Основой византийской государственности была идея авторитета, полного подчинения человеческой личности государству, частного общему. Применение этой идеи отразилось в Византии крайностями централизации: интересы государства сузились, из провинций перешли в столицу, из столицы во дворец и здесь воплотились в лице императора. Развитие власти византийских императоров было неразрывно связано с развитием централизации, для которой прочный фундамент заложен был еще в конце III и начале IV в. и которая к XI в. сделала большие успехи.

Нельзя, однако же, назвать вполне правильным то мнение, по которому власть византийских императоров была абсолютна, не знала никаких сдержек ни в теории, ни на практике.[966] Правда, император в представлении византийцев рисовался как неограниченный монарх, имеющий возможность не стесняться законами, нарушать их по побуждениям личного каприза; но нарушая законы, он поступал как тиран,[967] и действия его не считались одобрительными. Возможность фактическая не была еще законным правом. С юридической точки зрения император был не нарушителем законов, а их покровителем и защитником: он — верховный законодатель и управитель, общее благо подданных, не знающий лицеприятия в раздаянии благодеяний, ни гнева в наказании, беспристрастный мздо–воздаятель, воздающий каждому по заслугам, поддерживающий, прежде всего, предписания священных книг, затем постановления семи Соборов и, наконец, вообще римские законы.[968] Со стороны фактического обнаружения власти император был обставлен если не прямыми, то косвенными ограничениями, которые находились в связи с двумя особенностями политического устройства, во–первых, с отсутствием определенного, признанного законом порядка престолонаследия, во–вторых, с византийским консерватизмом, и в частности консерватизмом формы.

В этом отношении византийский формализм, повлекший за собой чрезвычайное развитие церемоний, внешних отличий и титулов, не есть что–нибудь лишенное всякого значения, как обыкновенно думают; все эти церемонии, отличия и титулы имели свой смысл и свое место в политическом строе государства. Частнейшее рассмотрение вопроса об отсутствии порядка престолонаследия и вытекавших отсюда последствиях, а также о внешних, формальных условиях обнаружения императорской власти даст нам возможность ближе познакомиться с положением византийских императоров.

Отсутствие закономерного порядка престолонаследия вело к крайней неопределенности положения византийских императоров. Занятие престола известным человеком составляло благоприятный прецедент для членов его рода, особенно для детей, рожденных, согласно закону Константина Великого, возобновленному Василием I Македонянином, в порфирной комнате (лорфироуёууфш), — оно воспитывало в народе привычку к династии, вырабатывало своего рода легитимизм. Но вполне надежной гарантии оно не давало даже в том случае, если престол долгое время находился в руках одной династии, как например Македонской, владевшей престолом 189 лет. Ни один император не мог считать себя вполне обеспеченным на троне; из общего числа лиц, занимавших престол и причастных к императорской власти, добрая половина окончила жизнь насильственным образом.[969] Перевороты были беспрерывны, и нигде не было такого обилия претендентов на престол, как в Византии. Редкая фамилия, редкий выдающийся деятель отказывался в глубине души от надежды облечься в пурпур. В наше время шарлатаны эксплуатируют легковерие людей, предсказывая им богатство и успех в семейной и общественной жизни, а в то время пророчили легковерным императорский престол, и пророчества часто сбывались. Смелый и энергичный человек иногда поневоле даже должен был обращать взоры на престол, так как своими качествами и подвигами возбуждал подозрение в стремлении к узурпации и через это подвергался личной и имущественной опасности, от которой мог избавиться, только взойдя на престол. Людей решительных должно было еще останавливать то обстоятельство, что восстание против царствующего государя, помазанника Божия, считалось отступничеством (апостасией) и каралось анафемой.[970] Но Церковь, охранявшая таким образом престол от узурпаторов, провозгласила вместе с тем устами патриарха Полиевкта, короновавшего Цимисхия, принцип, что помазание на царство смывает грехи. После того следовало ли задумываться перед анафемой и цареубийством, если анафематствованный и убийца в случае удачи получал очищение грехов? Разумеется, здравое нравственное чувство не мирилось с вытекавшим отсюда результатом; Михаил Пафлагон, заподозренный в цареубийстве, в глазах общественного мнения до конца своей жизни носил на челе печать преступления. Но в государстве, где процветал формализм, и у людей, интерес которых заставлял мириться с формальным оправданием, общечеловеческая нравственность не всегда была регулятором нравственных поступков.

