Византийское общество и экономические условия его быта развивались в направлении, какое им дано было вследствие соприкосновения греко–римских обычаев и воззрений с обычаями и воззрениями народностей, вошедших в этнографический состав Империи. Преобладающее значение в этом отношении принадлежало славянскому племени, национальный гений которого играл в судьбах учреждений Восточной Римской империи роль, аналогичную с той, какая в судьбах учреждений Западной Римской империи принадлежала гению германскому. Привнесение славянского элемента в Восточную империю совершалось тем же путем, как и элемента германского в империю Западную, с тем главным отличием, что славяне на два столетия, как в деле мирной колонизации, так и вооруженного занятия греческих областей, отставали от германцев. Первые поселения германцев на римской земле совпадают с началом христианской эры, между тем исторические свидетельства о поселениях славян за Дунаем начинаются (минуя легендарные указания) лишь со времени Константина Великого.[1714] Основание германских государств в Западной Евро–ре произошло в V в., государства славянские — хорватское, сербское и болгарское — основаны только в VII в. по Р. Хр. Славянская колонизация в Малой Азии началась еще позже — тогда, когда славянские государства были уже основаны на Балканском полуострове и когда, помимо областей, отошедших к этим государствам, и другие части европейских владений Византии, Македония, Фессалия, средняя Греция и Пелопоннес значительно были ославянены: из трех больших славянских поселений в Малой Азии, о которых знает история, первое относится к 664 г. (поселение 5000 славян в селении Скевоковоле, в апамейской области, в Сирии), второе — к 687 г. (поселение в Опсикии массы славян, о численности которых можно догадываться по тому, что они выставляли правительству военный отряд в 30000 чел.), третье — к 754 г. (поселение около 208000 славян на Артане).[1715] Несмотря, однако же, на то, что славяне позже германцев пришли в соприкосновение с греко–римским соци–ально–общественным строем, этот последний в момент соприкосновения был тождествен или почти тождествен на востоке и на западе Европы, так что особенности, какие он представляет в последующее время на Востоке, сравнительно с Западом, могут быть объяснены только различием обычаев и образа жизни славян и германцев и отчасти различным отношением правительственной власти в Византии и в западно–европейских государствах.

Три учреждения в социально–общественном строе времен Римской империи обращают на себя особенное внимание по их значению для истории последующего времени: муниципия, колонат и прекарно–бенефи–циальная система. С именем первого учреждения связано представление о поземельной провинциальной аристократии, влиятельном классе посессоров, державших в своих руках обширные имения, латифундии, и пользовавшихся громадным влиянием в городских куриях, в качестве декурионов, или, как их принято было называть с IV в., куриалов; с именем второго соединяется представление о классе крепостных крестьян, обрабатывавших земли посессоров и обязанных известными повинностями государству и землевладельцу; третье учреждение создало разряд людей, занимавших как бы середину между этими двумя сословиями (посессоров и колонов).

