До какой степени уважалась народная воля, выражавшаяся в Требовании, чтобы известное лицо было поставлено в епископы, — это можно видеть из того, что народное избрание имело силу даже тогда, когда оно и не совсем отвечало правилам и предписаниям церковным. Вот, например, как произошло избрание Фабиана, епископа Римского. Когда все братия, рассказывает Евсевий (кн. VI, гл. 29), собрались в церковь по случаю выборов, и все заняты были думами о разных кандидатах, между которыми было много людей достойнейших, голубь, слетевший сверху и усевшийся на голову Фабиана, был принят за небесное указание, что этот именно человек и есть избранник Божий. И Фабиан был посвящен в епископа всемирной столицы, несмотря на то, что никто не считал его кандидатом на эту высокую должность, так как Фабиан был простым поселянином. Здесь простой случай, принятый народом за сверхъестественное предуказание, решает дело. И однако воле народной церковная власть не смеет прекословить. Очень замечательный случай в подобном же роде рассказывается в биографии Григория Чудотворца (биография эта написана Григорием Нисским). Однажды нужно было поставить епископа в город Коман, в Понте. Собрался народ, принадлежащий к Команской церкви; на собрание прибыл и Григорий Чудотворец, вероятно, в качестве местного митрополита. Началось избрание епископа. Предложено было множество кандидатов, между ними немало лиц богатых, знатных, известных своим красноречием. Но Григорию большая часть этих кандидатов не нравилась. Он начал внушать команцам, чтобы они выбрали в епископа человека, хотя и попроще, но известного добродетельной жизнью. Такие внушения, по-видимому, породили недовольство среди команцев, и они, в насмешку над Григорием, сказали ему: «Пусть так, но в таком случае на что же лучше угольщика Александра»? И затем они вытащили на середину церкви чумазого Александра, в саже и грязи. Григорий, принимая это дело за небесное решение, посвящает Александра в епископа, тем более, что по собранным сведениям действительно это был человек хороших правил.[263] Из этого факта видно, что в епископы могли ставить решительно всякого, лишь бы на то было согласие народа: в народе была вся сила. Постановления Апостольские, быть может, имея в виду свободу избрания пастырей голосом народа, хотя и требуют, чтобы в епископы выбирались люди почтенных лет (50 лет),[264] тем не менее позволяют уступать воле народной, если эта воля выбирает в епископы хотя и молодого человека, но с достоинствами. Если так уважалось народное избрание кого-либо в предстоятели церкви, то с другой стороны избрание клирика, совершенное без согласия народа, должно было казаться незаконным. И если в крайних обстоятельствах совершалось чье-либо избрание и посвящение без предварительного согласия народа, то епископы старались объясниться с народом, выяснить, почему и как это случилось и таким образом помирить народ с совершившимся фактом. Так, Киприан, как мы знаем уже, держался мысли, им выражаемой, что при посвящении клириков он непременно должен предварительно совещаться с народом и общим голосом обсуждать достоинства и заслуги избираемого;[265]если, поэтому, в то же время по обстоятельствам сам же он не мог соблюсти этого правила, то находит себя вынужденным оправдываться перед своей паствой. Таких случаев в его практикебылo немного, но все они заставляли его извиниться пред народом, Вот более известные из этих случаев. Поставив во время гонения (следовательно, в такое время, когда общее собрание было невозможно) двух лиц — Сатура и Оптата: первого в чтеца, второго в иподиакона — без предварительного согласия народа, Киприан в специальном послании в Карфаген (его в это время не было в городе) извиняется в своем поступке, приводя в свое оправдание то, что названные лица еще раньше с общего согласия приближены были к клиру.[266] Тот же Киприан, во время того же гонения, поставив еще двух лиц — Аврелия и Целерина — в чтецы без согласия паствы, считает долгом выяснить перед народом мотивы, которые руководили его поступками, и для этого пишет два письма в Карфаген. Говоря здесь об Аврелии, он в самых привлекательных чертах описывает его личность и тем дает знать, что хотя Аврелий посвящен без согласия общества, но что общество не может быть недовольно избранием нового клирика. А говоря о Целерине, Киприан приводит в свое оправдание много смягчающих обстоятельств: он указывает на то, что Целерин имел видение, которое побудило его, помимо собственной воли, сделаться клириком; он, Киприан, далее в блестящих красках рисует родню Целерина — его бабушку, которая сделалась мученицею, и двух дядей его, прославившихся исповедничеством в гонение. Исчислив все эти обстоятельства, Киприан заключает: «итак, не мог быть недостойным такой человек, как Целерин».[267] В письме по поводу Целерина очень бросается в глаза старание Киприана всячески доказать, что в своем поступке он руководился серьезными соображениями. Значит, Киприан очень был озабочен мыслью, как бы его паства не подумала, что он ни во что ставит голос народа при выборе лиц духовных.

