Такимъ образомъ, въ своей первооснове борьба противъ никейскаго символа рождалась изъ чистаго источника. Она поднята была не во имя арианства и не ради него. Протестуя противъ никейскихъ определений, восточные епископы руководствовались возвышеннымъ и достойнымъ ихъ сана мотивомъ—охранить веру въ той неприкосновенности, какъ она получена отъ древности, изъять изъ нея нововведения. Они стояли, поэтому, не на арианской и вообще не на еретической почве, а на почве консервативной и строго церковной. Въ своей главной массе они были людьми православными, держались чистыхъ догматическихъ убеждений, только выражали ихъ иными словами, чемъ никейский символъ. Будучи искренно убеждены, что определения никейскаго собора не соответствуютъ церковнымъ традициямъ и ведутъ къ ложнымъ мыслямъ, и стараясь заменить ихъ новыми, более лучшими формулами, реакционеры, однако, не порицали и не осуждали самого собора; они съ уважениемъ относились къ темъ его постановлениямъ, которыя касались области церковнаго благоустройства. Напр., отцы антиохийскаго собора 341 года, подтвердившие низложение Афанасия и издавшие четыре новыя вероизложения, именуютъ никейский соборъ «святымъ и великимъ». Первый канонъ этого антиохийскаго собора гласитъ такъ: «те, кто осмеливаются преступать заповедь и великаго собора, собран–наго въ Никее въ присутствии благочестиваго и боголюбезнейшаго царя Константина, относительно празднования Пасхи, да будутъ извержены и отлучены отъ церкви». Отсюда видно, что называть всехъ противниковъ никейскаго символа безъ разбора арианствующими, было бы непростительной исторической ошибкой и великой обидой для памяти восточныхъ отцовъ. Ихъ протестъ столько же направлялся противъ никейскихъ определений, сколько и противъ арианства, осуждение котораго, произнесенное въ Никее, признавалъ весь Востокъ. При всей многочисленности фармъ, вышедшихъ изъ–подъ пера реакционеровъ, въ нихъ нельзя найти ни одного тезиса, родственнаго строгому арианству; напротивъ, въ большинстве случаевъ въ нихъ легко можно указать прямое или косвенное порицание и осуждение арианства. Вместе съ этимъ выводомъ относительно основной причины антиникейской реакции для насъ изменяется и та точка зрения, съ какой мы должны оценивать события церковной жизни, совершившияся на пространстве между первымъ и вторымъ вселенскими соборами. Эти события, очевидно, не только не были позоромъ для церкви, какъ то часто утверждаетъ протестантская историография, а наоборотъ, представляютъ собой одно изъ техъ великихъ историческихъ движений, созерцание которыхъ способно дать высокое эстетическое и моральное наслаждение. Они, —эти события, —наглядно показываютъ, съ какою чуткою осмотрительноетью, съ какою острожностью церковь устанавливала свои догматическия определения. Она не смотрела на нихъ, какъ на какой–нибудь парламентский законодательный актъ, для обязательности котораго достаточно большинства несколькихъ голосовъ. Постановление никейскаго собора она подвергла общей свободной критике, проверила ихъ показаниями отдельнаго индивидуальнаго веросознания каждаго христианина, и не прежде приняла его формулу, какъ исчерпавши всевозможныя возражения противъ нея. И обозревая все треволнения, пережитыя церковью въ периодъ борьбы за никейский символъ, мы можемъ поверить, что та формула, которая невредимо прошла сквозь всю эту бурю сомнений и отрицания и победила ихъ, по истине достойна того, чтобы навсегда остаться непоколебимымъ знамениемъ веры церкви.