Муниципальное устройство, заключавшее в себе известную долю местного самоуправления, в принципе расходилось с тенденцией императорского управления, тянувшего к центру, и не могло поэтому пользоваться симпатиями правительства. Тем не менее правительство, преследуя фискальные интересы, сначала не вооружалось против него и даже по–кровительствовало. Распространение на подданных прав римского гражданства, предпринятое, как говорят, Каракаллой в видах увеличения так называемой vicesimae hereditatum (пятипроцентный сбор в пользу казны с наследства римских граждан), привело к введению муниципального устройства в массе городов. Привлечение городских курий к ответственности за бездоимочное поступление государственных податей и обнаруженное вследствие того стремление посессоров к уклонению от обязанностей куриалов, побудило правительство узаконить наследственность куриальского достоинства, с признанием за куриалами права избирать из собственной среды должностных лиц. Мера эта, по–видимому, обеспечивавшая прочность муниципий, в действительности была первым шагом к их разрушению; с одной стороны, потому что начало наследственности устранило существенный признак муниципального устройства — выборное начало, право всех членов муниципии на участие в избрании городских должностных лиц и членов курии, с другой — потому что податная ответственность повела к разорению и банкротству тех, кем это устройство поддерживалось. Ко времени основания германских государств муниципии находились в Западной Римской империи в полном упадке, и германцы, непривычные к городской жизни, не только не содействовали их восстановлению, но еще способствовали большему подавлению: чем сильнее утвердился в той или другой местности германский элемент, тем труднее отыскать в городах следы римского муниципального устройства. Однако же, обломки прежних порядков сохранились по местам в продолжении веков и впоследствии, соединившись со старогерманскими тильдами и каролингским скабинатом, легли в основу устройства средневековых городских общин. В Восточной Римской империи, независимо даже от славянских поселений, муниципия стала разлагаться под давлением центральной власти, особенно в лице таких ее представителей, как Юстиниан I, уничтожавший всякую тень областной самобытности, отнимавший у городов имущества и тем лишавший их возможности самостоятельно распоряжаться даже в сфере чисто хозяйственных интересов, каковы: ремонт и освещение улиц, поддержание общественных зданий.

водопроводов и пр. Лев VI Мудрый нанес окончательный удар муниципальному устройству, закрыв городские курии (fkx^eirnpia), лишив куриалов (poiAsmmv) права избирать лиц на городские должности и самостоятельно управлять городами (apx&v tivcqv 7rp6poX.fjq Kai Sioncriaecoi; auxe^ouaiou tcov яо^ешу). Муниципии уничтожены, как несоответствовавшие общему направлению жизни, противоречившие монархическому принципу; попечение о городах и право распоряжения ими отнесены на счет прерогатив императорской власти (rcpoq |a6vr\v rqv Paai/.eiov rcpovoiav те Kai 5ioiKT|aiv (по усмотрению одного лишь императора)).'

Положение вещей, созданное для городов новеллой Льва Мудрого, оставалось в силе в XI в., — назначение городских властей исходило от императора. О Константине VIII известно, что он назначал архонтов на городские должности,[1716] Феодора назначала начальников рынка.[1717] В обоих случаях, очевидно, имеется в виду столица и столичные власти, с эпархом во главе; но нет оснований сомневаться, что и в других городах следы прежней самостоятельности исчезли, и если сохранились, то в другом виде, измененном по началам славянской общины. Трудно допустить,[1718] чтобы при господствовавшей в византийском государстве системе управления возможно было восстановление муниципального устройства в старинном значении слова. Из этого, впрочем, не следует, что в XI в. не сохранялось никаких воспоминаний о прежнем устройстве. Два начала, тесно связанные с муниципальным устройством, начало народного выбора и начало корпоративности, держались — первое в памяти, а последнее и в практике горожан XI в. В те моменты, когда центральная власть вследствие династических потрясений ослабевала, начало выбора, в применении к городским должностям, всплывало наружу. Так, после низвержения Михаила Парапинака и прежде чем Вотаниат прибыл в столицу, граждане Византии сами избрали лиц для заведования городским управлением.