При отсутствии закона, дававшего право на престол, признавался и имел силу один лишь факт, и государи заботились о том, чтобы предвосхитить факт в свою пользу. Средствами к тому были: а) система сотоварищества и б) избрание и назначение преемника престола царствующим государем. Оба способа иногда объединялись, оба основывались на императорской воле.

В XI в. практиковались как система сотоварищества, так и способ замещения престола по избранию и назначению царствующего императора, причем иногда прибегали даже к подлогам, только бы доказать, что преемник престола вступил на престол по воле своего предшественника. Константин VIII был коронован и считался сотоварищем Василия II, носил вместе с братом титул царя; после его смерти вновь коронован и сделался самодержавным.[971] Перед смертью он избрал себе преемником Романа III, который сочетался с Зоей и был коронован патриархом Алексием. Власть Романа основывалась, таким образом, не только на родстве с Македонским домом, но и на воле императора Константина. Михаил IV вступил на престол и был коронован патриархом Алексием как муж Зои, следовательно, по праву родства и избрания Зоей. Но избрание женой предшественника, а не им самим, считалось недостаточным и был поэтому разослан манифест, в котором (фальшиво) утверждалось, что Михаил IV избран еще при жизни Романа, по его воле.[972] Михаил Калафат был усыновлен Зоей, заблаговременно связан с Македонским домом узами искусственного родства. По смерти Михаила IV он избран на престол Зоей как ее соправитель и был коронован[973] патриархом Алексием, но сверх того еще при жизни Пафлагона, удалившегося в монастырь, его братья, главным образом Иоанн Орфанотроф, подделали от имени императора грамоту, в силу которой Калафат занял во дворце место своего августейшего дяди.[974] С первого взгляда может показаться, что содержанием грамоты был призыв Калафата ко двору — Калафат не пользовался милостями Пафлагона, держался в удалении,[975] и грамота открывала ему двери туда, куда вход ему был прегражден. Но эта цель представляется слишком незначительной, чтобы из–за нее пафлагоняне решились на подлог; Калафат мог быть призван ко двору без всяких предосторожностей, как скоро удалился Михаил IV, антипатия которого была причиной устранения Калафата и выселения из Константинополя загород.

Константин Мономах был избран на престол Зоей и женился на ней, имел таким образом за собой и родство, и волю старшей из царствовавших после низвержения Калафата императриц. Он был коронован патриархом Алексием[976] и стал управлять в сотовариществе с Зоей и Феодорой, которые носили царский титул. Мономах хотел назначить себе преемника, и только предусмотрительность партии Феодоры и смерть помешали его намерению. Воцарившаяся после Мономаха Феодора еще при жизни назначила себе преемником Стратиотика, который и был коронован Ке–рулларием, прежде чем умерла императрица. Насильственным образом вступивший на престол после Стратиотика и венчанный патриархом Керулларием Исаак Комнин назначил при жизни своим преемником, хотя и неформально, Константина Дуку, который был коронован Лихудом.[977] Константин Дука, у которого были сыновья, имел полную возможность применить систему сотоварищества. Младший сын, порфирородный Константин, еще в пеленках украшен царским титулом, старший, Михаил, рожденный до вступления отца на престол, был коронован спустя несколько времени после воцарения Константина Дуки.[978] Диоген, вступивший на престол по избранию Евдокии как ее муж, был коронован Ксифилином и обязан договором поддерживать систему сотоварищества: его пасынки — Михаил, Андроник и Константин — носили титул царей, а когда у Диогена родился от Евдокии сын, то и его Диоген приобщил к сотовариществу, почему прилагается к нему титул царя.[979] Сын Михаила Парапинака, Константин Порфирородный, был коронован в пеленках[980] при жизни отца. Никифор Вотаниат, получив венец из рук патриарха Косьмы, счел нужным обосновать свою власть на браке с Марией, женой низвергнутого Парапинака, которая по прежним примерам (Зои и Евдокии) могла избранному ею мужу передать престол. Вотаниат предполагал назначить при своей жизни преемником себе Синадина; но это ему не удалось. Алексей Комнин, предварительно соединившись узами искусственного родства с императрицей, его усыновившей, и заключив договор, обеспечивавший ее санкцию в случае успеха, низвергнул Вотаниата и был коронован патриархом Косьмой.[981]