Вытекая въ своей первооснове изъ такого чистаго источника, какъ желание сохранить полученную отъ древности веру въ полной неприкосновенности, борьба противъ никейскаго символа на практике осложнилась рядомъ другихъ элементовъ, чуждыхъ ей по существу, которые всему антиникейскому движению придали новую окраску, затемнявшую первоначальную чистоту его. Вместе съ большинствомъ епископовъ Востока реакция нашла себе поддержку въ большей части тогдашняго общества, — той полуязыческой, полухристианской публике, которая въ эпоху Константина представляла собой преобладающую массу городского населения. Но если епископы въ своемъ протесте противъ никейской формулы выходили изъ уважения къ традиции и боязни впасть въ новшество, «To въ массе, напротивъ, действовали совсемъ иные мотивы. Векъ никейскаго собора былъ временемъ религиознаго шатания и моральной неустойчивости; обе спорившия между собой религии недостаточно резко разграничивали сферу своего влияния и большинство обыкновенныхъ людей стояло на распутье, колеблясь то въ сторону христианства, то въ сторону язычества. Несмотря на переходъ главы грсударства въ христианскую церковь и покровительство, оказываемое светскою властью новой религии, общество оставалось въ существе дела языческимъ, и язычество продолжало задавать тонъ общественной жизни. Даже на Востоке, где христианство въ древния времена всегда имело больше последователей, чемъ на Западе, язычники превосходили христианъ своею численностью. Самъ императоръ считался оффициальнымъ главою языческой религии и все еще носилъ титулъ prntifex maximus. Высшие классы общества были полны воспоминаний ο жреческихъ и авгурскихъ должностяхъ, и римский сенатъ каждое свое заседание открывалъ торжественнымъ курениемъ предъ статуей Победы. Философия, светская наука, школы, дававшия приличное образование—все это находилось въ рукахъ язычества и служило его целямъ. Языческимъ же характеромъ были проникнуты общественныя увеселения, — циркъ, театры и вся обстановка ежедневнаго обихода. Пропитанная язычествомъ атмосфера охватывала весь строй жизни и давала себя чувствовать на каждомъ шагу. — Въ мирные годы; наставшие после миланскаго эдикта, когда религиозная ревность не подогревалась внешними стеснениями, многие христиане незаметно сживались съ этой атмосферой, приспособлялись къ ней и начинали хромать на обе ноги. Болезнь двоеверия въ особенности резко сказывалась въ первой половине IV–го века, когда масса людей стала переходить въ церковь изъ моды, руководясь внешними побуждениями. Среди христианъ тогдашняго времени значилось не малое число такихъ лицъ, для которыхъ переменить религию было не труднее, чемъ надеть новое платье. Известный истории риторъ Гецеболъ, который при Констанции шумелъ противъ язычества, при Юлиане сделался язычникомъ, а при Иовиане снова лежалъ распростертымъ у дверей христианскихъ храмовъ, не составлялъ исключения. Были люди и почище его; такъ, некто Пегасъ успелъ достигнуть епископскаго сана въ Илионе, а самъ продолжалъ посещать гробницы Гектора и Ахиллеса и любилъ засматриваться на статуи языческихъ храмовъ, ключй отъ которыхъ находились у него; когда на престолъ вступилъ Юлианъ, Пегасъ не замедлилъ изъ епископа илионскаго сделаться жрецомъ языческихъ боговъ. Соблазнъ охватывалъ даже такихъ лицъ, нравственный уровень которыхъ стоялъ на высоте христианства; история хорошо знаетъ двухъ лаодикийскихъ клириковъ, Аполлинариевъ пресвитера и чтеца, людей строгаго нрава, которые не отказали себе въ удовольствии посещать языческия мистерии теурга Епифания, несмотря на категорическое запрещение местнаго епископа. Многие христиане лишь номинально объявляли себя христианами, но отказывались отъ крещения, пока ихъ не устрашала опасность смерти или какое–нибудь бедствие въ роде землетрясения. Считая достаточнымъ показывать свое лицо въ христианскомъ храме разъ или двавъ течение года, эти номинальные члены церкви всецело удерживали при себе весь духовный укладъ, приобретенный въ язычестве, жили подобно язычникамъ, разделяли ихъ суеверия и охотно принимали участие въ безнравственныхъ языческихъ играхъ и увеселенияхъ.