[1719] Деятельная роль в этом случае принадлежала лучшим, значительнейшим горожанам (oi rco^neiat; ёясоуицсн), под которыми нужно понимать высшее городское сословие, считавшее себя tov <ot6X,ektov Sfjiaov (избранными),[1720] занимавшее в составе городского поселения первое место, тогда как второе занимали мелкие торговцы и ремесленники (oooi Tfjq ayopaiou тирРпс г| тшс Pavamcov zeyy&v фквюОто),[1721] а третье — городская чернь, те праздные и убогие люди (oi apyoi Kai лёутуив;;), которые не были приурочены к постоянным, определенным занятиям, не всегда имели пристанище и заработок, ютились в портиках и питались «Христовым обычаем» (obvr|0Bia тои Хрштои), т. е. подачками, получаемыми за поздравления от чиновников, по поводу повышения их в чине.[1722] Первое из этих сословий, по своему происхождению и традициям, ближе других стояло к старинным куриалам и выбор ими должностных лиц был проблеском права куриалов, отнятого законом Льва Мудрого. Но указанный случай, из последней четверти XI в., так и остался исключением, которому не суждено было обратиться в правило. Иначе обнаруживалось начало корпоративности. Оно находило себе постоянное приложение в промышленной сфере. Торговцы и ремесленники, группировавшиеся во времена Римской империи в корпорации по роду торговли и ремесел, удержали свои цеховые порядки и в последующее время. Лев Мудрый, уничтоживший городские курии, не только не преследовал этих корпораций, но придал им прочность, регламентировав их внутренний быт своей новеллой Пвр1 ло/axiKmv acopaxdmv бшха^вц (Распоряжения о городских корпорациях). Центральная власть мирилась с этим учреждением, не представлявшим для нее опасности и способным даже при известных условиях оказать услугу. Без сомнения, корпорации находились под контролем правительства; о характере контроля мы, к сожалению, не можем составить себе определенного представления, так как новелла Льва Мудрого в полном составе не сохранилась, дошел только отрывок, трактующий об условиях принятия кандидатов в корпорацию табуллариев.[1723] Существование промысловых корпораций в XI в. ясно выступает в памятниках — историк, рассказывая о воцарении Константина Дуки, прямо говорит о осоратеТа тту; поке.щ (городских корпорациях).[1724] На корпорации делились не только мелкие торговцы и ремесленники,[1725] принадлежавшие ко второму сословию, но и лица, входившие в состав первого сословия, по крайней мере, в рассказе об участии их в низвержении Парапинака замечено у историка, что они действовали ката (paipicu; 5iaipe06vTe<; (разделившись на отряды).[1726] Только низший класс населения был чужд корпоративности. Это последнее обстоятельство, в связи с тем, что в известиях о Михаиле Калафате, покровительствовавшем городскому населению, упоминаются только первые два сословия, избранные горожане и торговцы–ремеслен–ники,[1727] может дать основание заключать, что этот государь желал связать интересы своего дома с интересами городских корпораций; о городской черни Калафат, очевидно, не заботился и поэтому, тогда как значительнейшие горожане (ог тг|<; ayopaq 7Tp08^apx0vt8(;)[1728] оказывали ему знаки приверженности, чернь подняла против него бунт.[1729]

Спрашивается, какое же положение заняла провинциальная землевладельческая аристократия, после того как рушилось муниципальное устройство, на котором основывалось ее значение? С упадком муниципального устройства она, естественно, должна была пасть, и пала бы, если бы, потеряв для себя почву в городах, не нашла взамен того соответствующей опоры в другом месте. Но она отыскала себе опору, обратив свое честолюбие на государственные должности и чины. Бывшие посессоры и куриалы набросились на государственную службу, всеми способами стали приобретать титулы, а вместе с тем известные права и привилегии; в свою очередь лица, не принадлежавшие прежде к землевладельческой аристократии, которым посчастливилось получить чин и поступить на государственную службу, старались довершить свое благополучие приобретением недвижимой собственности (в форме ли правительственного пожалования, посредством ли купли, или другим способом). Образовалась таким образом мало–помалу новая, чиновная аристократия, льнувшая к императорскому двору и на близости к нему основывавшая свою карьеру и свое возвышение. Так как и чин, и должность в Византии можно было купить за деньги, то понятно, что известная степень зажиточности открывала дорогу в ряды этой аристократии. Здравая логика требовала, вследствие того, чтобы доступ к ней не был закрыт для промышленных классов, в том числе для первых двух городских сословий, по роду занятий имевших возможность обогащаться. И вот император Михаил Стратиотик начинает возводить в чины избранных горожан, лиц первого городского сословия; Константин Дука идет далее и награждает чинами торговцев и ремесленников; при