что при вступлении на Константинопольскую кафедру патриарха–зилота, люди ученые в духовенстве, во избежание беды, принимали личину любителей подвижничества, а о своей любви К науке молчали, или же целыми толпами уезжали из столицы В провинцию, ожидая перемены патриаршества.[729] Зилоты опасались богословской науки как такого скользкого пути, который удобнее всего приводит не к утверждению в истине, а к ереси. Занимавшимся богословием зилоты ставили в преступление то, что они ^слабым человеческим разумом дерзали углубляться в смысл божественных изречений, превышающих всякое разумение, и что, руководясь предосудительным любопытством, хотели проникнуть В божественные тайны, которые должно чтить благочестивым молчанием».[730] О людях, преданных науке, приспешники зилотовцатриархов старались распространять в обществе самые нелестные для первых слухи, разумеется, из желания повредить их репутации. В то время любили утверждать об ученом человеке, что он будто изменил вере и впал в латинство. «По неблагородству зилотов, или же потому, что их поджигал демон, — слишком энергически выражается Григора, — приверженцы зилотской партии распространяли слухи о людях, занимавшихся наукой и просвещенных, что и к латинянам‑то они путешествовали, и усвоили‑то латинские обычаи, и получили‑то они церковное посвящение от латинян».[731] Не чувствуя симпатии к науке и просвещению, зилоты не заботились об открытии школ и покровительстве образованным клирикам. Ничего в таком роде они не делали, как это видно из истории их деятельности.

В другом свете представляются зилоты, по крайней мере патриархи из числа их, в нравственном отношении. О патриархах зилотской партии весьма часто встречаем заметки историков вроде следующей: «Относительно благочестия и богоугодной жизни этот человек немногим чем уступает людям самой высокой святости».[732] Они славились, например, как величайшие бессребреники. Так, об одном патриархе–зилоте известно, что, оставляя патриаршую ка^ДРУ, он в присутствии всего византийского клира говорил: «Эту одежду и свиток, и три монеты, которые у меня были еще до вступления на кафедру и которые я приобрел своим трудом: получил я их за переписку Псалтыри, — я беру и ухожу».[733] Конечно, это прекрасно. Но сознаемся, нам больше нравится, когда не сами бессребреники провозглашают о своей нестяжательности, но когда об этом возвещают лица посторонние. Истинная добродетель не любит самохвальства. Представители зилотов выше всего ставили аскетические лишения: спали они на голой земле, в бане не мылись, ходили пешком, ночи простаивали на молитве, без сна. Вообще они напоминали собою отшельников, живущих в горах и пещерах, по замечанию историка.[734] Как лицам, которым не страшны были какие бы то ни было лишения, которых ничем нельзя было устрашить и запугать, они являлись, по замечанию историка, «мужами весьма сильными словом и делом».[735] Они (по крайней мере, лучшие из них), совершенно искренно, с полным убеждением, при встрече с самыми серьезными опасностями могли говорить и говорили: «Вот мы готовы (ко всему) и не испугаемся, что бы ни задумали в отношении к нам. Мы не будем противиться: меч ли приготовят нам или смерть».[736] Эту же черту зилотов очень образно описывает один византийский историк в следующих словах: «Патриарх (зилот) был непоколебим, как та скала, около которой вечно вздымаются огромные волны и бушует море и которая, разбивая волны в пену и пренебрегая ревом бурного моря, твердо стоит на том же основании».[737] Представители зилотизма, не имея привычки покорно склонять головы даже перед венценосцами и проводя свои идеалы в жизнь без уступок и снисхождения, энергично и резко, казались «страшными», вселяли трепет в других и, прибавляет историк, «для многих были неприятны».[738] Это, впрочем, довольно понятно. Патриархи рассматриваемого направления, действительно, возбуждали страх и ужас в тех, с кем они ближайшим образом встречались по роду своей деятельности. Вот, например, в каких словах Григора описывает вступление на патриаршество патриарха–зилота. «Взошедши на патриарший престол, он обратил к архиереям и клирикам свое грозное лицо, полное божественной ревности и строгости».[739] В особенности патриархи–зилоты любили, чтобы перед ними трепетали не какие‑нибудь клирики и монахи, а и царские родственники, а и царские сыновья, а, пожалуй, и цари. Об одном патриархе зилотского духа историк считает нужным заметить, что «царские сыновья боялись его необыкновенной смелости и обличений больше, чем приказов царя».[740] Свои нравственные качества, свою строгую воздержанность, свою религиозность зилоты ставили очень высоко, Причем считали себя, в сравнении с другими, чистыми праведниками, которым тяжело проводить жизнь среди многогрешного мира, каким казались им не только миряне, но и духовные лица, хотя бы они стояли на высших степенях церковных. Известен случай, как патриарх из числа зилотов бросил в лицо собору такие слова: «Я словно Лот в Содоме».[741] Сообразно своим личным свойствам, патриархи этого рода по большей части искали и находили себе опору во многочисленном византийском монашестве. За обиду, нанесенную любимому патриарху–зилоту, случалось, монахи вступались как за свое личное дело. По поводу, например, низвержения угодного им патриарха они, как рой пчел, покидали свои монастыри, всюду бродили, волнуя умы и производя агитацию. В подобном случае они отделялись от нового патриарха, если он не соответствовал их видам, разводили схизму, всячески порицали его, судили–рядили о нем публично. Вообще в таких обстоятельствах монахи, по замечанию историка, иногда держали себя «смело и дерзко», «радовались при переменах хода событий», наклоняющегося в пользу их интересов.[742] В вознаграждение за такое усердие патриархи–зилоты, случалось, смотрели сквозь пальцы на распущенность монахов (а такая распущенность, в особенности в столице, — факт несомненный); монахи получали возможность жить припеваючи, или, по выражению Григоры, для них наступала «весна жизни».[743] Но разумеется, такая весна, по воле тех же зилотов, иногда сменялась для них суровой «зимою».