Быть может, не лишне будет привести еще следующее правило Анкирского собора (314 года): «если какой епископ, будучи избран, не будет, однако же, принят той паствой, для которой он поставлен, и станет вторгаться в другие епархии и будет производить беспорядки (с целью занять здесь кафедру), то отлучается от церковного общения» (прав. 18). Правило это дает право делать из него очень интересные заключения. Оно, очевидно, имеет в виду такой случай: паства какой-либо местности или города выбрала себе епископа, но лишь только он хочет вступить в должность, паства начинает отвергать его. Подобное явление весьма возможно было в III и начале IV века. Могло случиться, что епископ избран не единогласно, но лишь большинством голосов, а потом меньшинство возымело преобладание, к нему присоединилась и часть лиц, составлявших прежнее большинство. При таких обстоятельствах вновь поставленный епископ мог, естественно, найти себе противодействие и сопротивление со стороны новой своей паствы. Что тогда делать? Правило, имея в виду подобный случай, дает один и единственный совет (хотя прямо и не высказанный) — мириться со своим несчастным жребием.[268] Отсюда с очевидностью следует, что в указанное нами время воля народная уважалась даже тогда, когда она творила явное беззаконие: избрать себе епископа и потом его же не принять — ведь это крайняя степень самовластия. Но церковь мирилась и с этим самовластием, ограждая принцип свободы выборов.

Итак, мы сначала познакомились с кругом тех воззрений, какие высказывались в церкви в III веке и какие указывают, что клир и миряне были тесно связаны общностью церковных интересов: это были как бы части одного организма, части, совершенно необходимые одна для другой. А потом мы представили доказательства действительного участия мирян в делах церкви. Все это представляет прекраснейшие отзвуки прежней эпохи христианства. Но эти воззрения и эти факты не могут быть признаны типической чертой истории иерархии III века. Напротив, такую типическую черту составляет стремление клира поставить себя в независимое отношение к народу, выставить себя как класс высшего порядка, удержать большую часть церковных прав у себя и за собою: преимущественно или исключительно. Другими словами: в III веке происходит энергичное выделение класса клириков из класса мирян; мало-помалу проводится разграничительная черта между духовенством и народом.[269] На эту сторону в истории иерархии мы теперь и обратим свое внимание.

Теперь, в III веке и даже в конце II века, начинают высказываться воззрения о преимущественных достоинствах клира, каких не могут иметь обыкновенные миряне. Центр тяжести церковной жизни переносится с большинства общины на одну точку ее — на клир. Писатели начинают приводить воззрения, имеющие целью указать значительное пространство, разделяющее духовенство от мирян. Стремление выделить клир от мирян становится типической чертой III века; и это стремление высказывается очень многими и очень часто.