Вотаниате превращение горожан в чиновников становится делом обычным,[1730] — численность чиновной аристократии увеличивается. Лица, входившие в состав аристократии, носили разные названия, указывавшие на способ образования, на те элементы из которых она сложилась, — назывались apxoviet; (термин, указывающий на старинную землевладельческую аристократию, или на государственную должность, или на высокий чин), а^иоцапко! (указание на чин, дававший место в рядах аристократии), nXouoioi (на богатство, дававшее то же право); но самый обычный термин, который, начиная с Юстиниана, употребляется в законодательных и других памятниках для обеспечения аристократии — это Suvaxoi, т. е. сильные люди, властели. Властели были не только вне городов, в имениях, которыми владели, но и в городах; в последних не только потому, что богатый землевладелец имел обыкновенно в городе, — прежде всего, если позволяли ему средства, в столице, — собственный дом, в котором он проживал, приезжая из деревни, но также и потому, что коренной житель города, при известных условиях, превращался во властеля. Начало образования чиновной аристократии следует относить к тому времени, когда привлечением курий к податной ответственности и наследственностью куриалов нанесен был первый удар муниципальному устройству, побудивший посессоров бежать из курий и искать пристанища в рядах honorati (позднейшие визант. а^шэцапкоО. Первоначально эта аристократия, по причине своей молодости, не могла иметь большого значения, затем в V—VII вв. ее развитию мешали перевороты, соединенные с поселениями славян, но с VIII в. она начинает крепнуть, с IX в., при Македонской династии, выделяются уже из ее среды аристократические роды, которые чем далее, тем более усиливаются, так что возбуждают наконец опасение в императорах и заставляют их подумать о мерах предосторожности.[1731]

Происхождение колоната относится к первым векам христианской эры,[1732] с IV в. это учреждение существует уже как вполне развившееся; в законах, вошедших в кодексы Феодосия и Юстиниана, регламентировано его существование и в частностях. Как ни объяснять его происхождение, производить ли[1733] колонов, иначе называемых adscriptitii, в греческих памятниках evarcoypacpoi (занесенные в список), и др. именами, от рабов–невольников классической древности, превратившихся в крепостных в силу политико–экономических законов, требующих развития мелкого земледелия вблизи населенных центров, городов, или же ставить[1734] колонат в связь с состоянием древнегерманских литов и производить его от германских поселений на римской почве, или наконец прибегать еще к каким–нибудь комбинациям, несомненно во всяком случае, что учреждение это имеет громадную важность в истории развития человеческих обществ, представляя собой прогресс, сравнительно с прежним временем. Тогда как рабы–невольники, руками которых обрабатывались земли до появления колонов, лишены были прав собственности и личности, даже права вступить в законный брак, всецело принадлежали господам, которые могли распоряжаться ими и их добром по своему усмотрению, колоны могли иметь собственность (peculium), и хотя не пользовались правом отчуждать ее, но и посягать на нее господину не дозволялось, исключая того случая, когда колон, умирая, не оставлял ни завещания, ни наследников; колоны могли, далее, заключать законные браки, даже со свободными гражданками, жены их назывались uxores; господам, земли которых колоны обрабатывали, они обязаны были вносить канон (оброк натурой, иногда деньгами), и господин без согласия колона не мог повысить (superexactio) канон сверх той нормы, по какой платили его предшественники, если же повышал, то колону разрешалось обратиться к правительству с жалобой на произвол господина. Существенное отличие колона от свободного земледельца, обрабатывавшего на известных условиях чужую землю, заключалось не только в том, что он не мог отчуждать своего peculium’a, но главным образом в том, что он был прикреплен к земле, не мог ее оставить, тогда как свободный человек обязан был держать землю лишь в течении контрактного срока, и только в том случае, когда он 30 лет сидел на земле, он по праву давности прикреплялся к ней, т. е. переходил в разряд колонов. На прикрепление колонов к земле обращены были постоянные заботы правительства, законы о прикреплении делались все строже, так что и легкие послабления, сначала допускавшиеся, потом были отменены.