Такое шатающееся въ обе стороны, полуязыческое, полухристианское общество съ большимъ трудомъ могло примириться съ какою бы то ни было религиозною определенностью; касается ли она области догматики или морали. Изъ двухъ спорившихъ между собою до никейскаго собора течений богословской мысли—никейскаго и арианскаго—общественное сочувствие несомненно склонялось къ арианству. Арианство отвечало духу времени и было его выражениемъ; основная арианская идея единаго высшаго существа сближало его съ современной языческой философией, а учение ο Сыне Божиемъ, какъ полу–боге, роднило его съ языческими представлениями ο богахъ. Поэтому, когда среди церковнаго большинства на Востоке стала развиваться реакция противъ никейскаго собора, осудившаго арианство, общество не замедлило оказать ей моральную помощь. Смыслъ никейскихъ определений для него былъ непонятенъ, и если нельзя было надеяться на возстановление арианства, то все же отстаиваемая епископами Востока Оригеновская идея различия и подчиненности Сына Отцу, оказывалась ближе къ языческому миросозерцанию общества, чемъ никейское учение объ единосущии. Любопытно, что чемъ более резкия формы принимала борьба противъ никейскаго собора въ отдельныхъ случаяхъ, темъ рельефнее выражались симпатии къ ней общества. Въ 30–хъ годахъ IV–го века со–фистъ—арианинъ Астерий, ученикъ Лукиана, составилъ какое–то сочиненьице подъ именемъ συνταγμάτιον въ которомъ онъ неосновательно, но зло и едко осмеивалъ учение объ единосущии; съ этимъ сочинениемъ онъ странствовалъ по городамъ Востока, читалъ его публично, — и толпа принимала его лекции съ восторженными рукоплесканиями! Известно также, что Аэций, возобновивший въ 50–хъ годахъ IV–го века строгое арианство, находился въ дружеской переписке съ Юлианомъ и получилъ отъ него въ подарокъ поместье. Но ни одни догматическия воззрения арианства привлекали легкомысленное общество IV–го века на сторону оппозиции Никейскому собору; еще большее значение здесь имели нравственно–практическия тенденции арианъ, стоявшия въ полной гармонии съ духомъ времени. Въ этомъ отношении противоположность арианскаго и никейскаго направления оказывалась особенно наглядно. Защитники никейскаго собора несли съ собой въ церковь аскетическия идеи; занимавшие между ними передовое место, — такия лица, какъ Афанасий Великий, Аполлинарий лаодикийский, Василий Великий, Епифаний кипрский и др., — были людьми высокой нравственности, отличались ритористическими воззрениями на жизнь и поведение; все они стояли въ тесной связи съ возникавшимъ въ то время монашествомъ, покровительствовали ему, а некоторые изъ нихъ и сами принимали участие въ аскетическихъ подвигахъ. Торжество никейцевъ грозило, поэтому, обществу нравственной реформой, стеснениемъ привычнаго ему распущеннаго образа мыслей и поведения. — Арианство же, напротивъ, построяло свою мораль въ пониженномъ тоне, более отвечавшемъ общему характеру ихъ системы. Если самъ Арий и былъ человекомъ безупречнымъ съ точки зрения личной нравственности, то его последователи пошли по наклонной плоскости и на практике выработали кодексъ правилъ, недалеко уходивший отъ язычества. Когда известному уже намъ Аэцию однажды донесли, что одинъ изъ его учениковъ впалъ въ грехъ съ женщиной, Аэций усмехнулся и сказалъ: — «это ничего не значитъ, это телесная нужда и отправление, то же, что ковыряние въ ухе…, это случается по природе и кто это делаетъ, не грешитъ». Разумеется проповедникъ такой успокаивающей совесть морали приходился гораздо более по вкусу испорченнымъ нравамъ, чемъ никеецъ, идеаломъ котораго являлся отрекшийся отъ мира фиваидский пустынникъ.

И съ внешней стороны арианство облекалось въ формы, привычныя ушамъ того времени: орудиемъ его пропаганды была диалектика, знакомая обществу по языческимъ риторамъ, и вульгарныя для всехъ ясныя уподобления. Полуобразованное население греческихъ городовъ еще съ классическихъ временъ привыкло любить и ценить всякую остроту или ловкий полемичеекий приемъ, и ариане не щадили ничего, чтобы эксплуатировать эту литературную страсть своихъ слушателей. Уже Арий принялъ все меры, чтобы обезпечить успешную пропаганду своихъ воззрений. Свою знаменитую фалию, содержавшую популярное изложение его учения, онъ составилъ въ стихахъ, подражая известному египетскому поэту своего времени Сотаду и написалъ корабельныя, мельничныя и путевыя песни. На дорогахъ, при работе на мельницахъ, въ путешествии на корабляхъ, въ танцахъ и на торжественныхъ собранияхъ распевалъ эти песни народъ, увлекаемый приятностью ихъ напева. На площадяхъ и на рынкахъ они обращались съ вопросами къ прохожимъ: «сущий изъ сущаго сотворимъ несущаго или сущаго? сущимъ или несущимъ сотворимъ его?» — «Одно ли нерожденное или два? — Свободенъ ли Сынъ или неизменяемъ, какъ камень?» У сомневавшихся женщинъ они обыкновенно спра–шивали:· «былъ ли у тебя сынъ, пока ты не родила?». Даже ихъ епископы не обходились безъ площадныхъ остротъ. Известный Евдоксий антиохийский въ присутствии всего собора не постеснялся сказать: «если у Бога есть Сынъ, то должна быть и жена». Тотъ же Евдоксий уже въ сане епископа константинопольскаго одно изъ своихъ поучений началъ следующими словами: «Отецъ нечестивъ. а Сынъ благочестивъ»; когда присутствовавшие въ храме подняли по поводу этихъ словъ шумъ, Евдоксий спокойно разъяснилъ, что онъ называетъ Отца нечестивымъ потому, что Отецъ никого не почитаетъ, Сынъ же почитаетъ Отца, а потому благочестивъ. Выходка основывалась на игре греческихъ словъ: σεβής— благочестивый или точнее «чествующий» и ασεβής нечестивый и «нечествующий».