Еще в конце II века начинают раздаваться голоса, выражающие указанные наклонности. В так называемых Климентинах, апокрифическом произведении конца II века, говорится уже к мирянам: «знайте, что вы только чрез епископа ко Христу, а чрез Христа к Богу можете быть приведены». В тех же Климентинах читаем: «диаконы должны наблюдать над внешнею и нравственною жизнью братии и давать об этом отчет епископу. Назначение епископа — повелевать, а назначение простых христиан — слушаться, ибо епископ наместник Христа».[270]амечательно, что в Климентинах ни одним словом не упоминается о праве мирян избирать епископа, очевидно, автор не разделял уже подобного воззрения. В III веке слова «клирик» и «мирянин» начинают часто встречаться у церковных писателей, и этим словам дается особенный смысл. Под клириком стали разуметь человека, близкого к Богу, а под мирянином человека, удаленного от истинной святости, в значении профана.[271] В этом же смысле часто уже употребляет выражения «клирик» и «миряне» и Климент Александрийский. Климент рассматривает клир как такое сословие или состояние в церкви, которому принадлежит право учить, творить суд и управлять; это состояние представляется в его глазах с таким значением, что гностик, т. е. ученый христианин, должен считать за счастье принадлежать к этому сословию. Он столько же отличает клириков от мирян, сколько отличаются пастухи от овец.[272]екоторые писатели уже начинают употреблять выражение ordo в применении к клиру и plebs в приложении к мирянам, т. е. употреблять эти термины в том же смысле, в каком они известны были в римском праве: ordo — в смысле сената и в смысле начальства в каждом городе, a plebs — в смысле подчиненного, бесправного народа. Заслуживает внимания то обстоятельство, что те из писателей III века, которые так энергично развивали мысль о самом тесном общении мирян и клира в правовом отношении, и эти писатели подчас позволяют себе высказывать воззрения в противоположном роде. Разумеем Оригена и Киприана. Такая раздвоенность и непоследовательность Мысли есть лучший показатель того, что действительно в III веке возникает кризис по вопросу о взаимных отношениях клира и мирян. Такие писатели, как Ориген и Киприан, стояли на рубеже, разделяющем прежние порядки от новых, и потому их мысль как бы невольно склоняется туда и сюда, оберегает прежнее и санкционирует новое... Так, мы встречаем у Оригена воззрения, свидетельствующие, что новые порядки уже коснулись его мысли. Он описывает должность епископа в очень высоких чертах: он именует его посредником между Богом и людьми, через которого изливаются от Бога милости на народ. В том же самом направлении еще яснее высказывается и Киприан. Он выражает мысль, что в руках епископа находятся ключи божественной благодати. Он говорил, что если он не есть истинный епископ (некоторые, нужно сказать, противились его епископскому избранию), то все христиане, умершие во время его епископства, лишены надежды спасения. Тот же Киприан заявлял: «Епископу одному предоставлено начальство над церковью».[273] Киприан не удовольствовался и этим. Он старается внушить мирянам страх и трепет перед епископом, а для этого он пользуется строгими ветхозаветными предписаниями касательно преслушников закона. Так, он прилагает к христианам, не соблюдающим приказаний епископов, грозные слова Иеговы, обращенные к народу израильскому (в 1 кн. Царств 8, 7): «Не тебя (Самуила) он (народ) отверг, но отверг Меня, чтобы Я не царствовал над ними». Тот же Киприан к христианам-ослушникам епископов относит и страшные слова Второзакония (17, 12), в которых говорится: «кто поступит так дерзко, что не послушает священника, стоящего на служении пред Господом, тот должен умереть».[274] Киприан угрожает противникам церковной власти ужасной участью Дафана и Авирона. Он же говорил: «Кто не верит Христу, поставляющему священника (т. е. епископа), тот станет потом верить Ему, отмщевающему за священника».