Существование одной лишь фактической основы для императорской власти соединено было с большими неудобствами.

Отсюда происходило, что византийские императоры искали других опор для своего трона и заботились о том, чтобы вступление их на престол было признано не только предшественни–ком–императором, но и подданными.

Как скоро воля подданных получила вес при таком капитальном акте как преемственность престолонаследия, естественно было отвести ей место и при других важных случаях государственной жизни. И действительно, мы видим, что в критических и затруднительных обстоятельствах императорская власть прибегает к содействию народной воли.

Формы обращения к народной воле были традиционные, перешедшие от первых веков христианской эры. До конца III в. выбор императора принадлежал народу, сенату и войску — преторианцам; последние de facto играли наибольшую роль, так что хотя после Тиберия, перенесшего права народа на сенат, и писалось о том или другом императоре, что он избран authoritate senatus, consensu militum, однако же на деле было обратное отношение: избирало войско, а сенат только утверждал, или, правильнее, признавал совершившийся факт. Вступивший на престол император отплачивал за свое избрание: население столицы получало анноны (даровую раздачу жизненных припасов) и конгиарии (даровую раздачу денег), преторианцам вручался донатив (сумма денег, размеры которой обусловливались обстоятельствами). Корпус преторианцев с течением времени исчез, самый сенат сделался тенью прежнего сената, пока Лев Мудрый совершенно не уничтожил его значение.[982] Но прежние порядки не были забыты и продолжали существовать, хотя и в измененной форме. Место преторианцев заняла лейб–гвардия императоров, сенат составился из чиновной аристократии (как будет показано ниже), буйное население столицы продолжало непрерывно заявлять о себе. Существенная разница та, что после возведения христианства на степень господствующей религии, к прежним политическим агентам прибавился еще один — клир в лице своих представителей, патриарха и его синода. В XI в., при переменах на троне и в более важных случаях политической жизни, имели значение: а) сенат (аиукАлугсх;, уероосна, (Зои^), и так как сенат в полном составе был весьма многочислен, то обыкновенно отборнейшие (то eiacpnov) сенаторы, б) народ (б^цо;, koivov, — rife ayopat;), под которым понималось городское население, купцы, ремесленники, городская чернь, а также пришлый сброд, при смене императоров массами стремившийся в Константинополь[983] в надежде получить на свою долю нечто из императорской благостыни, в) синод (ouvo5o<;) с патриархом во главе и г) императорская охранная стража (т) PaaiA.iicri 5opixpopia). Обыкновенно восшествие на престол совершалось с согласия сената и народа, и каждый претендент, затевая восстание, помышлял о средствах, чтобы привлечь их на свою сторону. В тех случаях, когда смена одного императора другим носила тиранический характер, когда вступивший на престол не мог опереться на волю прежде царствовавшего государя, — на подмогу авторитету сената и народа призывался еще авторитет синода (независимо от коронации, всегда бывшей непременным условием) и царской стражи. Если вопрос шел не о престолонаследии, а о каком–нибудь менее важном, хотя и серьезном случае, имевшем отношение к внутренней или внешней политике, то императорская власть довольствовалась тем, что обращалась к содействию одного какого–нибудь агента, сената или народа, смотря по тому, откуда можно было извлечь больше пользы. Во всех случаях, когда высшая власть обращалась к воле подданных, было в обычае расточать царские благодеяния, и несоблюдение этого древнего обычая считалось чертой неодобрительной в императоре, признаком скупости и неуважения к традиции. Благодеяния выражались в том, что члены сената повышаемы были в чинах и должностях, народу раздавались денежные и другие подарки. В дополнение к благодеяниям, уже оказанным, принято было за правило[984] еще большее обещать в будущем; обещания давались или в речах, которые вновь вступивший на престол произносил к сенату (во дворце) и народу (с дворцового балкона), или в манифестах, которые издавались по случаю вступления на престол (например, при Монома–хе),[985] или принятия важных государственных мер (например, при Кала–фате).[986]

