Была еще натуральная повинность ал^ктоу,[1895] представлявшая аналогию с постойной повинностью и состоявшая в обязанности давать помещение и кормы (кабшца Kai ояоЙохг|, тросраТ) правителям фем, сборщикам податей и вообще официальным лицам, а также заслуженным особам, для которых, надо полагать, это было своего рода пенсионом (цоуолроасо–hcov яарохл) — Для пропитания названных лиц и особ и сопровождавшей их свиты, равно как их прислуги и лошадей, требовалось мясо разных животных и птиц, рыба, вино, масло, овощи, хлеб, ячмень, овес, сено, и все это, вместе с помещением, должны были доставлять митрополии, еписко–пии, монастыри, землевладельцы, города и села, в которых появлялись стратиг, судья, практор и др. Имевший право на даровое помещение и кормы располагал широким выбором мест и лиц, которых он мог почтить ни для кого нежелательной честью принимать и угощать себя, — остановиться там или здесь зависело от его воли. Поэтому и мог Пселл, узнав, что бывший в его харистикии Мидикийский монастырь ожидает прибытия опсикийского стратига Зомы, обратиться к последнему с просьбой освободить его от своего посещения ввиду того, что монастырь — бедный и тягота кормления будет для него непосильной.[1896] Повинность была обременительной не только для отдельных монастырей, но и для митрополий,[1897] почему и существовал обычай, что некоторые монастыри давали митрополиям субсидии на этот предмет. Синод 1028 г. постановил, чтобы монастыри, исстари делавшие взнос митрополиям на содержание особ или на кормление судей и сборщиков государственных податей, в случае если будут отданы кому–нибудь в харистикию, продолжали уплачивать этот взнос митрополитам без изменения.[1898] Некоторые получали от императоров привилегии, освобождавшие от посещений представителей власти, влекших за собой тяжелую обязанность давать помещение и кормы; но византийские администраторы умели обходить запрещение и привлекать даже имевших привилегию к отбыванию повинности.[1899]

Памятники, сохранившиеся от последующих столетий, указывают на существование многих других податей и повинностей, сверх нами перечисленных, а также на то, что некоторые натуральные повинности переведены были на деньги, поэтому они превратились в налоги более постоянные и более равномерные. Из XI в. нет указаний, которые давали бы право заключать, как о взыскании натуральных повинностей деньгами, так и о применении тех частных сборов, вроде десятины с овец, свиней и пчелиных ульев (дальнейшее развитие пастбищного), убийства (тои tpovoo), деворастления (razpGevotpGopia — девичий разбой), обретения сокровища (еиреац тои 0г|асшроо) и пр., перечень которых находим в позднейших актах. Независимо однако же от такого разветвления государственных налогов, составляющего предмет сомнительный для XI в., мы имеем достаточно данных, убеждающих, что и в XI в. податные классы были крайне обременены. Масса народа оказывалась несостоятельной, и византийская казна, отличавшаяся вообще строгостью в деле взыскания податей, прибегала к экзекуциям, продаже земель, домов и другого имущества, — к таким мерам, которые приводили к окончательному разорению плательщиков, имущество которых чиновники фиска из личных расчетов могли продать и нередко продавали дешевле действительной стоимости.[1900] Но экзекуции мало помогали и недоимки с каждым годом все более накапливались. В большинстве случаев недоимки представляли безнадежный долг, так что в интересах уменьшения финансовой путаницы оставалось только списать их со счетов. Тем не менее с формальной стороны они всегда могли послужить законным основанием к тому, чтобы многих повергнуть в нищету, и потому списание недоимок, в существе дела неизбежное, было благодеянием для подданных. Обыкновенно приказы о прощении долгов давались в поминальные дни (ёлиасрюц грёрак;) или по поводу тяжкой болезни императора, за спасение души — царствующего государя или прежде умерших; прощались также долги в ознаменование каких–нибудь важных событий, вроде восшествия на престол. Византийская казна и в благодеяниях старалась соблюсти расчет: долги большей частью прощались за известное число старых лет, принося радость старинным должникам и возбуждая зависть в должниках позднейших.[1901] При вступлении на престол Константина VIII оставалось много неуплаченных денег за два года, потому что Василий Болгаробойца, щадя убогих, был снисходителен при взимании с них податей. Константин VIII взыскал эти недоимки.[1902] Роман III ознаменовал свое вступление на престол прощением государственных долгов,[1903] но тем неумолимее он стал впоследствии, по возвращении с неудачного сирийского похода, взыскивать старые долги, — многие были прогнаны с земель и домов, поступивших в продажу за долг казне.[1904] Затем упоминается о Зое, что она, приближаясь к смерти, освобождала от долгов.[1905] Но особенно щедрым оказался Вотаниат, простивший долги не только за старые, но и за новые годы; он издал повеление (уоцобетеТ) о списании долгов со всех, как властелей, так и убогих, за все время, предшествовавшее провозглашению его императором.[1906]

