«Слышьте, греки, и внимайте, — распалялся в споре Никон, — и не гордитесь, и не называйте себя источником, ибо ныне слово Господне евангельское сбылось на вас: были вы первые, стали последние; а мы были последние, а ныне первые!» — «Но четыре восточных патриарха, — сопротивлялся Паисий, — были и остаются высшим авторитетом, без них ни один вопрос веры не может быть разрешен законно и праведно, они есть высший суд в церковных делах!»

«Это только вам, грекам, — парировал Никон, — невозможно ничего делать без четырех патриархов своих, потому что в Константинополе был царь благочестивый один под солнцем и он учинил четырех патриархов, да папу над ними; и те патриархи были в одном царствии под единым царем и на соборы собирались по царскому изволению. А ныне вместо того царя на Москве царь благочестивый, один под солнцем, и царство христианское у нас Бог прославил. Государь наш устроил у себя в своем царстве вместо папы патриарха в царствующем граде Москве, а вместо ваших четырех патриархов устроил на государственных местах четырех митрополитов».

«Видишь сам, — говорил Никон Паисию, — что нам можно и без четырех патриархов ваших править закон Божий, потому что у нас глава православия — царь православный. Ведь патриарх зовется патриархом потому, что имеет под собой митрополитов, архиепископов и епископов. А у вас на Востоке, скажем, Александрийский патриарх имеет два храма во всей епархии — над кем он патриарх? Не имея царя — защитника и о богатстве Церкви радетеля, живя между басурман, греки закоснели и благочестие подлинное утратили — как они могут нам быть источником веры?!»

По прошествии многих лет Никон нехотя признавался себе, что, вдохновенно излагая Паисию Иерусалимскому аргументы ревнителей благочестия, внутренне уже нетвердо стоял на своих позициях. Видимо, хитрый грек понял это, а еще скорее — сумел навести справки о несколько иных разговорах Никона со Стефаном Вонифатьевичем и царем Алексеем Михайловичем. И все же Паисий никогда не смог бы убедить его, думал престарелый патриарх, если бы он сам тогда не сделал вывод из одного любопытного аргумента греков. Или все же Паисий подвел его к этому выводу?

«Цари и царства сменяют друг друга, — раздумчиво говорил Иерусалимский патриарх. — Так было в ветхозаветные времена, так продолжалось и после пришествия Христова. Все бренно в этом мире, и власть земная не исключение. Еще властвовали над миром римские тираны — а святая Церковь уже стояла, уже управлялась епископами. Пала Византийская империя — но и под владычеством магометан хранится неповрежденно христианство на ее землях, сохраняется благочестие, ибо непоколебимо в гонениях и притеснениях православное священство. Следовательно, священство превыше царства…»

Искра этой мысли упала на подготовленную почву. Никону не требовалось разъяснений. Хоть и не сразу признавшись себе в этом, он принял позицию греков. Нет, никогда он не отрекался от впитанного с детства чувства гордости за русское православие. Но если вопрос стоял о первенстве священства перед царством, Никон готов был забыть все обвинения против греков, смириться с их гордыней и использовать ее для укрепления власти архиерея на Руси. Царь и двор хотят единства с греками — он пойдет еще дальше их, но к своей цели! Греки хотят называться в Москве учителями — он найдет дело этим учителям, но не к унижению, а к конечной славе Церкви российской. Епифаний Славинецкий и ученые малороссы горят желанием исправлять русские книги — они будут использованы для создания единых печатных книг, достойных первой и величайшей по значению Поместной православной церкви.

На Новгородской митрополии

Началом деяний Никона на Новгородской митрополии был добрый знак. По торжественном вступлении в Новгород Великий с шумным ликованием прихожан он немедля отправился за благословением к старому Аффонию в Хутынский монастырь. Величие замыслов освещало тогда его чело — и Аффоний, встав со своего аскетического ложа, сказал: «Благослови мя, патриарше!» — «Нет, отче святый, я грешный митрополит, а не патриарх, ты меня благослови», — говорил Никон Аффонию, думая, что тот путается на старости лет от беспамятства. «Будешь патриархом! — твердо отвечал старец. — Потому благослови меня первым». И, приняв от Никона благословение, сам его благословил.