Об участии народа в вопросе престолонаследия и в других важных государственных вопросах в рассматриваемый нами период, равно как о тесно связанном с народным участием обычае царских благодеяний, мы находим достаточно указаний у византийских историков. О том, чтобы сделано было обращение к народу при вступлении на престол Константина VIII и Романа III, сведений нет, и это понятно. Власть последних представителей Македонского дома в мужском колене была достаточно сильна, чтобы не нуждаться в одобрении подданных. Константин VIII был сотоварищем по управлению отца, двух императоров–опекунов и своего брата; принимая в 1025 г. в свои руки единодержавное правление, он чувствовал под ногами крепкую почву. Точно так же и Роман III, будучи избран Константином VIII, считал это избрание достаточной гарантией^во–ей власти. Положение вещей изменилось после смерти Романа III. Власть, «снизошедшая до гинекея», была уже не так авторитетна, да и воля Романа, которому приписано было назначение в преемники Михаила Пафлагона, значила в глазах народа далеко не то, что воля государя, по прямой линии принадлежавшего к Македонской династии. При возведении на престол Михаила Пафлагона необходимо уже было согласие подданных, и истерик считает делом несообразным, что Зоя возвысила его, не заручившись наперед приговором сената и волей народа.[987] Недостаток был потом восполнен: получено одобрение сената и народа, в благодарность сенаторам даны новые чины, а народу подарки.[988] То же повторилось при вступлении на престол Михаила Калафата, который купил расположение к себе сената и народа теми же средствами.[989] Когда Калафат решился отправить Зою в ссылку, он не обошелся без сената и народа: в день ссылки был собран сенат, Калафат изложил перед ним мотивы своего поступка и склонил сенаторов в свою пользу; затем собран был народ, Калафат повторил мотивы, выслушал мнения, какие при этом были высказаны, и затем распустил собрание.[990] Здесь, очевидно, призваны были лишь наиболее выдающиеся представители народа; к массе народа, к площадной толпе, Калафат обратился на следующий день с манифестом–воззванием.[991] Возведение на престол Зои и Феодоры после низвержения Калафата было плодом общенародного решения;[992] поэтому, когда собрался сенат, Зоя поблагодарила его, а затем с видного места повела речь к народу и тоже засвидетельствовала свою благодарность;[993] когда все было покончено, от Зои и Феодоры посыпались чины на сенаторов и подарки народу.[994] Возведение Зои и Феодоры было соединено с тиранией против царствовавшего государя, потребовался поэтому голос подданных в усиленном составе, кроме сената и народа в деле участвовала и Церковь. Решение выйти замуж за Мономаха принято было Зоей после того, как она заручилась одобрением охранной стражи и согласием главнейших членов сената.[995] Мономах, получив в руки скипетр, отблагодарил сенаторов повышением каждого в чине и исполнил обычай относительно народа, раздав деньги.' Когда Мономах задумал переселить во дворец свою фаворитку, Склирену, получено было одобрение сената,[996] а когда против него восстал Торник и осадил столицу, император позаботился о том, чтобы заручиться благосклонностью народной массы, которой надавал обещаний,[997] — при активном содействии горожан он надеялся спасти столицу и самого себя. Замысливший заговор против Мономаха Роман Бойла постарался прежде всего привлечь на свою сторону сенаторов, которые почему–нибудь были недовольны царем.[998] Когда Мономах хотел назначить себе преемника, помимо Феодоры, последняя поспешила в Великий дворец, около нее собралась охранная стража с избранными сенаторами и провозгласила императрицей.[999] Михаил Стратиотик обязан был своим избранием на престол немногим приближенным к трону сенаторам; народ тут был не при чем, равно как и большинство сенаторов. Поэтому Стратиотик простирал свои благодеяния лишь на самых выдающихся и избранных сенаторов, относительно же народа отделывался обещаниями.[1000] Стесненный Комнином Стратиотик с целью не допустить народ и сенат до под!6чи голоса в пользу претендента стал раздавать столичному населению подарки,[1001] а со всех сенаторов взял подписку в том, что они не изберут в цари Комнина. Но было поздно: народ и сенаторы, недовольные Стратиотиком,[1002] собрались в храме Св. Софии и избрали императором Комнина. Так как действие было насильственное, направлено против царствующего государя, то понадобилось усилить авторитет выбора, и к избирателям присоединилась Церковь в лице ее представителей.[1003] Хотя Комнин был избран по воле народа, однако же он иначе смотрел на добытую власть, полагал, что обязан престолом единственно своему мечу и храбрым сподвижникам. Поэтому он наградил последних, но нет указаний, чтобы он наградил также сенаторов повышением в чинах и народ раздачей подарков. Окончательное возведение на престол Константина Дуки решено было сенатором Пселлом в согласии с другими;[1004] народ при этом акте не присутствовал. Но тотчас после избрания созваны были не только сенаторы,[1005] но также городские ремесленные корпорации и вообще народ,[1006] Дука держал перед собранием речь, в которой излагал программу своего царствования, обещал быть гуманным, милосердным и справедливым, а затем последовали обычные благодеяния, причем не забыты были ни сенаторы, ни горожане.[1007] Константин Дука сделал при этом нововведение: прежде народ собирался вне дворца и получал подарки, во дворец же допускались только сенаторы, удостаивавшиеся чинов; Дука устранил такое разделение, всех призвал во дворец и наградил чинами не только сенаторов, но и ремесленников; историк ставит ему это в заслугу, находя, что он содействовал сближению горожан с сенатом.[1008] Выход Евдокии замуж по смерти Константина Дуки в принципе решен был при участии сената и патриарха.[1009] О Романе Диогене не сохранилось известий, что он выполнил древний обычай царских благодеяний при восшествии на престол, и это нельзя не отнести к числу причин ослабления верноподданнических к нему чувств. Возведению на престол Михаила Парапинака содействовала охранная царская стража.[1010] По вступлении на престол он привлек на свою сторону сенаторов, наградив их чинами, и, по обычаю, держал к народу речь, в которой указывал, что получил царство как отцовское наследие, милостью Божией, и давал разные обещания.[1011] О неблагоприятном обороте дел вследствие столкновения с Урселем сообщено было всему народу,[1012] после чего собраны во дворце сенаторы и горожане и Парапинак держал перед ними с царского трона речь по поводу дурных вестей.[1013] Когда против Парапинака поднялось возмущение на Западе и Востоке, он обратился с воззванием к народу и давал обещания.[1014] То же делали восставшие против него претенденты: Вриенний не раз посыла#хрисовулы, наполненные обещаниями сановникам и гражданам столицы,[1015] Вотаниат не уступал ему, тоже подсылал лазутчиков, которые приносили хрисовулы с обещаниями даров и почестей.[1016] Конкуренция двух претендентов закончилась тем, что Вотаниат, как вступивший на престол тиранически, был избран в императоры усиленным представительством народа, т. е. не только сенаторами и простым народом, но также синодом.^^Вотаниат по вступлении на престол отблагодарил за это подарками (деньгами и недвижимостью), возведением в чины и назначением на должности,[1017] а молва скоро разнесла по Империи, что он избран сенатом, синодом и народом.[1018] Когда обнаружился замысел Комнинов после их бегства из столицы, Вотаниат собрал сенат,[1019] сообщил о деле и искал поддержки. Восшествие на престол Алексея Комнина, достигнутое путем военного насилия, не сопровождалось ни согласием сената и народа, ни благодеяниями тому или другому, напротив, у сенаторов отнято и то, что им прежде было дано.[1020]

