Совестливость царей и в особенности царевых слуг можно воспринимать с иронией (если совесть политика вообще не является божественной шуткой). Она диктовала, однако, рамки и формы допустимого для них исполнения желаний. Именно внутренняя вера создала то нагромождение хитроумных мероприятий против Никона, которое пришлось столетиями распутывать историкам. И если слуги могли заглушать голос совести всеоправдывающей ссылкой на службу, защиту интересов и исполнение воли своего государя, то сам Алексей Михайлович не раз дрогнул во время расправы с Никоном и после многие годы тяжко страдал, а деятельный Федор Алексеевич не случайно и не по прихоти придворных дельцов восстановил в отношении опального патриарха справедливость в собственном истолковании.

Реабилитация Никона и одновременное сожжение староверов (Аввакума со товарищи) — любопытнейший психологический акт, своего рода рассечение гордиева узла, особенно учитывая внутреннюю схожесть узников: экс–патриарха и «огнепального» протопопа. Федору Алексеевичу, утвердившему в чине своей коронации идею вселенского Российского православного самодержавного царства, требовалась ясность позиции относительно раскола и истинной церкви. Но возвращение Никона из ссылки, погребение и поминание его как патриарха не случайно встречало упорное сопротивление нового архипастыря Иоакима и церковных властей.

Принято считать, что патриарх Иоаким Савелов опасался возвращения Никона к власти и потери своего престола, хотя ничего подобного о замыслах царя Федора источники не говорят [224]. Иоаким был уже третьим патриархом после низвержения Никона и полностью сохранял свою власть (достаточную, чтобы противоречить царю в весьма важных реформах). Вопрос стоял не о будущем, а о прошлом.

Злорадствуя над нестроениями западной церкви, еще до Лютерова раскола знававшей двух и трех пап единовременно, грамотные православные стремились избегнуть неудобного сознания, что и Святая Русь не была девственна в этом смысле. Посему один из пары одновременно возникавших митрополитов обязательно клеймился как «злой еретик» — и соответственно вовсе не «наш» архиерей. Даже в Смуту законно поставленный патриарх Гермоген счел необходимым выступить против клятвопреступления совместно с законно смещенным экс–патриархом Иовом. Понятно, что положение патриархов, взошедших на престол в тени заточенного, но не смирившегося с неправедными действиями светской власти Никона, вызывало большое смущение церковных историков и столетия спустя.

В самом деле, даже при взгляде со стороны положение сменившего Никона на патриаршем престоле Иоасафа II, а затем Питирима вызывает неприятные ощущения, тем более что участие первого в грязной игре самодержца не мотивировано собственным желанием. Исследователи довольно единодушно не рассматривают Иоасафа как самостоятельную, ответственную за свои поступки фигуру, а энергичный Питирим, пробивший–таки себе дорогу к патриаршему престолу, властвовал менее года, не совершил сколько–нибудь заметных деяний и как патриарх заметен значительно менее поставленного по воле Лжедмитрия Игнатия. Об этих преемниках Никона правильнее говорить в контексте драмы великих фигур: бунтаря–патриарха, лидеров староверов, царя Алексея; Иоасаф и Питирим являются отсветами огня битвы гигантов. Оба они были возвышены Никоном, оба являлись по убеждениям никонианами, хотя и выступали, согласно указаниям государя, против своего покровителя.

Иоасаф II

Будущий восьмой патриарх Московский и всея Руси был отмечен вниманием Никона уже в преклонные годы и поставлен архимандритом Владимирского Рождественского монастыря (1654—1656). Вскоре Иоасаф возглавил знаменитый Гроице–Сергиев монастырь (1656—1666), в котором вместе с братией горячо молился о победе россиян над поляками. Говорили, что архимандрит обратил на себя внимание государя благодаря чуду, ниспосланному россиянам в виде крупной победы над неприятелем после трехдневного поста и молитв троицкой братии.