[1735] По законам колон ни в каком случае не мог оставить занимаемой им земли, господин всегда мог требовать возвращения ушедшего колона, даже если он, перейдя к другому владельцу, успел от другого перейти к третьему; поступление помимо воли господина на военную службу и в духовное звание не освобождало колона от его обязанностей — только епископский сан делал его совершенно свободным. Равным образом и господин не мог оторвать колона от земли — продавая землю, обязан был продать ее с колоном, на ней сидевшим, и наоборот, если желал продать колона, то должен был продать и участок занимаемой им земли; возможные в этих случаях злоупотребления, когда бы господин продавал колона со слишком малым количеством земли, были предусмотрены законом и установлено правило о пропорциональности между количеством земли и числом колонов. Заботливость, с какой правительство прикрепляло колонов к земле, объясняется старанием улучшить земледелие, а также фискальными соображениями. Кроме канона господину, колоны обязаны были платить поголовную (подушную) подать государству, так как они почти все без исключение были плебеи, никогда не имевшие собственной земли в области крестьянского надела, а вне надела имевшие ее весьма редко. Правительство при взимании подати не имело дела непосредственно с колонами, место их заступал господин. При взносе поземельной подати посессор должен был внести и поголовную подать за колонов, находившихся на его земле, собирать же эту подать с колонов ему предоставлялось на свой страх. Система податного представительства была весьма выгодна правительству, потому что обеспечивала поступление поголовной подати даже при несостоятельности колона, — этим и объясняется, почему правительство рядом узаконений старалось придать колонату прочность. Могло при этом влиять еще одно соображение, тоже финансового свойства. Хотя сами колоны не платили поземельной подати государству, так как земля, ими обрабатываемая, принадлежала не им, а посессорам, которые и должны были платить, тем не менее косвенно они содействовали увеличению поземельной подати. Поземельная подать бралась с полей обрабатываемых и приносящих доход, обрабатывали же землю и делали ее доходной колоны; понятно, что от распространения и прочности колоната зависело увеличение и постоянство поземельной подати. Руководствуясь всеми этими мотивами, правительство усердно покровительствовало колонату; забирая, например, варваров в плен, раздавало их посессорам, с условием поселения в качестве колонов (закон Гонория и Феодосия от 408 г.); обработка земель посредством колонов стала все более вытеснять обработку посредством рабов, число колонов увеличивалось, а число рабов уменьшалось. Впрочем, рабство не было вполне уничтожено, хотя правительство, руководимое Церковью, видевшей в рабстве следствие порока и любостяжания, смотрело на него как на зло и заботилось о том, чтобы облегчить положение рабов.

Дальнейшая судьба колоната была неодинакова на Западе и Востоке.

Германцы, явившиеся в Западную Европу и основавшиеся в ней, знакомы были как с рабством, так и с состоянием литов, близким к колонату. Литы и кнехты приурочены были исключительно к обработке земли. Обычной формой поземельных отношений было общинное землевладение, и только еще остается вопрос, известна ли была германцам отдельная поземельная собственность. Впрочем, если и не была известна, то легко заимствована у римлян; отдельное землевладение с первого времени поселений существует у германцев рядом с общинным. Римские колоны и рабы, для которых германцы находили аналогию в собственных литах и кнехтах, удержались в неприкосновенном виде. Образовалось рядом со свободным несколько ступеней несвободного состояния; число их еще увеличилось от того, что многие из небогатых свободных людей, под гнетом несчастных обстоятельств, принуждены были занимать положение, близкое к положению несвободных. С течением времени, разряды несвободного состояния смешались и выработался один класс крепостных крестьян, средневековых вилланов, который в феодальную эпоху обнимал всех, не входивших в состав феодальной иерархии. На определение положения этих крепостных громадное влияние имело римское законодательство о колонах. С точки зрения исторического прогресса германцы сделали шаг назад, так как их вилланы по правам и фактическому положению, обусловленному средневековыми «обычаями» (coutume), стояли ниже римских колонов, занимали среднее место между римскими рабами и колонами. Когда Западная Европа передала учреждение крепостных крестьян России, этим она заставила последнюю отступить уже не на шаг, а на два шага назад, так как до того времени в России господствовали социальные порядки, сходные с византийскими, которые в самой Византии были выработаны под влиянием славянства, в связи со славянскими поселениями.