Бремя, угнетавшее податные классы, делалось еще тяжелее вследствие того, что находились охотники приумножить тяжесть, имевшие в руках средства достигнуть этого. К числу их принадлежали некоторые претенденты, поднимавшие оружие против царствовавших государей, и вообще бунтовщики, выступавшие против законной власти. Были претенденты, которые для приобретения популярности и приверженцев считали нужным объявить облегчение и даже снятие податей, — к числу таких принадлежали Маниак и Лев Торник.[1907] Но не все держались этого правила, многие, напротив, нуждаясь в деньгах для осуществления замыслов, собирали дани с населения. Так Исаак Комнин, восставший против Стратиотика, поставил караулы по дорогам, ведшим к столице, так, чтобы без его ведома и разрешения никто не мог пройти и проехать, и затем стал собирать подати; к чести его нужно сказать, что сбор производился не беспорядочно, но с соблюдением строгой отчетности — составлены были особые присутствия, назначены сборщики и все взысканное записывалось, с тем чтобы впоследствии можно было зачесть платежи.[1908] Судьба благоприятствовала Комнину, и подданные вследствие того не понесли ущерба. Но едва ли обошлось без убытка для плательщиков в другом случае, когда Роман Диоген, освободившись из турецкого плена, двинулся от Манцикерта к Амасию и по пути собрал государственные подати:[1909] весьма сомнительно, чтобы правительство Парапинака, объявившее Диогена низложенным с престола, зачло за подданными уплаченные ими низложенному государю деньги. В царствование Романа Диогена мятежный предводитель норманнской наемной дружины, Криспин, делал нападения на сборщиков и отнимал у них собранные подати,[1910] а его преемник, Ур–сель, бунтовавший при Михаиле Парапинаке, обходил населенные места около Амасии и Неокесарии и принуждал жителей платить себе дань.[1911]

В пользу Вриенния, восставшего против Парапинака, тоже взимаема была дань с жителей Кизического полуострова,[1912] а кесарь Иоанн, стоявший на стороне Комнинов, восставших против Вотаниата, поступил наподобие Криспина: встретив сборщика, везшего в Византию мешок золота, он сначала уговаривал его перейти в лагерь бунтовщиков, когда же тот не согласился, отнял у него деньги и, навьючив на своих лошадей, отправился к Комниным.[1913]