[275] Вообще полагают, что во времена Киприана или около того проводится наиболее ясным и резким образом разграничительная черта между клиром и народом в мышлении церковных представителей. Пастырь и паства не продолжают утверждать и поддерживать того внутреннего единения, которое отличало пастырство и пасомых в более ранние времена церкви; напротив, противопоставление одного элемента другому является господствующим стремлением. Происходит, по крайней мере в идее, выделение клира от народа:[276] иерархия хочет стоять не в среде народа и не рядом с народом, но высоко над народом. Иерархия хочет усвоить себе владычество над мирянами, и от мирян требовать рабского подчинения. В какую форму отлились клирикальные представления об отношении пастырей и пасомых к концу III века, об этом интересные сведения находим в так называемых Постановлениях Апостольских. Постановления Апостольские, очерчивая на этот раз послекиприановское время, дают как бы кодекс тех воззрений о взаимных отношениях клира и мирян, какими стала жить церковь к концу III века. Здесь пастыри называются «господами», «владыками» над мирянами, мирянам же внушается почитать их как «царей»: «пастырь, — говорится в Постановлениях, — это после Бога земной бог ваш». Пастырю вручена безусловная власть над мирянами: «тебе, пастырю, надлежит, — внушается здесь, — начальствовать над подчиненными, а не быть у них под начальством, потому что и сын не начальствует над отцом, ни раб над господином, ни ученики над учителем».[277] Миряне сами по себе ничего не должны делать без воли епископа: даже раздавать дары бедным должны чрез него же. Постановления говорят: «вы, миряне, ничего не делайте без епископа; если же кто сделает что без епископа, это попусту, ибо им не вменится в заслугу. Потому все, что только совершает мирянин в отношении к другому (разумеется благотворительность), да бывает известно епископу и чрез него да совершается. Без епископа пусть он не делает совершенно ничего. Бедным мирянам пусть не сам дает что-либо, а чрез епископа». Епископ или вообще пастырь, по Постановлениям, должен быть бесконтрольным распорядителем церковных имуществ. Здесь внушается мирянину следующее: «тебе, мирянину, прилично только давать, а ему, пастырю, раздавать, потому что он хозяин и правитель церковных дел. Не требуй у своего епископа отчета и не наблюдай за хозяйствованием его: как, или когда, или кому, или где, хорошо или худо, так ли как должно распоряжается им. У него есть один требователь отчетов — Господь Бог».[278] Наконец, в том же памятнике (кн. II, гл. 28.14) внушается христианам не слишком беспокоить епископа, потому что он важное лицо. «Начальника своего, т. е. епископа, не легко пусть беспокоят, но что желают дать, то пусть предлагают чрез служителей (диаконов), к которым пусть и имеют большее дерзновение. Миряне, если хотят что-либо сообщить епископу, пусть делают известным это ему чрез диакона же. Ибо и к Вседержителю Богу приходят не иначе, как чрез Иисуса». Вообще Постановления величают пастыря главою, а мирян, не обинуясь, называют «хвостом».

Но, к счастию, миряне в самом деле «хвостом» не сделались. Правда, где-нибудь на Западе в средние века миряне превращались во что-либо подобное, но на Востоке никогда. Что же касается III века, о котором у нас теперь речь, то ничего такого в это время не было ни на Востоке, ни на Западе. Если мы рассмотрим, в чем, в каких исторических фактах выражалось это указанное стремление клира провести разграничительную линию между собою и прочим народом, выделить себя как привилегированный класс церковного общества, то убедимся, что практика далеко еще не отвечала теориям. К числу более выпуклых фактов, в которых выразилось стремление клира III века поставить себя выше мирян, отделить себя от них резкой чертой, поставить себя в привилегированное положение принадлежит лишь: 1) отъятие у мирян права проповеди в церкви, 2) насколько возможно, устранение себя клиром от мирских житейских занятий.