Наконецъ, третьимъ элементомъ, оказавшимъ существенную поддержку антиникейской борьбе, былъ константинопольский дворъ и его религиозная политика. Еще древние церковные историки много интересовались вопросомъ ο томъ, какимъ образомъ императоръ Константинъ, который сильно радовался успешному окончанию никейскаго собора и долженъ былъ смотреть на него, какъ на лучшее свое дело, —

Путемъ частыхъ и коварныхъ внушений этотъ духовникъ успелъ убедить Констанцию въ невинности Ария и его сторонниковъ, подвергшихся ссылке. Вскоре Констанция заболела и, уже находясь при смерти, просила своего царствующаго брата ввериться попечительству ея духовника и подумать ο томъ, хорошо ли онъ сделалъ, осудивши на вечное изгнание мужей праведныхъ и добрыхъ, подъ которыми она разумела сосланныхъ арианъ. Констанция умерла, и ея духовникъ перешелъ къ императору, начавшему относиться къ нему съ «особеннымъ благорасположениемъ». Вотъ частыя беседы съ этимъ духовникомъ, по словамъ историковъ, и зародили у царя сомнение въ справедливости наложеннаго имъ наказания на арианъ. Онъ решился пересмотреть дело снова; вызвалъ Ария изъ ссылки, потребовалъ отъ него письменнаго изложения веры и, найдя его убеждения сходными съ никейскими определениями, сталъ ходатайствовать предъ епископами ο принятии Ария въ церковь. Когда же Евсевий и Феогнисъ узнали, что тотъ, кто былъ первымъ осужденъ въ ереси, удостоился человеколюбия, они обратились съ покаянною грамотою къ «главнымъ епископамъ» и были возстановлены ими въ своемъ ярежнемъ положении. Въ науке онъ не вызываетъ къ себе большаго доверия—и заслуженно. Представляя фактъ возвращения Ария изъ ссылки результатомъ влияния на Константина одного только придворнаго духовника, древние историки противоречатъ темъ замечаниямъ, какия они сами вносятъ въ свой разсказъ. Такъ, по Сократу, императоръ давно уже, еще раньше внушений духовника, далъ приказъ Арию явиться къ нему въ лагерь за объяснениями по вопросу веры. И Созоменъ замечаетъ, что вызова Ария изъ ссылки добивались у царя не одинъ вкравшийся въ доверие его пресвитеръ, но и епископы, давно старавшиеся ο томъ, и склонившийся на ихъ старания царь не самъ даетъ окончательное решение дела, а предоставляет ихъ епископамъ. Точно также и по Сократу, Евсевий и Феогнисъ покаянную грамоту адресуютъ не къ царю, а къ «главнымъ епископамъ», которыхъ они и просятъ ходатайствовать за нихъ предъ царемъ. Такимъ образомъ, по разсказу самихъ же историковъ, истинными виновниками возвращения сосланныхъ арианъ, наиболее ему содействовавшими, были не царь и не духовникъ его, a епископы, — конечно, епископы восточные. Это второе известие, высказанное историками между строкъ, стоитъ въ полномъ согласии со всеми другими обстоятельствами того времени и, несмотря на исторический мракъ, окутывающий собой первые годы антиникейской реакции, даетъ возможность съ большою вероятностью разгадать процессъ, изменивший расположение Константина въ отношении къ никейскому собору. Мы знаемъ, что въ Никею Константин явился окруженный западными епископами, самымъ влиятельнымъ изъ которыхъ былъ Осий кордубский; восточное духовенство было мало ему знакомо, а на некоторыхъ изъ нихъ онъ смотрелъ подозрительными глазами, предполагая у нихъ связи съ побежденнымъ Лициниемъ. Подъ западнымъ влияниемъ составился и никейский соборъ, и самое слово όμοονσιος, рекомендованное царемъ собору, внушено было ему западными епископами. После окончания никейскаго собора Константинъ отправился снова на Западъ, чтобы торжественно отпраздновать двадцатилетие своего царствования въ древней столице империи, и здесь то во время пребывания въ Риме случилась съ нимъ та мрачная семейная трагедия, которая и доселе остается неразгаданнымъ темнымъ пятномъ на памяти перваго христианскаго императора. Вследствие какихъ–то придворныхъ интригъ, Константинъ казнилъ своего старшаго сына Криспа, даровитаго юношу, вызывавшаго общий восторгъ къ себе, а затемъ жестоко расправился со второй своей женой Фаустой, приказавъ умертвить ее въ жарко натопленной бане. Любопытно то, что въ это же время Осий кордубский, давно находившийся при дворе, былъ отосланъ на свою кафедру въ Испанию и более уже не возвращался къ Константину. Если все эти факты сопоставить съ заметкой историка Зосима ο томъ, что влияние Осия опиралось на женскую половину двора, то можно подумать, что этотъ епископъ былъ замешанъ въ событияхъ 326–го года или, по крайней мере, заподозренъ былъ въ такомъ вмешательстве Константиномъ. Какъ бы то ни было, но вместе съ отъездомъ Осия въ Испанию окончательно пало при дворе и западное влияние. Когда Константинъ возвратился на Востокъ, — на этотъ разъ уже навсегда, и занялся отстройкой своей новой столицы, онъ окружилъ себя восточными епископами. Место Осия занялъ теперь при немъ Евсевий кесарийский, — какъ разъ тотъ епископъ, который въ душе никогда не одобрялъ ни никейскаго символа, ни суровой расправы съ арианами.