Претенденты и мятежники были временной невзгодой, обрушивавшейся на ту или другую часть Империи. Гораздо более терпело население от сборщиков податей, ежегодно делавших свой набег. Места сборщиков были настоящим золотым дном, хотя не всегда безопасные для эксплуатации. Организация податной системы, с ее кормлениями и дополнительными статьями, сама по себе доставляла практорам выгоды, даже при добросовестном с их стороны отношении к делу; для практоров же недобросовестных открывала широкий путь к наживе. Сложные, требовавшие точности и знания, выкладки дикерата, экзафолла, пошлины и погонного были в высшей степени сподручны для чиновников, желавших поживиться за счет простоты и неопытности поселян; к тому же неизвестно, в какое время введена отчетность по взиманию пошлины и погонного, — во всяком случае, было время, когда по этой статье строгих оправдательных документов не полагалось и произвол практоров не имел узды. Не все практоры заботились даже о том, чтобы излишние взыскания замаскировать в глазах плательщиков известной статьей в окладном листе, — требуя с них, что следовало по закону, они не стеснялись требовать и сверхдолжного.[1914] Поднимался ропот, жалобы в изобилии доходили до столицы, но в столице нужно было иметь сильного заступника, чтобы жалоба произвела действие, потому что центральное правительство имело основание быть солидарным с практо–рами[1915] и не жертвовать фискальными интересами ради народного блага. В защиту епископа от притеснений сборщика мог еще раздаться голос из столицы, где у епископа было знакомство при дворе,[1916] но для крестьянской общины и париков нелегко было найти защитника: скорее раздавался голос в пользу сборщика, чем убогих плательщиков.[1917] Народу оставалось или терпеть, или защищаться собственными средствами. Большей частью он терпел, но иногда, не в состоянии будучи выносить зла, прибегал к самовольной расправе с практорами и их приспешниками, стратигами.[1918] Народные бунты против сборщиков служат красноречивой иллюстрацией как тяжести податной системы, так и злоупотреблений со стороны органов фиска. Вместе с тем они доказывают и полную солидарность высшей, центральной власти со своими органами, потому что народные вспышки, вместо того чтобы побудить правительство ввести изменения в системе, вызывали лишь репрессии.

Явное предпочтение фискальных интересов другим существенным государственным интересам, выразившееся в покровительстве правительства финансовым чиновникам, с неменьшей ясностью обнаруживается в характере тех экстренных источников дохода, к которым обращалось правительство с целью восполнения недостаточных для его нужд податных сборов. Применение этих источников с точки зрения здравых политических и экономических начал является аномалией, и если для государственных деятелей Византии XI в., прибегавших к ним, можно отыскать оправдание, то лишь в том обстоятельстве, что не они были творцами и изобретателями источников, что эти последние составляли традиционное наследие старых времен, давно всосавшееся в византийский государственный организм.

Первым таким источником было отчисление в казну частных и церковных имуществ. Действие это имело в Византийской империи давние прецеденты. Конфискация частных имуществ, бывшая по закону наказанием за преступления против государства и Церкви, весьма часто применявшимся, иногда переходила на почву явного насилия и злоупотребления властью, которая лишь прикрывалась личиной права. Чтобы не вдаваться в подробности, но иметь однако же перед глазами конкретный пример, достаточно вспомнить Юстиниана I, при котором не только заговоры и возмущения, вроде «дня Ники» или бунта из–за фальсификации монеты, открывали законный путь к конфискациям, не только обвинения в приверженности к язычеству и ереси давали повод к пеням и секвестрам, но пущены были также в ход разные предосудительные средства, в видах обогащения казны за счет частных лиц, причем внешняя законность не нарушалась: казна получала имущество в силу дара, завещания, по–видимому, вполне правильно, но дело в том, что иногда дарил имущество богатый человек, совершивший убийство или другое тяжелое преступление и затем освобождавшийся от преследования, или дарил казне свой процесс с соседом тот, кто был уверен в безнадежности иска, а между тем знал, что в руках казны он окажется бесспорным, что через это и императорская благосклонность будет приобретена, и противник уничтожен; отчуждение в казну имуществ по смерти владельцев не всегда совершалось на основании подлинных завещаний, иногда имели силу и документы сомнительного происхождения.[1919] Что касается захвата церковных имуществ казной и мотивов, по которым он совершался, то нет надобности возвращаться к VIII в., к мерам императоров–иконоборцев, отмененным Седьмым Вселенским собором 787 г. и потерявшим значение при императорах Македонской династии; достаточно вспомнить новеллы X в. (Романа Лекапина, Никифора Фоки и Василия II Болгаробойцы). 8–й пункт новеллы Романа Лекапина 934 г., различно понимавшийся тогдашними юристами, говорит о предпочтении вкладов в монастыри деньгами перед вкладами недвижимыми имуществами и мотивирует свое предпочтение тем, что монахи, не имеющие недвижимости, освобождаются от споров, тяжеб и неудержимого стяжания, получают возможность избегать, а не идти навстречу искушениям и поводам к падению, опасным для них, как для людей, не чуждых человеческих слабостей.[1920] Никифор Фока в новелле 964 г., развивая тот же мотив о несовместимости имущественных приобретений с монашеской нестяжательностью и дополняя свое рассуждение соображением о суетном тщеславии, побуждающем частных лиц основывать собственные монастыри, вместо того чтобы помогать деньгами монастырям уже существующим, но пришедшим в упадок, положительно воспрещает строить новые монастыри (за исключением келий и лавр в пустынных местах) и делать в существующие монастыри вклады недвижимостей, разрешает жертвовать только деньги, для чего позволительно продать свои поля и имения кому–нибудь из людей светских и обратить недвижимость в капитал.[1921] Закон Никифора Фоки окончательно был отменен Василием II, в 988 г., но затем в новеллу самого же Василия II от 996 г. внесен[1922] параграф (3–й), постановивший важные, а главное весьма растяжимые и поддававшиеся различным комментариям ограничения насчет монастырей. О тех религиозных мотивах, которые приведены в новеллах Лекапина и Фоки, здесь нет речи — выставлен лишь государственный принцип: защита крестьянской общины от монастырей (как властелей).