Клир, стремясь отчуждить себя от прочего общества и создать из себя корпорацию с высшими преимуществами, присваивает исключительное право учительства в церковных собраниях. Это было в III веке новостью, которой не знали ни век апостольский, не эпоха послеапостольская. В первоначальной Апостольской церкви проповедь в церковных собраниях подчинялась тому же правилу, какое было в практике иудейских синагог. А в синагогах право проповедования было достоянием всех тех лиц, которые вообще получили религиозное образование. В этом отношении свобода проповедования в синагоге была так велика, что позволялось говорить даже чужестранцам и лицам, не принадлежащим к известной синагогальной общине.[279] Поэтому, как здесь способные к тому могли читать и изъяснять Священное Писание и предлагать поучение, так и в церкви Апостольской право поучения принадлежало всем призываемым к этому делу внутренним побуждением, за исключением лишь женщин (1 Кор., 14, 28—35). В церкви послеапостольской видим нечто подобное же. Во II веке продолжали существовать харизматические наставники — «пророки» и «дидаскалы» (1 Кор., 12, 28). Они учили беспрепятственно в церковных собраниях; препятствие им могли полагать одни миряне в том случае, если находили, что пророки и дидаскалы не отвечали своему призванию.[280] Конечно, харизматических учителей, несмотря на их священный характер, нельзя относить в строгом смысле к классу иерархов. Подобно этим харизматическим учителям, известны своей проповеднической деятельностью во II веке чтецы, хотя они довольно долгое время не относились к клиру. В древнейшей первооснове Постановлений Апостольских (кн. VIII, гл. 32 ad fin.), носящей на себе отпечаток христианской жизни II века, мирянину прямо предоставляется право проповедовать в церкви, наравне с полноправными проповедниками слова Божия, разумеется под условием, если мирянин будет человеком, способным вести указанное дело. «Древняя церковь (II в.) в деле поучения отдавала больше предпочтения личной умственной и нравственной компетентности, чем званию».[281] Не так стало в церкви в III веке. Клир настойчиво удерживает за собой право учительства и проповеди в церковных собраниях. Кажется, уже Тертуллиан неблагосклонно смотрел на проповедь мирянина, считая это дело привилегией лиц церковного сана.[282] В Постановлениях Апостольских, в тех случаях, где в них ясно отражается церковный дух середины III века, ведутся такие речи: после чтения Священного Писания «пусть пресвитеры поодиночке, а не все вдруг, увещевают народ, а после всех епископ, который подобен кормчему» (II, 57). Как видим, здесь перечисляются одни лица иерархического достоинства в качестве учителей в церковных собраниях. Но главное не в том. Есть факты, удостоверяющие, что учительство мирян в III веке доживает свои последние дни. История этого времени показывает, что право мирянина на учительство уже рассматривается со стороны Иерархии как узурпация ее преимуществ. Обычай учительства мирян в некоторых церквах совсем выводится, а в других, если и встречается, то на него, однако, смотрят неблагосклонно со стороны. Все это можно изучать на рассказе об одном событии из жизни знаменитого Оригена. Евсевий передает (кн. VI, гл. 19), что когда Ориген по случаю гражданских замешательств отправился из Александрии в Палестину и был в Кесарии, то палестинские епископы просили его беседовать и изъяснять Священное Писание в церкви, хотя он был тогда простым мирянином. Едва это случилось (событие относится к 216 г.), как епископ Александрийский (Димитрий) обращается к ним с упреками в противозаконности их поступка. Он писал к епископам Иерусалимскому Александру и Кесарийскому Феоктисту, что никогда не слыхано и не в обычае, чтобы в присутствии епископов проповедовали миряне. Из этих укоров видно, что Александрийская церковь в данное время уже вовсе не знала обычая допускать мирян до проповеди. Правда, епископ Александрийский упрекает палестинских епископов собственно за то, что Ориген проповедовал «в присутствии епископов», но в сущности эта оговорка не имеет значения: богослужение в то время совершалось самими епископами (так как храмов вообще было немного, и в каждом городе был один храм и был один епископ). Да и последующий поступок палестинских епископов в отношении к Оригену показывает, что укоризненное письмо епископа Александрийского они поняли в смысле полного запрещения мирянину являться на церковной кафедре. Эти епископы прежде всего старались оправдать себя от возводимого на них обвинения тем, что (в письме к тому же Александрийскому епископу) указывали частные примеры, когда миряне допускались до церковного учительства, примеры из доброго старого времени (у Евсевия, там же). Замечательно, однако же, что указывая те церкви, где