Подобных чудес во время долгой и яростной борьбы двух крупнейших славянских государств за Украину и Белоруссию (1654—1667) являлось с обеих сторон немало; переменчивость военного счастья прославила тогда святыни многих православных и католических обителей (хотя с Троицей мог соперничать, пожалуй, только Ченстохов). Когда оба государства напрягали последние силы, пребывая в состоянии экономической катастрофы и социального брожения, когда любая случайность могла перетянуть чашу весов на ту или иную сторону, богомольный царь Алексей даже у звезд готов был спрашивать совета [225].

Строго говоря, и всю историю с Никоном невозможно объяснить, не учитывая экстатического напряжения религиозного чувства с первых же лет опустошительной войны, известной в Польше как «Потоп», на Украине как «Руина», в России отмеченной страшным мором, Соляным и Медным бунтами вкупе с Конотопской резней, в которой погибло юношество едва ли не всех фамилий Государева двора. Неудивительно, что царь при известии о большой победе вспомнил троицких молитвенников и в благодарственной грамоте величал их «небесными человеками и земными ангелами».

Но запомнился Троицкий архимандрит царю в особенности «недерзновением». Когда во время Большого церковного собора 1666—1667 г. Алексею Михайловичу понадобился новый патриарх, тихость и послушливость были основными качествами претендента: не хватало еще, ко всем бедам и сложностям, прибавить строптивого архипастыря! Осуждение Никона позволило реально убедиться, кто из архиереев наименее строптив. Отметим, что пуганый царь не нашел достойным никого из митрополитов и архиепископов, да и меж архимандритами выбрал, кажется, самого старого и буквально дышащего на ладан Иоасафа.

10 февраля 1667 г. ветхий старец был соборно поставлен в патриархи Московские и всея Руси, чтобы занять на церковном соборе место ниже греческих патриархов. Никон, которого к тому времени заслали в Ферапонтов монастырь, отреагировал почти ласково: и то непрямой патриарх», — повторяли его слова сторонники. Разумеется, непрямой, коли «вселенские патриархи непрямые, отставные и нанятые, — передавали из уст в уста мнение узника, — просили они у нашего Никона–патриарха посулу (взятки. — А. Б.) 3000 и говорили: ты у нас по–прежнему будешь патриарх». Разумеется, те, кто считал Никона патриархом, поставленного с помощью продажных греков Иоасафа патриархом признать не могли [226].

В свою очередь, историки сомневаются не в формальном праве Иоасафа на патриарший клобук, а в реальности его участия в деяниях, совершавшихся архипастырским именем. По крайней мере решения церковного собора 1667 г. точно не зависели от его воли. О том, как было организовано это действо, подробно писали великие историки, в том числе С. М. Соловьев, митрополит Макарий, Н. Ф. Каптерев, и довольно повествовал аз, недостойный [227]. Наряду с осуждением Никона собор утвердил его важнейшие обрядовые нововведения и 13 мая торжественно проклял староверов, которые предавались «градскому суду» — государственному уголовному преследованию.

Тем самым был утвержден раскол Русской православной церкви и найдено средство превратить его в массовое явление: воздействие грубой силой на сторонников старой веры само собой толкало в их ряды всех униженных и оскорбленных феодальным государством. Преследования проводились в жизнь именем патриарха Иоасафа. Если не становиться на крайнюю позицию полного отрицания дееспособности сановного старца, следует признать, что он поддерживал преследования, как свидетельствует подписанная его именем суровая Увещательная грамота староверам.

Кто относился к последним — следует отметить особо, ибо представление о «раскольниках» как узкой группе несгибаемых (или твердолобых) в своих убеждениях (или заблуждениях) публицистов, вроде Аввакума со товарищи, боярыни Морозовой и т. п. лиц, «мутивших народ», — очень далеко от истины. Даже столь сдержанный историк, как С. М. Соловьев, с возмущением писал о строгих мерах, принятых властями «против одного из самых знаменитых монастырей в государстве» — Макарьевского Желтоводского.