Вопрос о том, могут ли быть устраиваемы новые монастыри, в новелле обойден молчанием; но важно, что в новелле запрещается монастырям делать новые приобретения, причем запрещение поставлено в такую предметную связь и изложено в такой форме,[1923] что его можно было толковать в смысле обязательности только для крестьянских монастырей, можно было также прилагать ко всем монастырям, можно было распространять обязательность только на время после издания новеллы Василия II, можно было также подвести под него все приобретения, сделанные монастырями со времени издания новеллы Романа Лекапина. Неопределенность, с какой сделано запрещение, была весьма тактичным делом со стороны государя, желавшего избежать столкновения с могущественным духовным сословием, с монашеским чином и вообще с благочестивыми людьми своего времени, но делом крайне опасным для Церкви и соблазнительным для своекорыстных государей, преемников Василия II. Во всяком случае, XI век унаследовал известную аргументацию (занесенную в новеллы Лекапина и Фоки) о несообразности монастырского стяжания и формальное запрещение стяжаний (Лекапина и Василия II), смысл и растяжимость которого зависели от усмотрения.

С этим наследием в руках, равно как с унаследованной от старого времени практикой отнятия на законном основании в пользу казны имуществ у частных лиц, опираясь, наконец, на принципы харистикарной и про–ниарной систем, некоторые императоры нашего периода принялись за восполнение денежных ресурсов. Первым вступил на это поприще Константин Мономах в последние два года своего царствования. Историк сообщает, что он в сообществе со счетчиками податей, которых зовут приказными (аекрепкобс;), измыслил неожиданные вины и штрафы и разбил жизнь людей, сколько–нибудь зажиточных, подвергая их судам неправедным, поднимая новоявленные иски и претензии. Начался вопль штрафуемых, которые принуждены были отдавать свое добро, последовали усиленные аресты, плач раздавался каждодневно. Те, которые не испытали еще горя, были более достойны сожаления, чем испытавшие, потому что трепетали в ожидании обвинений со стороны представителей фиска и почти видели над своей головой поднятый меч. Зло коснулось и содержания (ompeaioov), предназначенного Божьим храмам и монастырям, всюду по епархиям разосланы были повеления произвести на этот счет исследование, допросить служителей тех священных мест, и кто добровольно сейчас не даст, вырвать даяние. Когда император еще до исследования скончался, пошла всеобщая молва, что небесный удар поразил его и изъял из среды живых за то, что он пытался изменить благочестивые постановления.[1924] Свидетельство историка не настолько ясно, чтобы судить по нему о характере мероприятий, ознаменовавших последнее время жизни Мономаха. Из него однако же видно, что меры сначала были применены к частным лицам, затем очередь дошла до церквей и монастырей, но здесь постигла императора смерть и дело было приостановлено. Далее видно, что меры эти имели целью увеличение казенного имущества за счет имущества церковного и частных лиц, средством же отнятия имущества у частных лиц послужили суды, орудие законное, но в своем приложении бывшее для лиц пострадавших неожиданностью. С первого взгляда можно подумать, что вопрос шел о взыскании казенных недоимок, но то обстоятельство, что пострадавшими были люди зажиточные, способные заплатить подати, заставляет подозревать нечто иное, что однако же подведо–мо было министерству финансов, чиновники которого принимали во всем деятельное участие. По всей вероятности, это дело находилось в сродстве с тем, которое выполнено при Исааке Комнине; разница лишь та, что Мономах хотел, чтобы вопрос не сходил с почвы формальной законности и чтобы имущество церковное и лиц частных отбиралось в казну лишь по судебному приговору; Комнин же распорядился по–солдатски, нашел излишним усложнять судебным разбирательством вопрос, который мог быть разрешен гораздо прямее и проще, без соблюдения легальной формы, но с соблюдением, как он полагал, справедливости. Исаак Комнин, как уже было замечено,[1925] отчислил в казну поместья, пожалованные до его времени частным лицам, на право владения которыми у последних