Маркелл Анкирский представляет весьма своеобразное явление в истории богословской мысли IV в. Его система была предметом самых противоречивых суждений современников, возбуждая споры и недоразумения относительно православия ее автора. Афанасий и западные епископы с папой Юлием во главе находили возможным быть в общении с Маркеллом как православным; Сердикский собор подтвердил его православие. Для восточных его воззрения казались несомненно ересью, и на него крайне неодобрительно смотрел, например, Василий Великий. Епифаний Кипрский, когда писал свой «Панарий», испытывал, по–видимому, немалое затруднение, когда встретился с вопросом о Маркелле. С видимой неохотой заносит он в ряд ересей маркеллианство и, вопреки обыкновению, удерживается от вполне определенного суждения о нем, находя более удобным предоставить суд о Маркелле на усмотрение читателей. Он хотел было узнать мнение о Маркелле Афанасия, но тот прямо не высказывался. «Об этом Маркелле сам я однажды спрашивал блаж. папу Афанасия, как он думает об нем. Но он не стал ни защищать его, ни порицать, а только улыбнулся и этим показал, что Маркелл недалек был от заблуждения (μόνον δέ δια του προσώπου μειδιάσας ύπέφηνε μοχθηρίας μη μακράν αυτόν είναι), но тем не менее он считает его оправданным» (Epiph. Panar. 72, 4). По–видимому, Епифаний склонен думать, что Маркелл сначала заблуждался, а потом стал мыслить более правильно. Такое же разногласие мнений о Маркелле встречается и в новое время. Центуриаторы, чтобы примирить противоречивые данные источников, подобно Епифанию, разделили жизнь Маркелла на православный и еретический периоды, только, по их мнению, Маркелл сначала был православным, до Сердикского собора, а потом впал в заблуждение; это мнение принял и Бароний. Для католиков вообще естественным является стремление оправдать Маркелла ввиду отношений к нему папы Юлия и Сердикского собора, хотя были высказываемы католическими учеными суждения и другого рода. Путь к правильному решению вопроса намечен был еще в XVII в. Петавием, который сопоставил Маркелла с богословами II в. (Татианом, Афинагором и Феофилом). В 1867 г. вопрос получил, наконец, надлежащее разъяснение в исследовании о Маркелле известного протестантского ученого Цана.

Маркелл родился, вероятно, еще в 70–х гг. III в. На Анкирском соборе 314 г. он, можно думать, председательствовал. В Никее он выступил противником ариан. Приобретенная им потом недобрая репутация была, однако, причиной того, что в латинских списках имен никейских отцев на его место поставлен небывалый Macarius или Pancharius. Более подробных сведений о его жизни и деятельности до выступления его с сочинением против ариан не имеется. Сочинение это, написанное спустя 10 лет после собора, было направлено против арианского софиста Астерия.

Астерий был единственным в первые времена существования арианства «адвокатом» (συνήγορος) ариан, по выражению св. Афанасия, на литературном поприще (Or. contra ar.); других писателей арианства в эпоху Никейского собора не было; сам Арий и Евсевий Никомидийский ограничивались лишь немногими случайными письмами. Не имея возможности вступить в клир, как бывший отступник от христианства в гонение Максимина, Астерий деятельно занимался пропагандой арианства. Воспользовавшись письмами ариан и их защитников до Никейского собора, он составил, по желанию Евсевия и его сообщников, свой обширный «Συvraγμάτιov» и, разъезжая по разным городам, где были арианствующие епископы, читал его публично в церквях и имел, по–видимому, немалый успех (Ath. De syn. аг. 18, 20).

Деятельность Астерия как литератора и пропагандиста и побудила выступить Маркелла с опровержением его Συνταγμάτιον`a.

Какое название носило сочинение Маркелла, неизвестно. Название «De subjectione Domini Christi», встречающееся у Илария (Hilar. Pict. Fr. ex op. hist. II 22), указывает, вероятно, лишь на известную часть его содержания или на наиболее обращавший на себя внимание пункт в учении Маркелла. В 336 г. оно подано было Маркеллом Константину; Константин передал его собору евсевиан. Следствием сего для Маркелла было его низложение. Книга Маркелла вызвала целую бурю негодования в арианах и в их союзниках не только своим догматическим содержанием, но и потому, что автор ее чувствительно затрагивал своими обличениями и иронией личный характер богословов, мнений которых он касался, включая сюда и обоих Евсевиев.

Евсевий Кесарийский, по желанию друзей, взялся написать опровержение новшеств[26] этого «странного богослова» (ή του ξένου τούτου θεολόγου καινοφωνία. Eus. Contra Marc. I, 1, 6) и представил его в двух книгах «Против Маркелла». В первой он обвиняет его в братоубийственной ненависти и зависти, так как он осмелился восстать на «св. служителей Божиих», между тем как сам не знает и не умеет толковать Писания, тщеславится лишь светской ученостью и не хочет знать «церковного учения» и никаких его представителей, нападая то на Астерия, то на «великого» Евсевия (Никомидийского), а также на Оригена, Наркиса и на другого Евсевия. Во второй книге Евсевий обращается к учению Маркелла, причем не считает нужным подвергать подробной критике «неверие галатийца», находя достаточным привести лишь подлинные места из его сочинения с кратким пояснением, чтобы все убедились в этом неверии. Друзья Евсевия остались, однако, по–видимому, недовольными таким способом опровержения, и по их желанию ему снова пришлось взяться за перо, чтобы дать не простое только изложение мнений противника с разными замечаниями личного характера, а действительное опровержение их, и показать, каково должно быть настоящее «церковное» учение. Это он сделал в другом, более обширным, но вместе и более запутанном и неясном сочинении: «О церковном богословии» (Περί της έκκλτγπασπκής θεολογίας), в трех книгах. Многочисленные выписки, приводимые Евсевием в том и другом труде из Маркелла, и дают возможность составить понятие о воззрениях последнего.