были допускаемы миряне к проповеди (эти церкви названы в их послании, как и имена мирян — проповедников), они поименовывают такие местности, где незадолго перед тем царил монтанизм, следовательно, на такие местности, где учительство мирян могло быть влиянием или остатком монтанизма,[283] так как монтанисты завели у себя независимых от клира пророков — проповедников, воображая, что они таким образом восстановляют обычаи христианской древности. Значит, палестинские епископы в своем письме к епископу Александрийскому ссылались на пример таких церквей, которые, быть может, находились в исключительных условиях; а если так, то очевидно, что в других церквах, где подобных условий не было, учительство мирян в церковных собраниях совсем вышло из практики. Но продолжим пересказ о случае с Оригеном. Палестинские епископы не ограничились тем, что дали объяснение своему поступку, но как бы чувствуя себя не совсем правыми — голос Александрийского епископа казался им очень внушительным, — они заблагорассудили сделать следующее: чтобы избегнуть упреков на будущее время, они, когда улеглась вся эта история, посвятили Оригена в пресвитеры (Евсев., VI, 23). Сами эти епископы, значит, нашли, что церковному проповеднику приличнее носит церковный сан. Очевидно, все дело шло не о том только, что Ориген проповедовал «в присутствии епископов», а о том, что позволял себе учить с церковной кафедры мирянин. Ориген поставлен в пресвитеры: знак, что проповедничество стало теперь считаться исключительным правом пресвитеров (не говоря уже о епископах). После рассмотренного нами случая с Оригеном учительство мирянина в церкви исключается из практики. Таким образом, в III веке древнее обыкновение допускать до проповедования слова Божия всех способных без различия — иерархическое ли то лицо или нет — приходит в забвение, устраняется. Это приобретение духовенством исключительного права проповеди должно было в значительной мере выделять лиц клира от остальных членов христианской церкви. Это право, притом, могло быть важным средством в руках иерархии к господствованию над умами. Теперь иерархия начала делаться, скажем словами одного позднейшего отца церкви, «огражденным седалищем мудрых, решеткою, разделяющею два мира». Правда, миряне и после этого могли быть учителями в катехизаторских школах, а также миссионерами,[284] но это далеко не то, что право раскрывать смысл христианской религии с церковной кафедры.

То же стремление клира отделить себя от народа, возвысив себя над мирянами, выражается, с другой стороны, как мы сказали, в устранении себя от мирских занятий даже в том случае, когда эти занятия должны были давать средства к жизни. Клир в данном случае стремился сделать из себя, говоря словами выше цитированного отца церкви: «двор совершенных, возвышение для ангельских ликований». Мир и его дела являлись как бы скверною, соприкасаться с которой было недостойно пастыря. В этом случае иерархия III века, а пожалуй и II века, не остается верной практике времен апостольских. В высшей степени вероятно, что в первоначальной церкви лица, принимавшие на себя церковные должности, оставались при тех житейских профессиях, при каких они были до времени избрания в иерархическую степень, пропитывая себя и своих присных на те средства, которые получались от их труда. В то время стоявшие во главе той или другой церковной общины пастыри совершенно свободно могли с исполнением их церковных обязанностей соединять продолжение тех самых занятий, какие им доставляли средства содержания до поставления их в клир. И первоначальный образ воззрений христиан не мог приводить к мысли о непристойности соединять дело пастырства с мирским трудом, так как крепко держалось убеждение, что каждое мирское занятие, если оно совершается с христианским расположением духа, через это получало освящение; да и притом, было хорошо известно, что апостолы с проповедыванием Евангелия соединяли и занятие своими ремеслами. — Не так было впоследствии. Пастырство II и, в особенности III века, все более и более начинает устранять себя от житейских профессий, предоставляя такие лишь мирянам. Возникло старание намеренно удержать духовенство от снискания пропитания какими-либо житейскими занятиями. Подобные занятия в III веке уже казались не соответствующими достоинству духовного лица, считались лишь принадлежностью мирян и строго воспрещались духовенству. Подобные воззрения выражаются уже в апокрифическом сочинении конца II века — в Климентинах. Здесь внушается епископу: «тебе нужно вести жизнь непорочную и совсем чуждаться всяких житейских занятий. Не принимай на себя занятия доверенного лица и адвоката и вообще не принимай на себя никакой мирской профессии. Ведь не судией и не оценщиком золота и не другим чем подобным поставил тебя Христос; отдавшись заботам о мирских делах, не будешь иметь времени на то, чтобы по справедливости отличать злых людей от добрых. Нечестиво принимать на себя мирские хлопоты, оставивши в стороне то, что тебе повелено делать».