были хрисовулы. Так как поместья до их пожалования состояли в ведении секрета общих и приватных дел, смотря по тому, составляли ли они собственность государственную, или лично императорскую, то допустив предположение, что об этих поместьях шла речь и при М'ономахе, поймем, почему такую важную роль в деле играли приказные. Задача суда при Мономахе могла заключаться в проверке жалованных грамот и выяснении по ним прав владения: если при этом открывалось, что поместье, данное в пользование на определенное число лет или на время жизни, оставляемо было по истечении срока или удерживаемо было наследниками по смерти пожалованного лица, то оно отбиралось в казну. Замечательно, что при Исааке Комнине соблюдена была и та постепенность перехода от частного имущества к церковному, которая замечается при Мономахе. Историк, сказав об отнятии Комнином, вопреки хрисовулам, имущества частных лиц, продолжает, что он налег также на некоторые из монастырей, имевших большие и богатые имения, нисколько не уступавшие тому, что находилось в царских сокровищницах. Отняв многие из этих имений и оставив, ради своего оправдания, достаточно монастырям и монашествующим, излишнее причислил к царским владениям, —

С другой стороны, казна, многообразно принуждаемая расточать полными руками свое достояние, получила приращение и немалое утешение, не нанося при этом вреда другим.[1926]

Таким образом и при Исааке Комнине, подобно тому как при Мономахе, сначала приступлено было к отнятию поместий у лиц частных, а затем мера была распространена на монастыри: юридическим основанием для секуляризации монастырских имуществ могло послужить или то, что эти имущества тоже составляли царские пожалования, или то, что они были приобретены монастырями после издания закона Василия II (даже Романа Лекапина); что же касается тех соображений, которые юрист Аттали–от приводит в своем историческом произведении в оправдание факта, которые, без сомнения, разделяемы были и другими юристами того времени, равно как ближайшими сотрудниками Комнина и самим Комнином, то они представляются как бы списанными с новелл X в. Михаил Парапинак, руководимый Никифорицей, пошел по следам Мономаха и Комнина, — при нем тоже делались посягательства на имущества церковные и частных лиц. Историк слагает вину этого дела на Никифорицу, о действиях которого говорит в неопределенных выражениях, языком, сходным с описанием поведения Мономаха, а именно, что царь во всем следовал указаниям Никифорицы и отсюда произошли обвинения и вымогательства у людей невинных, платежи недолжного, приговоры более приличествующие фиску, чем суду, конфискации полные и частичные, беспрерывные тяжбы, вчиняемые представителями фиска, плач пострадавших и печаль великая.[1927] Несчастья, обрушивавшиеся со стороны турок, не удерживали от гражданских неправд.[1928] Царь допускал неподобающие и недостойные царя суды, неосновательно обвиняя людей по злым наветам стряпчих;[1929] каждодневные беззаконные судилища не прекращались, точно и не было войны с иноплеменниками и гнев Божий не карал людей оскудением средств жизни; все произволение царское устремлялось на измышление и делание неправды присным, на погоню за их жизнью и имуществом.[1930] Погоня производилась за имуществом не только частных лиц, но также церквей, монастырей и богоугодных заведений: были отписаны в казну так называемые в просторечии скалы (акоАш), т. е. деревянные приспособления для стоянки судов; они раскиданы были по берегам моря, омывающего столицу, и находились во владении тех лиц, которым принадлежали участки земли, примыкавшие к берегу, особенно же во владении благотворительных учреждений (птохотрофий, носокомий), церквей и монастырей, — царь отнял их, ссылаясь на основания устаревшие, давно потерявшие силу.[1931] Не ограничиваясь отнятием скал, царь распорядился взять в церквах священные сосуды, ценные пелены, Евангелия, имевшие дорогую обложку, и переплавить все это в деньги.[1932] Вступивший на престол после Парапинака Никифор Вотаниат по возможности исправил зло: возвратил скалы прежним владельцам, утвердив хрисовулом права их на владение; сосуды и другие предметы, уцелевшие во дворце, отдал церквам.[1933]