Общение съ восточными епископами побудило Константина взглянуть на результаты никейскаго собора новыми, восточными глазами, и онъ увиделъ, что здесь, на Востоке, определения никейския идутъ въ разрезъ съ настроениемъ церковнаго большинства и съ желаниями массы. Все, совершенное имъ подъ западными влияниями, дело представилось ему теперь въ новомъ свете. Какъ благоразумный политикъ, онъ не находилъ надобности внешними мерами поддерживать авторитетъ никейскаго собора и, наблюдая кругомъ себя все возрастающее недовольство никейскимъ символомъ, пошелъ по той дороге, куда его вела воля церковнаго большинства. По настояниямъ епископовъ, онъ возвратилъ изъ ссылки Ария; по ходатайствамъ ихъ же возстановилъ въ прежнихъ правахъ Евсевия и Феогниса. Однако, и при всехъ своихъ уступкахъ реакции Константинъ до конца своего правления сохранялъ уважение къ никейскому собору и никейскимъ деятелямъ. На смертномъ одре онъ принялъ крещение изъ рукъ Евсевия никомидийскаго; но умеръ съ завещаниемъ на устахъ возвратить изъ ссылки Афанасия.

Но если у Константина давление общественнаго мнения умерялось уважениемъ къ никейскому собору, то политика его восточнаго преемника, Констанция, приняла реши–тельно антиникейский характеръ. Съ именемъ никейскаго собора у Констанция не соединялось никакихъ возвышенныхъ воспоминаний, да и по своимъ догматическимъ убеждениямъ, насколько возможна речь ο нихъ въ применении къ Констанцию, онъ былъ противникомъ провозглашеннаго на немъ учения ο единосущии. Впрочемъ, эти личные мотивы, побуждавшие Констанция покровительствовать антиникейской реакции, не могли бы иметь решающаго значения, если бы они не совпадали у него съ расчетами более широкаго свойства. Можно сказать, что какъ для Констанция, такъ и для другого преемника Константина на византийскомъ троне, императора Валента, тоже принимавшаго живое участие въ религиозныхъ движенияхъ своего времени, антиникейская политика была въ некоторомъ смысле государственной необходимостью, вызывалась и питалась нуждами политическаго рода. Дело въ томъ, что въ IV–мъ веке въ римской империи уже ясно намечались признаки готовившагося въ ней распаденияна составныя части. Съ одной стороны, изъ нея выделялись западныя области съ Римомъ во главе, для которыхъ еще со времени Диоклетиана большею частию назначались особые императоры; съ другой, сепаративныя наклонности сильны были въ Египте, где коренное коптское население никогда не могло хорошо сжиться съ греко–римской культурой. Единственно прочнымъ зерномъ, обладавшимъ способностью содержать около себя распадавшуюся империю, оставалиеь области съ греческимъ или эллинизированнымъ населениемъ, лежавшие кругомъ Босфора, куда со временъ основания Константинополя перенесена была столица империи. Эти области представляли собой естественный центръ римскаго государства IV века и наиболее надежную опору власти византийскихъ императоровъ; поэтому то и настроение этихъ областей всегда оказывало подавляющее влияние на внутреннюю политику Константинопольскаго двора; чтобы не потерять своей последней опоры, константинопольский дворъ долженъ былъ невольно прислушиваться къ требованиямъ восточнаго населения и сообразоваться съ ними въ своихъ действияхъ.