Скажем об отношении патриархов–зилотов и их сторонников к светской правительственной власти. Зилоты неохотно слушались царских приказаний, не отказывая себе, однако же, в праве вмешиваться в царское управление государством, держали себя в отношении к главам светской власти независимо и горделиво, ничем не хотели поступаться из своих религиозных принципов, понимаемых ими, однако же, в условном смысле. Когда один император приказывал патриарху–зилоту не вмешиваться в дела государства, а довольствоваться самостоятельным управлением Церкви, патриарх с гордостью говорил: «Ты приказываешь мне заниматься только делами Церкви, а себе предоставляешь по своей личной воле править государством. Но это то же самое, как если бы тело говорило душе: я не нуждаюсь в твоем содействии при отправлении моих функций, я свое дело делаю, как хочу, а ты делай свое, как умеешь».[744] Патриархи–зилоты больше всего помнили о своих правах по отношению к государству, но не о своих обязанностях в этом отношении. Проявлять свое значение в делах государственных они любили, но подчиняться каким‑либо стеснениям, вызываемым потребностями государства, они не были расположены. Где дело касалось жертв в пользу государства, они становились в стороне, а где возможно было выказать свою власть и авторитет, там они не хотели упускать своего. Рассматривая отношения патриархов–зилотов к императорской власти, мы должны сказать о слишком строгом, суровом, иногда даже мстительном отношении их к царям. Зилоты держались такого правила: в церковной практике все канонические постановления имеют одинаковую важность и безусловную обязательность; не может быть места снисхождению в случае нарушения их — будут ли таковыми нарушителями обыкновенные смертные или цари; в случае нарушения указанных постановлений этими последними пастырям следует быть неумолимо последовательными в применении дисциплинарных канонических взысканий.[745] Мы не будем представлять примеров, иллюстрирующих практическое применение этого пра вила зилотами. Кому не известна история императора Михаила Палеолога? Важно лишь отметить то, что патриархи–зилоты не просто хотели подвергать церковным наказаниям преступных царей, но хотели доводить их до унижения, сделать из церковного наказания публичный скандал. Они старались о том, чтобы довести императоров, нарушавших законы, до смиренного «молчания», до того, чтобы они, по выражению историка, «запели палинодию», т. е. стали смиренно умолять о возвращении потерянных ими прав истинного христианина; зилоты старались принизить их так, чтобы, забыв свое достоинство, они стали валяться в ногах у сурового патриарха.[746] И все это бывало. Нужно ли это для достижения религиозных целей? Уничижительное, слишком смиренное отношение некоторых императоров к зилотам–патриархам иногда казалось смешным и нетерпимым самому обществу византийскому. Однажды византийцам так надоел патриарх–зилот, проделывавший с императором многое по своему желанию, что они решились на кощунственную штуку, лишь бы обесславить патриарха в глазах царя. Здесь мы встречаемся с оригинальным образчиком церковнополитической византийской карикатуры; к сожалению, эта карикатура имеет тот крайне неприятный недостаток, что она кощунственно дерзка, по крайней мере в деталях. Византийским проказникам нужно было сделать так, чтобы царь рассердился на патриарха и отстранил бы его от должности. Для достижения цели затейники устроили вот что: они похищают подножие от патриаршего седалища в храме Софии, посредством ножа изображают на нем лик Спасителя, а по бокам этого изображения ножом же начертывают с одной стороны фигуру царя с уздою во рту, а с другой — фигуру патриарха, который осаживает царя, как наездник коня. Затем непризнанные художники потихоньку положили подножие на прежнее место. Конечно, проделка огласилась и хотя косвенно, но достигла‑таки своей цели. Патриарх удалился на покой.[747] Патриархи–зилоты, кроме суровости отношений к царям, отличались, в некоторых случаях, мстительностью, если император своим образом действования возбуждал их гнев. Беда тому слабому царю, который попал в опалу у зилотов. Мстительность их поражает изобретательностью. Один слабохарактерный император возбудил неудовольство в патриархе–зилоте, и последний распорядился вот как: по–первых, он велел, вопреки воле царя, поминать за богослужением имя его наследника; во–вторых, подверг отлучению всякого, кто не будет оказывать царских почестей этому опальному наследнику; в–третьих, отлучил от Церкви архиереев, державшихся стороны царствующего государя. Эти революционные распоряжения архипастыря–зилота повергли царя в недоумение и ужас, и он с горечью говорил: «Если учитель мира так взбесился против меня и, потерявши всякий стыд и совесть, стал во главе возмутителей, то кто обуздает разнузданную чернь? Патриарх сделался моим убийцей!». Но негодование и злоба патриарха удвоились, когда столь революционного патриарха царь велел посадить под стражу.