[285] Те же воззрения, но с особенной ясностью, высказываются в сочинениях Киприана. Вот, например, как он говорит об этом: «каждый из клириков или служителей Божьих должен служить только алтарю и жертвам и заниматься только молитвами и молениями. Этот образ чиноположения и обязанностей прежде в ветхозаветном законе соблюдали Левиты. В то время, как одиннадцать колен разделили страну и брали в ней участки, колено Левитов, предназначенное для занятий при храме, алтаре и божественных службах, не должно было участвовать в этом разделе; но предоставляя другим возделывать землю, оно долженствовало служить только Богу, на пищу же и одежду получать от одиннадцати колен десятину с плодов, производимых землею. Таков же чин и порядок соблюдается клиром и ныне. Те, кто избирается в церквах Божьих в духовный сан, не должны ничем отвлекаться от божественного служения, не должны жить приношениями как бы десятинами от плодов».[286]оспрещение духовенству заниматься мирскими делами встречаем и в так называемых Правилах Апостольских; Правила Апостольские возникли в разное время в промежутке от II по V века, но нижеприведенные правила, судя по их характеру, носят печать III века. В них (пр. 6 и 81) говорится: «епископ, пресвитер и диакон не должен принимать на себя мирских попечений, иначе да будет извержен из священного сана; ибо им подобает неупустительно быть при делах церковных». Подобными мыслями изобилуют и Постановления Апостольские —памятник того же рода, как и Правила Апостольские. Здесь, очевидно, высказываются идеалы III века, когда автор, согласно с Киприаном, говорит: «как в Ветхом Завете священники имели содержание от мирян, так и в Новом Завете те, кои живут для церкви, должны питаться от нее же». Постановления Апостольские прилагают к духовенству слова Христа, сказанные апостолам: «ибо трудящийся достоин награды за труды свои» (Лук. 10, 7),[287] хотя, кажется, правильнее эти слова прилагать к странствующим миссионерам прежнего и будущих времен. Подобного рода предписаниями хотели достигнуть двоякой цели в отношении к клиру. Во-первых, имелось в виду поставить духовенство вне зависимости от мирян, так как, например, большая часть гражданских должностей находится под начальством мирян: казалось неприличным зависеть духовенству от кого-либо в случае принятия на себя духовным лицом каких-нибудь гражданских должностей. Во-вторых, отклонение от занятий житейских вообще имело целью выделить духовенство, как класс людей высшей нравственности, от всех остальных людей, погруженных в мирскую суету, а с тем вместе сделать более наглядным расстояние, отделяющее духовенство от народа. До какой степени церковь III века была уже строга в применении рассматриваемого требования, это видно из следующих примеров. В церкви Карфагенской один мирянин, умирая, сделал опекуном и душеприказчиком пресвитера Геминия Фаустина. Киприан чувствует себя огорченным вследствие такого поступка со стороны мирянина. Он положил не возносить молитвы, не совершать евхаристии по душе указанного мирянина. Киприан рассуждал: «тот недостоин поминовения у алтаря в молитвах священника, кто хотел отвлечь священника от алтаря; и да будет, чрез наказание, наложенное на умершего, подан пример и прочим братиям, чтобы никто не отвлекал к мирским занятиям священников, служащих алтарю и церкви».[288] Другой пример. Известный Павел Самосатский, епископ Антиохийский, продолжал и в епископском сане нести должность дуценария прокуратора (судебная должность, которая давала ему 200 000 сестерций дохода: сестерций — мелкая монета около 6 коп. золотом). Собор епископов, судивший Павла, сильно порицал его за это, тем более, что он дела светские предпочитал делам своего пастырского служения, и становился в зависимость от мирских властей (Евсев., VII, 30). Вот те более знаменательные факты, в которых выразилось стремление клира III века к выделению себя из ряда мирян, к самовозвышению за счет прочего народа. Клир и народ, повторяем, уже значительно ослабили те чувства единения, какие так тесно связывали их раньше: клир стремится стоять не в среде народа, а над народом.

II. Духовенство и народ и их взаимные отношения в IV—VIII веках

В каком отношении клир и миряне, как два элемента церковного общества, стояли в это время один к другому? Мы уже знаем, что в III веке клир руководился стремлением выделить себя из ряда мирян, поставить себя выше их; клир хотел стоять не среди мирян, но над ними. Эта же тенденция не покидает клира и в века, о которых мы хотим говорить.