Въ отношении же къ религиознымъ спорамъ, поднявшимся после никейскаго собора, не было надобности ни въ какой политической прозорливости, чтобы видеть, куда склоняются симпатии христианскаго Востока. Востокъ именно и былъ твердыней того консерватизма, на почве котораго развилась антиникейская реакция; когда Констанций принималъ въ свои руки власть надъ Востокомъ, здесь не было ни одного защитника никейскихъ определений; все видныя и влиятельныя кафедры были заняты противниками ихъ, приверженцы же единосущия изгнаны были даже изъ ничтожныхъ захолустьевъ. Это антиникейское настроение Востока и определило собой позицию Констанция въ догматическихъ движенияхъ его царствования; оно же своими постепенными изменениями можетъ объяснить намъ и все колебания, наблюдаемыя въ религиозной политике этого государя. Отсюда видно, что оставаясь на точке зрения строго исторической, антиникейскую политику Констанция нельзя называть политикой антицерковной, эгоистической, и обвинять за нее Констанция; напротивъ, для первой половины IV–го века и собственно для восточныхъ областей это была политика церковная, отвечавшая настроениямъ большинства здешняго христианскаго населе–ия. Покровительствуя этому большинству, желая доста–вить его воззрениямъ торжество въ церкви и государстве, Констанций не стремился ни къ чему другому, какъ толъко къ умиротворению христианства. Такимъ образомъ, Констан–тинопольский дворъ, вмешательству котораго въ церковныя дела IV–го века придаютъ иногда решающее значение, въ существе дела являлся факторомъ второстепеннымъ, подчиненнымъ; онъ действовалъ подъ давлениемъ другой силы, — силы общественнаго мнения на Востоке, — и изменялся сообразно съ изменениями здешняго настроения. Темъ не менее это былъ весьма влиятельный факторъ, оставивший глубокие следы въ ходе после — никейскихъ движений. Поддержка двора не только открывала полный просторъ для развития антиникейской борьбы, но и отдавала на службу ея внешния силы государства, противъ которыхъ трудно было бороться однимъ убеждениемъ. Нередко случалось, что победа реакции на томъ или другомъ соборе или въ какой–нибудь церковной области исключительно основывалась на применении внешняго насилия. Въ царствование Констанция былъ даже такой моментъ, когда противники никейскаго собора, благодаря вмешательству государственной власти, готовы были торжествовать победу надъ всемъ Западомъ, всегда сохранявшемъ приверженность къ никейскимъ определениямъ. Что же касается до Востока, стоявшаго подъ более постояннымъ и сильнымъ воздействиемъ двора, то здесь принудительныя меры государственной политики достигали действительно важныхъ результатовъ. Въ ближайшее къ никейскому собору время на Востоке было еще не мало церковныхъ округовъ, въ которыхъ учение никейскаго символа находило себе общий приемъ. Къ числу ихъ принадлежали и такия влиятельныя кафедры Востока, какъ Антиохия, где действовалъ поборникъ единосущия, Евстафий, или Константинополь со времени перенесения въ него столицы империи, первыми епископами котораго, извест–ными истории, были Александръ и Павелъ, оба ревностные никейцы. Но систематическое изгнание православныхъ епископовъ, начавшееся въ конце царствования Константина. предоставило паству и этихъ немногихъ кафедръ одностореннему влиянию противниковъ никейскаго собора, и она скоро была перевоспитана ими въ антиникейскомъ направлении. Въ правление Констанция антиохийские никейцы составляли уже незначительную кучку христианъ, которая даже не находила себе места въ городе для совершения богослужения и собиралась для этой цели за стенами его. Α когда въ 70–хъ годахъ IV–го века Григорий Богословъ явился въ Константинополь съ проповедью никейскаго богословия, онъ долженъ былъ удовольствоваться на первыхъ порахъ частнымъ домомъ, такъ какъ все существо–вавшие въ столице храмы были заняты арианствующими.

Такимъ образомъ, въ оппозиции собору, раздавшейся на Востоке вскоре же после его окончания, соединились три довольно могучия силы — большинство восточныхъ епископовъ, общественное мнение и, наконецъ, покровительство государственной власти. Что же могли противопоставить этимъ силамъ защитники никейскихъ определений?