[748] Позднее тот же патриарх дошел до явного неистовства, когда этот самый император был низвержен с престола; по известиям Григоры, зилот прыгал от радости и говорил слова, обличавшие жестокость его души или, точнее, — сумасшествие. «Возвеселится праведник, егда узрит отмщение», — повторял он слова псалмопевца, приравнивая себя к праведникам. Затем он наказал всех епископов и священников, сочувствовавших впавшему в несчастье царю: одним запретил священнослужение на несколько лет, а другим — до смерти[749]. А над самим царем жестоко и кощунственно надсмеялся. Так Как низверженный император должен был принять иноческий сан и стал называться Антонием, то патриарх приказал его поминать за богослужением следующим образом: «Благочестивейшего и христолюбивейшего государя нашего, монаха Антония». Мало того, к этому оскорблению, по словам историка, зилот присоединил еще несколько и других.[750] Вполне заслуженно страдалец–царь сравнивал зилота–мучителя с «нильским крокодилом, который, — по его словам, — задушив животное, живущее вместе с крокодилом в реке, потом садится на труп и обливает его голову слезами». Тот же царь верно характеризовал патриарха, когда говорил, что «патриарх поступил с ним жестче палача».[751]

Как известно, каждый принцип, переходя от лиц более разумных к менее смыслящим, от подобного перехода извращается и получает такие свойства, которые делают его прямо возмутительным. Так было с тем началом, служить которому хотели патриархи–зилоты. Сделавшись достоянием многих лиц, зилотский принцип, в приложении его к практике, теряет то, что было в нем лучшего, и выпукло выставляет свои недостатки и крайности. Обращаемся к характеристике зилотской партии, которая или самостоятельно, или во имя стоящего во главе ее вождя, заявляла себя очень многими фактами и поступками большей частью некрасивого и притязательного характера. Конечно, эта партия состояла из различных степеней духовенства, хотя, как увидим потом, не ими только она держалась. В каких же отношениях партия зилотов стояла к правительственной власти? Если патриархи–зилоты в отношении к государственной власти больше помнили о своих правах, чем обязанностях, то самая партия зилотов пошла в этом отношении еще дальше, тем более, что она нередко принимала вид раскола. Зилотская партия под предлогом полной, исключительной преданности целям религии и благочестия показывала холодность и пренебрежение к интересам государственным. Благо государственное отходило для приверженцев этой партии на последний план. Если императоры выставляли на вид перед зилотами, что то или другое должно сделать для блага государственного, в том или в этом показать пример самопожертвования, вообще если развивали перед зилотами так называемую теорию экономии, т. е. развивали учение о необходимости возможных уступок со стороны последних на пользу государственную,[752] то зилоты оставались глухи к подобным внушениям и заявляли: «Если угрожает царству (обществу) опасность, то об этом не Церковь должна заботиться; на Церкви лежит только обязанность молиться; а не допускать ничего угрожающего бедствиями или устранять опасности — это обязан дарь».[753] Конечно, молитва дело великое, но зилоты, говоря о молитве как своей обязанности, очевидно хотели тем дать знать, чтобы их оставили в покое и не возлагали на них осязательных забот и уревог по части государственных потребностей. Если зилотам толковали о необходимости соблюдения мира и спокойствия в государстве, которые ими нарушались, о необходимости всячески поддерживать этот мир путем обуздания своих пожеланий, то зилоты, Прикрываясь ревностью по благочестию, хотя и соглашались с тем, что нужно охранять общественный мир, но при этом давали понимать, что заботы о мире имеют в их глазах далеко не безусловное значение. «Нет спору, — говорили они, — что надобно стараться о мире, но так, чтобы не оскорбить Бога, а если настоит опасность оскорбить Бога, то надобно бороться», т. е. выйти из состояния пассивности и забыть о мире. Разумеется, эти слова, если понимать ИХ буквально, имеют смысл библейский, истинно христианский и благословенный, но византийский историк, сообщающий приведенные слова, сопровождает их небольшим комментарием, который лишает их этого буквального смысла и придает им такой, на какой даы указали выше. Историк, сообщая эти слова, замечает: «Всему своему учению они (т. е. зилоты) давали вид совершенного православия. Приводили они доказательства и из Писания, на которое опирались непрестанно, если оно благоприятствовало их учению (т. е. могло быть перетолковано в их пользу) и покровительствовало собственно им».[754]