Вторым экстренным источником приращения государственных доходов было обращение в государственную монополию торговли хлебом и предметами первой необходимости. Происхождение монополии можно ставить в связь с системой анионов, т. е. податных взносов натуральными продуктами, поступавших, между прочим, в раздачу городскому населению. Для хранения хлеба и других припасов нужны были склады. Не все содержимое этих складов расходовалось безмездно, излишек, очевидно, был продаваем правительством, особенно после того, как безмездная раздача припасов жителям столицы была вытеснена другим способом — продажей из государственных складов по уменьшенной цене.

Правительство имело возможность продавать хлеб по ценам ниже рыночных, и таким образом обезопасить себя от конкуренции, но этот способ парализовать конкуренцию соединен был с известной жертвой, нежелательной для византийских государственных людей. Они нашли более удобным избавиться от конкуренции, применив ничего не стоившее казне, хотя сопряженное с величайшими потерями для производительных сил страны и с уроном для торгового сословия, средство, а именно, подвергнув ограничению свободную торговлю хлебом и сделав государство единственным, или, по крайней мере, первым посредствующим агентом между производителями и потребителями. Так явилась монополия, процветавшая уже в VI в., при Юстиниане I. Из показаний Прокопия,[1934] за устранением крайностей, навеянных автору пристрастием, получается вывод, что монополия при Юстиниане касалась главным образом столицы. Относительно столичного населения, пропитываемого и даром, правительство приняло на себя роль хлебного торговца, разумеется, оптового, снабжавшего мелких торговцев хлебным товаром; торговцы не могли покупать хлеб из первых рук, минуя посредничество правительства. Других городов правительственная монополия не касалась, и если был сбываем в некоторые из них хлеб правительством, то в силу особых предписаний, с целью очистки государственных магазинов, или потому, что города терпели недостаток и рады были откуда–нибудь получить хлеб. В промежутке времени между VI и XI столетиями практика, установленная Юстинианом в Константинополе насчет хлебной торговли, продолжала существовать; мы не имеем прямых свидетельств, что монополия оставалась во всей строгости, но встречаем косвенные на то указания: в столице были правительственные хлебные склады, в них производилась продажа, под наблюдением чиновников, по цене, назначенной правительством, и от правительства зависело повысить или понизить рыночную цену на хлеб, что возможно было лишь при том условии, если рыночные торговцы получали свой товар от правительственных агентов.[1935]