Вспоминая время своего митрополичьего служения, Никон и по прошествии многих лет не мог разделить деяния светские и церковные — все они сливались в одно дело: утверждение в огромной епархии законов божественных, христианского во славу Божию благоустроения. Вскоре все узнали, что в его резиденции — Софийском доме — можно найти праведный суд. Сам митрополит слушал дела и разбирал распри, праведно рассуждая соперников и часто милостиво их примиряя. Когда пришел на новгородские земли голод, выделил Никон особую погребную палату и велел каждый день кормить в ней бедняков, сколько бы их ни молило о пропитании, когда двести, когда триста человек и более.

Пропитанием для бедных заведовал муж поистине святой, Вавила–Василий, по прозванию Босый (ибо зимой и летом всегда бос ходил). Имел он такой обычай: когда всех нищих за трапезу посадит, тогда смотрит, есть ли у них на шеях кресты, и если у кого–нибудь не найдет — тому дарит свой крест. И всем завещает крест Христов, честное знамение спасения нашего, всегда на шее носить и, глядя на него, мысленно помнить превеликую и совершенную Христа к нам любовь и всем сердцем к пострадавшему за нас стремиться.

Каждую неделю по приказу Никона из митрополичьей казны раздавались бедным деньги: старым по две деньги, взрослым по одной, малым и младенцам по полуденьге. А каждое утро приходящим давали по караваю хлеба. Из личных же своих денег каждый раз раздавал Никон бедным рубль или два. Для тех, кто не мог сам пропитаться и требовал милостивого ухода, устроил митрополит четыре богадельни, испросив у великого государя царя каждой годовое содержание, и сам в эти и старые богадельни часто с милостыней ходил.

Не забывал митрополит и страждущих в темницах. Получил он от царя разрешение рассматривать вины заточенных в тюрьмах. Покаявшихся чистосердечно Никон отпускал на волю, а более всего стремился вырвать из уз людей простых, оскорбленных и заточенных неправедно власть имущими. Борясь за правду, с гордостью вспоминал Никон, многих спас от бед и не напрасно надзирал за царскими властями, не давая народу обид, налогов и разорения творить. Сам государь Алексей Михайлович, слыша о том, зело радовался, что благоволил Бог в его царствование даровать из духовного чина такого всякому благожелательного человека.

Часто в Великий Новгород приходили царские послания, наполненные мудростью (не от Стефана ли Вонифатьевича?) и любовью к митрополиту. Тогда Алексей Михайлович постоянно изъявлял желание его, Никона, видеть в царствующем граде Москве и наслаждаться благой и сладкой беседой с ним. Не помогали отговорки, что в епархии еще много дел подлежит устроению — каждую зиму царь призывал его в Москву и своим указом подолгу не отпускал. Был я и тогда, думал Никон, Священного писания изрядный сказатель, боговдохновенной беседой украшен, глас имел благоприятен и слушающим увеселителен, а непокоряющимся Богу и святой Церкви страшен.

Короче говоря — не было тогда не только равного мне архиерея, но и подобного! Не ленясь, как многие, часто сам совершал я литургию в святой Софии Новгородской, особенно по воскресеньям и в праздники. Когда еще никто почти не говорил проповедей — по воскресеньям и праздникам учил народ слову Божию. Ради сладостных тех поучений многие из самых далеких приходов шли к литургии в соборную церковь, слушали сладостное пение, ибо первее всех завел я в соборной церкви греческое и киевское пение. Чтобы люди почитали храм и священный чин, как никто заботился я о церковном украшении, благочинном одеянии и довольном содержании церковнослужителей. Нет, не зря царь Алексей Михайлович удивлялся такому святых Божиих заповедей исполнению и день ото дня ко мне все большую любовь простирал, все желания мои исполняя!