4. Уже priori нельзя допустить, чтобы такой символъ, какъ никейский, составлявший плодъ и завершение догматической деятельности лучшихъ умовъ своего времени и единодушно принятый соборомъ трехъ сотъ епископовъ, не нашелъ для себя солидной поддержки въ церковномъ сознании и не вызвалъ горячей защиты себе у современныхъ деятелей. И, действительно, история догматическихъ споровъ IV–го века показываетъ, что никейский символъ не только не имелъ недостатка въ ревностныхъ приверженцахъ себе, но и собралъ подъ свое знамя рядъ выдающихся умственныхъ и моральныхъ силъ своего века. — Обозревая церковныя области, сохранившия у себя авторитетъ никейскаго символа более или менее неприкосновеннымъ до всеобщаго утверждения его въ церкви, легко можно видеть прежде всего то, что покрайней мере въ своей численности защитники никейскаго вероопределения если не превосходили, то и не уступили его противникамъ. Во–первыхъ, на стороне этого вероопределения въ течение всехъ после–никейскихъ споровъ, твердо и неуклонно стояла самая влиятельная въ тогдашнемъ христианскомъ мире кафедра древняго Рима, а за нею и весь церковный Западъ, котораго одного было достаточно для того, чтобы уравновесить численный составъ спорившихъ партий. На Западе никейский символъ не вызвалъ никакихъ недоумений, никакого недовольства. Здесь не знали ни савеллианства, котораго такъ боялся Востокъ, ни арианства въ его первоначальномъ виде. Арианство перешло сюда съ Востока очень поздно, только въ 50–хъ годахъ IV–го века, и было здесь искусственнымъ насаждениемъ придворной политики, не имевшимъ корней въ местной почве. Но будучи незнакомы съ догматическими движениями, какими обусловливалось никейское вероизложение, западные епископы не соединяли съ нимъ никакихъ жизненныхъ реальныхъ интересовъ, и потому должны были относиться къ нему совершенно иначе, чемъ восточные. Въ то время какъ на Востоке никейскимъ символомъ были затронуты страсти всехъ существовавшихъ тамъ богословскихъ партий, — такъ какъ учение однехъ онъ санкционировалъ, другихъ осуждалъ, отъ третьихъ требовалъ поправокъ и догматической определенности, на Западе его приняли чисто формально, просто какъ торжественное засвидетельствование того, во что все верили и ο чемъ не могло быть никакихъ споровъ. Но недостатку своего богословскаго развития, Западъ не былъ въ состоянии даже во всей полноте уразуметь заключающуюся въ символе терминологию; центральный термивъ его, вызвавший общий протестъ у восточныхъ епископовъ, западные понимали по своему; слово ομοούσιος они не совсемъ точно перевели выражениямъ «unius substantiae» (вм. unius essentiae), выражениемъ традиционнымъ, хо–рошо знакомымъ богословскому языку Запада еще со времени Тертуллиана, и потому въ определении никейскаго собора увидели лишь авторитетное подтверждение своей же собственной старинной догматики, — подтверждение, въ которомъ, однако–же, не чувствовалось ни малейшей нужды. Никейский символъ въ западныхъ церквахъ не пользовался даже общеизвестностью; при богослужении и оглашенияхъ здесь продолжали употреблять прежния местныя символьныя формулы. Иларий пуатьеский, занимавший епископскую кафедру въ самый разгаръ антиникейской оппозиции, былъ, безъ сомнения, однимъ изъ передовыхъ догматистовъ Запада въ IV в., получивший имя западнаго Афанасия; вотъ что онъ разсказываетъ ο своемъ отношении къ никейскому символу: — «свидетельствуюсь Богомъ неба и земли, я никогда не слыхалъ ни того, ни другого изъ этихъ выражений, т. — е. ни εκ ονσίας, ни ομοούσιος но мыслилъ всегда согласно съ ними; возрожденный въ святомъ крещении и даже пробывъ несколько летъ епископомъ, я услышалъ веру никейскую (т. — е. текстъ символа) лишь тогда, когда отправляли меня въ ссылку».

Такое слишкомъ внешее, слишкомъ формальное отношение къ никейскому символу поставило западныя церкви въ своеобразное положение въ рядахъ спорящихъ партий Востока. Собственно въ догматической работе, совершавшейся на Востоке, непосредственнаго участия Западъ принять не могъ, такъ какъ онъ не понималъ смысла происходившихъ тамъ событий. Вопросы, занимавшие восточныхъ догматистовъ, стояли выше его богословскаго кругозора; многочисленность догматическихъ партий, разнившихся лишь тонкими оттенками мысли, постоянная смена соборныхъ вероизложений, взаимныя обвинения епископовъ въ неправославии—сбивали съ толку лучшихъ богослововъ Запада, лично приезжавшихъ на Востокъ и непосредственно знакомившихся съ состояниемь восточныхъ церковныхъ делъ. Даже Иеронимъ, воспитавшийся подъ влияниемъ восточнаго богословия, когда прибылъ въ Антиохию въ начале 70–хъ годовъ, оказался не въ силахъ разобраться въ путанице здешнихъ партий и ихъ сбивчивой терминологии и горько жаловался на свое положение папе Дамасу. «Здесь церковь, — писалъ онъ, — разорвавшаяся на три части, спешитъ привлечь меня къ себе; Мелетий, Виталий и Павлинъ (три спорившие между собою антиохийские епископы) говорятъ, что единомудрствуютъ съ тобой; могъ бы я поверить, если бы говорилъ кто нибудь одинъ; теперь же или двое лгутъ или все».