Кроме ограничений, связанных с недостатком системы престолонаследия, византийские императоры были еще ограничены в своих действиях обрядностью, придворным этикетом и церемониями. Исполнять положенные по церемониалу обряды, не выходить из рамок традиционных форм жизни считалость непременной обязанностью императора и ничто не освобождало византийского монарха от этой обязанности. Роман 111 Аргир, невзирая на ужасные физические страдания, не выпускал ни одного слова в церемониях.[1021] Михаил IV в период усиленных припадков падучей болезни должен был выполнять все следовавшее по чину и утешаться лишь сознанием, что благодаря принятым предосторожностям в критический момент он будет скрыт от посторонних глаз.[1022] Для Константина Мономаха в разгар подагры при всем отвращении к труду, требовавшемуся для выполнения церемоний, последние были однако же неизбежны; все снисхождение состояло лишь в том, что на аудиенциях его прилаживали так, чтобы по возможности страдания были менее чувствительны, а на великих выходах в церковь с особенным искусством усаживали на седле, высокие и сильные конюшие поддерживали его с обеих сторон и лошадь вели тихим шагом, причем, дабы она не поскользнулась, снимаемы были камни с мостовой.[1023] Тщательное выполнение церемоний со стороны императоров вменялось им в добродетель; историк указывает как на признак особого благочестия Вотаниата на то, что он прославлял Господские и другие праздники действиями, положенными по церемониалу.[1024] Большая заботливость о церемониях иногда имела роковое значение: у Торника столица была почти в руках, но он отложил въезд не только потому, что щадил своих приверженцев, но, между прочим, и потому, что хотел въехать в сопровождении свеченосцев, с императорской пышностью,[1025] между тем обстоятельства переменились и промедление погубило дело.