У славян до поселения их в византийских пределах, подобно тому как и у германцев, существовала община и, кроме свободных общинников, известны были рабы. Но у славян не было состояния, которое могло бы выдержать аналогию с римскими колонами или германскими литами. Духу славянства было чуждо то учреждение, которое в византийском государстве обозначалось словом Bvcmbypacpoi; славяне не понимали его и не могли с ним примириться. Прямым результатом вторжений и поселений славянских было уничтожение этого учреждения; связь между крестьянином и землей была порвана, крестьяне перестали быть прикрепленными к земле и получили право свободного перехода. Это явление было естественным последствием вытеснения с прежних мест массы местного населения, которое принуждено было искать себе других мест для жительства и садиться на землях новых господ, заключая с ними известные условия. Прежние крепостные превратились таким образом в вольных крестьян, сидевших только на чужой земле и обрабатывавших ее, но не связанных с землей такими неразрывными узами, как прежде. Кроме кре–стьян–присельников появились крестьянские общины, которые были организованы славянами в занятых ими областях, по славянскому обычаю, и которые, может быть, были заимствуемы от славян крестьянами других народностей, подданными византийского государства.[1736]

Новые порядки и изменения в социальном строе скоро нашли себе выражение в законодательстве — имеем в виду законодательствоУШ в., принадлежащее императорам–иконоборцам. Эклога Льва Исавра и Константина Копронима, изданная IX индиктиона, 726 г., имеет мало отношения к этому вопросу,[1737] но прямое отношение имеет находящийся в родстве с Эклогой «Земледельческий закон» (Nopo<; уЕшру1ко<;), изданный, как справедливо полагают, или одновременно с Эклогой, или немного позже, во всяком случае в иконоборческую эпоху, императорами Исав–рийского дома. О прикреплении к земле и о крепостных в Земледельческом законе совершенно не говорится. Речь идет только о двоякого рода крестьянах: а) о вольных крестьянах, которые с определенно выраженного согласия землевладельцев (хсоро5отг|<;, земледавалец) или только с их попущения, молчаливого и беспротестного согласия, садятся на их земле и обрабатывают ее, с правом всегда ее оставить, вознаградив собственника за убыток, равно как и с соответствующим правом собственника удалить крестьян, сидящих на земле; эти крестьяне платят господам за пользование землей известный оброк, который чаще всего равняется десятой части (|.юртг|) полевых сборов, почему и крестьяне носят название мортитов, десятинников, но иногда повышается до более высокого процента, даже до половины сборов, почему встречаются и крестьяне–поло–винники; б) о крестьянах–общинниках (koivcovoi, хшрТтсп), которые в своей совокупности составляют общину, владеющую землей (называющейся поэтому KOivoTriq тоб xwpiou (сельская община)); общинная земля разделена по жеребьям, или участкам (рерц, окарфюу, толос;), между членами общины, которые или обрабатывают свои участки сами с помощью рабов, или отдают их для обработки другим, так что и здесь оказываются половинники (тщшвшатг^); юридическая личность общины, несмотря на раздел участков между ее членами, не уничтожалась, особенно рельефно она выступала в вопросе о податной ответственности.