И любопытно, что со свойственнымъ истому западному преклонениемъ предъ авторитетомъ, исхода изъ своихъ затруднений иеронимъ ищетъ не въ самостоятельномъ разследовании учения спорящихъ сторонъ, что было бы обычно для восточнаго богослова того времени, а въ решении высшей церковной власти. «Заклинаю блаженство твое, — упрашиваетъ онъ папу въ томъ же письме, — уведомь меня письменно, съ кемъ я долженъ иметь общение; не пренебрегай душой, за которую умеръ Христосъ». Письмо Иеронима въ высшей степени характеристично для позиции, занятой Западомъ въ антиникейской реакции; въ сущности все западные епископы стояли на той же точке зрения, что и Иеронимъ; отстраняя отъ себя разследование спорныхъ вопросовъ по существу, избегая участия въ догматическихъ словопренияхъ, западные епископы темъ тверже оставались при авторитетномъ для нихъ определении никейскаго собора, что находили въ немъ подтвер–ждение своего, преданнаго отъ древности, учения. Такимъ образомъ, поддержка, оказанная Западомъ никейскому собору, носила на себе более пассивный, чемъ активный характеръ. Она выражалась лишь въ стойкости, съ какою здесь хотели держаться именно никейскаго символа, и отвергали все попытки навязать взаменъ его какое–либо другое вероизложение, хотя бы то и православное по содержанию. Но при огромномъ нравственномъ влиянии за–падной церкви на Востокъ, унаследованномъ ею отъ первыхъ трехъ вековъ христианства, эта стойкость уже сама по себе должна была иметь великое значение въ ходе антиникейской борьбы. Чуждый всякихъ догматическихъ волнений, неизменно привязанный къ никейскому символу, Западъ въ течение всехъ споровъ стоялъ живымъупрекомъ предъ глазами восточныхъ и молча осуждалъ ихъ. Напрасно восточные епископы собирали у себя соборы, чтобы оправдать себя во мнении Запада, напрасно соста–вляли новые символы, въ которыхъ осуждали арианство, и утверждали, что исповедуютъ искони преданную веру, — все эти старания безрезультатно разбивались ο непоколебимую стойкость Запада. Западъ требовалъ отъ Востока одного—признания никейскаго символа—и не сдавался ни на какия заманчивыя предложения. На соборе въ Сардике, куда восточные явились съ намерениемъ издать новое вероизложение, на которомъ могла бы сойтись вся церковь, западные заявили, что «достаточно символа никейскаго и что нетъ никакой нужды въ другомъ символе»! Съ упорствомъ западныхъ не могли справиться все насильственныя меры политики Констанция, достигавшия, однако, успеха на Востоке. Въ последние годы правления этого государя антиникейская реакция повидимому готова была захватить собой и Западъ: наиболее видные защитники никейскаго собора на Западе, какъ Иларий пуатьесский, Евсевий верчельский и др. были изгнаны; самъ папа Ливерий, уступая давлению императора, согласился подписать сирмийскую формулу, благоприятствовавшую реакции; однако, западные епископы, собравшиеся въ числе 400 на соборъ въ Аримине, только годъ спустя после уступки Ливерия, единогласно остановились на решении «содержать никейскую веру постоянно и блюсти ее до конца». Въ частности, твердость, показываемая Западомъ, неизменное блюдение имъ никейскаго символа особенно сильно должны были влиять на техъ восточныхъ консерваторовъ, которые, оставаясь въ своихъ убежденияхъ вполне православными, примкнули къ противникамъ собора лишь по ложнымъ опасениямъ предъ словомъ όμοοίσως. Обвинять всю западную церковь въ савеллианстве, объявить ее еретической Оыло невозможно, а между темъ этотъ терминъ безпрекословно принимался ею. Поэтому, когда страсти на Востоке улеглись и спорящия партии стали спокойнее присматриваться другъ къ другу, примеръ Запада оказался однимъ изъ существенныхъ мотивовъ, побудившихъ лучшую часть восточныхъ епископовъ примириться съ никейскимъ символомъ.