Благоговение перед церемониями обусловливалось тем, что, по представлению византийцев, они имели священное значение; церемония была своего рода тайнодействием ((.iwiripiov),[1026] по характеру и составу напоминавшим церковные чинопоследования. Было бы односторонне считать византийские церемонии продуктом одного христианства, точно так же как односторонне производить их из персидского ритуала на том основании, что церемониальные возгласы и славословия византийцев имеют аналогию с торжественными молениями и воззваниями к Ормузду и Ариману.[1027] Тем не менее христианское влияние отразилось на них неоспоримым образом, хотя рядом с этим влиянием нельзя не заметить влияний староримских, языческих и восточных — персидских. Под таким совокупным влиянием выработана была, между прочим, обстановка для императвров. Языческий Рим оставил в наследство Риму христианскому культ императоров, который был обставлен внешними приемами, заимствованными от персов. Культ был смягчен и видоизменен под влиянием христианских идей. Христианство, в лице Тертуллиана и др., восставало против него до тех пор, пока он выражался в апофеозе императоров. Но как скоро решено было, что культ есть только способ почтения верховной власти, отцы Церкви не могли против него возражать и христианами допущен был взгляд, что император есть человек, «стоящий непосредственно за Богом, который получил от Бога то, чем владеет, и который ниже одного Бога».[1028] При таком взгляде естественно произошло так, что на императора перенесена была известная степень божественного величия, выразившаяся во внешних формах и наименованиях, остатки которых замечаются и в XI веке.