Законы, вошедшие в Эклогу и Земледельческий закон, были действующим правом во все продолжение иконоборческого периода. Со второй пол. IX в., со вступления на престол Македонской династии, обнаруживается в политике направление, противоположное предшествующему периоду, а в законодательстве — стремление к реставрации Юстиниановых законов. В Царских книгах (Василиках) первых императоров Македонского дома сделана новая публикация юстиниановского права, вместе с тем выступают на сцену и крепостные, EvarcoYpoupoi. Но это не значит, что состояние опять восстановлено и что для его восстановления достаточно было заменить одно руководство права другим. Между иконоборческим законодательством и законодательством Македонского дома существовала громадная разница, дававшая первому преимущество перед вторым. Тогда как законодательство иконоборцев шло по следам социально–общественного развития, вызвано было новыми потребностями жизни, которым и удовлетворяло, законодательство македонских императоров было плодом уважения к традициям старого времени, сделавшимся анахронизмом и не имевшим места в действительной жизни. Статьи Царских книг о крепостных в юридической практике не имели решительно никакого приложения, как видно из того, что в Пвгра об этом состоянии не говорится ни слова, и позднейшие писатели, например, Вальсамон, комментатор Фотиева Номоканона, имеют о предмете смутные представления. Между тем положения иконоборческого законодательства не теряли жизненного значения. Уже сами императоры Македонского дома сделали уступку перед неизбежностью факта. Несмотря на то, что в Прохиро–не, изданном Василием Македонянином между 870 и 879 гг., Эклога называется «извращением добрых законоположений», а в Эпанагоге, составленной при Василии I, Льве и Александре между 879 и 886 гг., постановления ее называются «несообразностями, сделанными исаврий–цами в противность божественному догмату и на разрушение спасительных законов», тем не менее названные императоры сами заимствовали многие статьи из Эклоги и внесли их как в оба руководства, так и в Васи–лики. Юристы и после появления новых руководств продолжали пользоваться Эклогой, согласуя ее по возможности с новыми законными книгами.[1738] Содержание Земледельческого закона не вошло, подобно Эклоге, в состав македонского законодательства, но что он постоянно имел для себя реальное приложение, доказывается многочисленностью списков закона, тем, что он присоединяется в списках к Прохирону, Эпанагоге, к частным переработкам официальных руководств, как–то: Эклоге, переработанной по Прохирону, в особенности же «Шестикнижию» Арменопу–ла, фессалоникийского судьи XIV в.

Положение вещей, обрисовываемое Земледельческим законом. продолжало существовать и при Македонской династии. По–прежнему существовало вольное крестьянство, разделявшееся на крестьян сидев–j ших на властельских землях и крестьян группировавшихся в свободные общины. Крестьяне первого рода, начиная с IX в., носят обыкновенно имя париков (raxpoiKot, присельники);[1739] в числе их были такие, которые платили господину лишь десятину и по–прежнему назывались еще мортитами, но были и такие, которые, называясь общим именем париков, но обязаны были к господину более тяжелым оброком; все они по собственному желанию могли оставлять землю и могли быть удаляемы с нее по желанию владельца земли; более тесная связь между париком и землей наступала лишь тогда, когда он обрабатывал свой участок непрерывно в течении 30 лет, — господин тогда лишался права согнать парика, последний делался неоспоримым распорядителем своего надела, хотя и подчиненным господину в том смысле, что обязан был платить ему оброк. Общины, в которые группировались крестьяне второго рода, носили название ксоцтусоО–pai, o^aSeq, avaKoivd)(jet<;, но каков был общий термин для обозначения крестьян–общинников, неизвестно.[1740] Как парики, так и крестьяне–общинники составляли в своей совокупности византийское крестьянство, другую половину общества, наряду с властелями; в отличие от властелей все вообще крестьянство называлось людьми убогими, 7ievr|Te<;.