В XI в. правительственная монополия в Константинополе была ослаблена и, можно даже сказать, совершенно выведена из употребления, если не юридически, то фактически. По крайней мере, в Константинополе не было правительственных складов, где бы хранились хлебные запасы в количестве, удовлетворяющем численности константинопольского населения: когда в 1037 г. столицу постиг голод, правительство оказалось несостоятельным, чтобы помочь нуждавшимся, и должно было закупить партию хлеба в Элладе; равным образом во время голода в столице при Парапинаке у правительства не оказалось средств для прокормления голодающих.[1936] Торговля хлебом в столице сделалась свободной и производилась на пристанях и в местах стоянки судов и хлебных барж.[1937] Но если столица освобождена была от монополии, зато сделан при Парапинаке опыт введения ее в других местах, между прочим, в городе Редесто. Атталиот рассказывает об этом следующее. В город Редесто приезжали с хлебом и хлеб продавался с возов в монастырских странноприимницах, а также в местах, принадлежавших Великой церкви и многим местным жителям; торговля была свободной и беспрепятственной, составляя источник благосостояния. Первый министр царя, Никифорица, построил вне города магазин–фундак ((pouvSatca) и царским указом повелел собираться туда возам. Он установил монополию на самый необходимый предмет потребления, хлеб, который никто не смел покупать в другом месте, кроме фун–дака. Тогда как прежде желавший купить хлеб полюбовно договаривался с продавцом, если не сходился в одном месте, отправлялся в другое, из другого в третье и купля совершалась прямо с возов; теперь хлеб, ввезенный в ограду фундака, находил в его обитателях многих торговцев, которые скупали и складывали хлеб, приобретая прибыли на одну номисму три номисмы. С возов никто уже не покупал, ни пловец (vauxiKO^), сплавлявший хлеб на судне в столицу, ни горожанин, ни селянин, ни иной кто; но покупка производилась у хлеботорговцев фундака, как они хотели и как хотел их начальник, фундакарий, который, притесняя привозивших хлеб, несправедливо отнимая его у них, взыскивая тяжелые пошлины за место (шгер tmv TOKiaiiKcov), заставлял их всем этим продавать гораздо дешевле. Благодаря неисправимым злоупотреблениям фундака рушилось прежнее благосостояние городского округа, дошло до того, что за номисму можно было купить только один модий хлеба, тогда как прежде покупалось восемнадцать. Потом привлечены были к этим операциям не. только возы с пшеницей, но и с остальными товарами, проезжавшие поблизости. Жителям (глотн) города Редесто и окрестностей воспрещено было продавать собственные продукты земли в своих домах, отняты были у них медимны и один фундак владел медимнами. Началась неправда, нигде небывалая и невиданная: если открывалось, что кто–нибудь продавал дома хлеб, им же производимый, то он подвергался конфискации и разграблению со стороны начальствовавшего над фундаком, точно вор, или разбойник, или совершивший иное преступление. У фундакария находилось в ведении до ста оценщиков (ш^шпш), подвергавших многим мучениям несчастных купцов и землевладельцев. Не было никого, кто бы мог противостоять им, так как они были неодолимы, благодаря своей численности и тому, что для своей неудержимой дерзости имели опору во власти логофета (Никифорицы). Успевший откупиться от фундака (tov сроиубака HiaGcoaajoevoq) за 60 литр хвастался барышом. Все почувствовали недостаток не только в хлебе, но и в других предметах, поскольку оскудение в хлебе ведет к оскудению в остальном, так как хлеб дает средства приобретать другие товары, и наемники, по причине дороговизны хлеба, стали требовать более высокой наемной платы. Люди благоразумные и близко стоявшие к фундаку понимали его вред и знали, откуда пришла эта страшная и нежеланная гостья — нужда, но неправедное стяжание, точно яд, замаскированный сладостью меда, обольщал правителей.[1938] К этому рассказу Атталиота нечего прибавить, кроме разве того, что Редесто был родным городом для историка: там у него было имение, дом и земля,[1939] следовательно, новые порядки, введенные Никифорицей, затрагивали и его интересы. Это с одной стороны объясняет, почему историк с таким негодованием сообщает о деле, а с другой — дает основание предполагать, что Редесто был не единственным городом, подвергшимся правительственной монополии.