Рассматриваемое стремление в изучаемые века выражается в следующем: во-первых, в желании наложить безбрачие на духовенство — безбрачие, как особое отличие для него от мирян; клир в этом случае хочет противопоставить себя, как класс святых, народу, как классу грешных. Во-вторых, клир мало-помалу исторгает из рук народа право выбора духовенства, клир хочет право это перенести в свою среду, чего и достигает. То же самое стремление стать в особое привилегированное положение высказывается и в некоторых других, впрочем, менее важных, фактах.

Установив таким образом общую точку зрения на вышеуказанные явления, расскажем теперь историю брака и безбрачия в духовенстве — и историю упадка влияния народа на избрание пастырей.

Вопрос о брачном и безбрачном состоянии духовенства поднимался уже во II и III веке, но ни к какому определенному решению церковь в этом случае не пришла.

Во времена апостольские епископы, пресвитеры и диаконы были безбрачными, но встречались между ними и такие, которые состояли в браке. Тем не менее, в самом же начале II века появлялись некоторые лица, не чуждые желания наложить безбрачие на все духовенство. Об этом можно судить по свидетельству послания Игнатия Богоносца к Поликарпу. В этом послании (гл. 5) Игнатий дает знать, что некоторые миряне, проводя жизнь девственную, смотрели с пренебрежением на епископов, живущих в браке, почему св. муж призывает таких притязательных христиан к смирению. В течение II века за безбрачие духовенства ратуют уже не простые миряне, но епископы. Таков был именно некто Пинит, епископ Критский. Он задался странной мыслью ввести безбрачие не только в клире, но и среди самих мирян, и хотя Пинит за это противоестественное желание обличен был Дионисием, епископом Коринфским, однако, нимало не исправился, а еще с некоторым сарказмом писал Дионисию, что он, Пинит, не ожидал услышать такого обличения. Последний внушал Дионисию, чтобы епископ Коринфский «преподал более твердую пищу и напитал вверенных ему людей новым совершеннейшим посланием, иначе, постоянно принимая млечную пищу слова, они мало-помалу могут состариться в детской жизни».[289] В древней коптской редакции Постановлений Апостольских уже говорится: «хорошо, если епископ не женат».[290] Совершенно то же самое повторяется в так называемых Canones ecclesiastici (памятник II века): «хорошо, если епископ не женат»; причем в этом древнем памятнике от пресвитеров требуется, чтобы «они воздерживались от сообщения с женами».[291] Климент Александрийский весьма высокого мнения о лицах безбрачных, он называет их «избраннейшими из числа избранных». А Ориген, прилагая этот идеал к духовенству, прямо уже заявлял, «что совершенному иерею не подобает сношения с женой». Впрочем, кажется, что этими примерами и свидетельствами и исчерпывается ригористическое направление в церкви первых веков по данному вопросу. Голоса, раздававшиеся в II и III веке и требовавшие безбрачия духовенства, не были преобладающими. Потому что общерелигиозное сознание эпохи ничего не имело против брака пастырей. В этом случае важное значение имело то обстоятельство, что по твердому убеждению многих христиан, как это видно из сочинений Климента Александрийского, даже некоторые из апостолов проводили жизнь не безбрачную: например, апостолы Петр, Павел, Филипп.[292] В так называемых Постановлениях Апостольских (кн. VI, гл. 17) в полной гармонии с религиозным сознанием II и III века заповедывалось следующее: «в епископа, пресвитера и диакона должно поставлять однобрачных — в живых ли будут их жены или уже умерли». Мало того: сознание церкви даже решительно высказывалось против тех, кто хотел ввести безбрачие в клире, под предлогом, что этого рода жизнь выше брачной. Вот что говорит одно из так называемых правил апостольских: «епископ или пресвитер, или диакон да не изгоняет жены своей под предлогом благочестия. Если же изгонит, да будет отлучен от общения церковного, а оставаясь непреклонным, да будет извержен от священного чина» (прав. 5).