После того как оправившееся от ударов, нанесенных славянскими вторжениями, властельское сословие стало крепнуть и образовались аристократические роды, т. е. с IX в., началась продолжительная экономическая борьба властелей с убогими; властели, пользуясь стесненным положением убогих, доведенных до крайности стихийными бедствиями (неурожаями, эпидемиями и пр.) или неприятельскими нападениями, а также злоупотребляя своей силой и влиянием, дававшими им возможность делать нападения на убогих и брать над ними перевес, опираясь на представителей в данной местности судебно–административной власти и т. д., заставляли крестьян–общинников отдавать (в дар или в наймы) или продавать занимаемые ими участки общинной земли, а крестьян–париков принимать на себя все более тяжелые обязательства, — тех и других становиться в зависимое отношение к властелям. Правительство не могло остаться равнодушным зрителем в этой борьбе, с одной стороны, потому что усиление властелей, естественно вытекавшее из увеличения их поземельной собственности, грозило опасностью монархической власти, с другой, потому что разложение общинного союза, производимое отчуждением вла–стелями общинных участков, нарушало фискальные интересы, для соблюдения которых было весьма важно, чтобы круговая порука общины перед правительством не умалялась в своем значении и объеме. Отсюда произошло, что в X в., когда перевес, как это и естественно в борьбе крупной собственности с мелкой, пока они предоставлены самим себе, стал явно клониться на сторону властелей, правительство, вооружившись силой законодательного авторитета, выступило на помощь убогим. В промежуток времени между 922 и 996 гг. императоры Роман I Лекапин, Константин VII Багрянородный, Роман И, Никифор Фока и Василий II Болгаро–бойца издают ряд новелл[1741] в защиту мелкой поземельной собственности от поглощения крупной и крестьянских общин от вторжения в них властелей. Через все новеллы проведен один принцип. Он высказан в первой по времени новелле Романа Лекапина от 922 г. и выражается двумя положениями: а) что предпочтительное право (лротгргузк;) на покупку недвижимой собственности принадлежит общине и б) что властели не могут делать приобретения из общинного поземельного имущества посредством дара, завещания, покупки и найма. Принцип, проведенный с последовательностью через все новеллы, не только не ослабевает в деталях, а, напротив, усиливается, и в последней новелле Василия Болгаробойцы от 996 г. доходит до отмены 40–летней давности, которой прикрывалась страсть к стяжанию. Новеллы не оставались мертвой буквой, но выражались в соответствующих действиях, может быть, подчас слишком даже энергичных, как показывает поступок с Филокалесом, который сначала был убогим, потом, разбогатев и достигнув чинов, сделался властелем, и у которого, по распоряжению Василия, земля была отнята и возвращена убогим, великолепные дворцы разрушены и сам Филокалес возвращен в первоначальное состояние крестьянина.[1742] Василий II, завершивший своей новеллой ряд новелл в защиту убогих и мелкого земледелия и не останавливавшийся ни перед чем, чтобы подавить знать, прибегнул кроме того к мере, которая окончательно должна была подорвать значение властелей. Мера эта была подобна той, которой некогда было подорвано значение муниципий и старинной землевладельческой аристократии. 15 индиктиона, т. е. 1001–1002 г., Василий издал повеление о так называемом аллилен–гии, — властели в податном отношении сделаны ответственными за убогих и в случае несостоятельности последних должны были платить за них. Мера касалась, можно полагать, только париков, потому что относительно крестьян–общинников правительство и без того было обеспечено круговой порукой общины; она наносила сильный ущерб всем властелям, светским и духовным, почему патриарх Сергий, с епископами и монахами, усердно, хотя и напрасно, просили императора Василия снять алли–ленгий.[1743] Если бы эта мера удержалась, то она привела бы к разорению властелей, ограничению крестьянской свободы перехода и, косвенным образом, к охранению неприкосновенности крестьянских общин, но, как увидим, она не удержалась.