Если Евсевий хотел противопоставить Маркеллу церковное богословие, то Маркелла можно бы охарактеризовать со стороны формальных его принципов как своего рода представителя «библейского богословия» в IV в.; он хочет дать в своей системе извлеченное им из Библии учение. В принципе он не отвергает ни церковного Предания, ни церковных авторитетов (παρά των κατά Θεόν προγόνων διδαχθείς… Epiph. Рапаг. 72,3). Но он отрицательно относится к тому недавнему преданию, которое имели за собой ариане и их союзники, и не хочет знать уважаемых ими «церковных отцев» (όμοϋ τε πάνιας τους έκκλησιασπκούς πατέρας αθετεί, ούδενι τό παράπαν άρεσκόμενος ή μόνω έαυτω, — жалуется Евсевий. Contra Marc. I, 4, 3). Павлин Тирский, недавно лишь умерший, для них уже великий авторитет; даже Евсевий Никомидийский, которому надлежало лишь раскаиваться в своем нечестии, а не проповедовать его вновь, у Астерия причислен к «премудрым» отцам, на которых он ссылается, когда не может чего–либо доказать из Писаний. На самом деле дальше Оригена они в своих ссылках не идут. Но невелик авторитет и самого Оригена. Он иногда сам же себе противоречит, а почитатели его, например тот же Павлин, одно из него приводят, а другое замалчивают. Ориген, только что кончивший занятие философией и не изучивший еще как следует Писание, начал писать по богословию. Самое заглавие его сочинения «О началах» напоминает Платона; начальная фраза в этом сочинении повторяет подобную же фразу платоновского диалога «Горгий». Понятно, что не все, написанное им, оказалось хорошим. Маркелл, таким образом, подобно Евстафию, критически относится к Оригену. Но он вооружается не против его экзегетических приемов, а против неуместного влияния идей греческой философии в его богословии. Христианское учение, по нему, должно излагать на основании Писания и не примешивать к нему чуждых мыслей. Но, когда требуется, можно толковать Писание и иносказательно; только нужно обосновать необходимость такого толкования. Наименование, например, изречений Соломона «притчами» (παροιμίαι) прямо показывает, что буквально их понимать нельзя; во всякой притче бывает скрыт особый смысл, и даже ходячие поговорки не всегда бывают понятны без их разъяснения (например, άλλ' ή τέθνηκεν ή διδάσκει γράμματα — о пленных афинянах 415–413 гг. до P. X.) (Eus. Contra Marc. 1,3,1). Поэтому известное место Притч. 8,22: «Господь создамя», и нужно понимать не так, как понимают его ариане, не о предвечном происхождении Христа, а о Его Воплощении.

Содержание библейского богословия Маркелла сводится в общем к учению о Логосе как единственном точном обозначении того божественного начала, которое обитало во Христе. В Св. Писании усвояются Спасителю многие различные наименования, но нужно обратить внимание на то, к чему они относятся: к вечной ли божественной Его природе или к временным отношениям, обусловленным фактом вочеловечения. О вечном бытии Того, Кто воплотился, научает нас из всех священных писателей специально евангелист Иоанн Богослов в прологе своего Евангелия; у него и можно найти самое точное богословие. Но и ап. Иоанн трижды называет здесь Воплотившегося Словом — Логосом. Это именно и есть, по Маркеллу, первоначальное и единственно точное определение Божественной природы Христа в предвечном бытии Его, и понимать его нужно в собственном, не метафорическом смысле (ού καταχρησηκώς); вторичными уже и не собственными наименованиями Логоса являются названия «мудрость» (σοφία) и «сила» (δύναμις), хотя они и определяют Его тоже в вечном Его бытии. Все без исключения другие имена, прилагаемые ко Христу, имеют в виду Его проявление в мире через творение и особенно Воплощение. Сюда относятся как собственное личное имя «Иисус Христос», так и различные наименования, выражающие Его действия в мире: жизнь, путь, день, воскресение, дверь, хлеб и пр. Сюда относится и название Его образом Бога Невидимого (Кол. 1, 15): образ должен быть видим, Логос же сам по себе (καθ' εαυτόν) невидим и Сам есть Бог; видимый же сделался и вместе истинным образом Бога, когда принял созданную по образу Божию человеческую природу. Сюда же, наконец, относится и наиболее обычный эпитет «Сын Божий», равно и другие названия, соединенные с понятием «Единосущный», «Перворожденный всея твари»: рождение предполагает начало бытия и не может иметь места в Божественной вечной природе. Сыном Божиим Логос мог сделаться, только когда стал Сыном человеческим, т. е. когда воплотился.

В этом противопоставлении понятия и наименования Логоса всем прочим наименованиям Христа, не исключая выражения «Сын Божий», заключается сущность воззрений Маркелла. Для Афанасия наименования «Логос» и «Сын» одинаково служат для выражения вечных отношений Христа к Богу Отцу. Ариане признали приложимым ко Христу в собственном смысле только предикат «Сына», видя в этом наименовании прямое отрицание совечности Сына Богу Отцу или Его собезначальности Отцу; Словом или Мудростью они называли Христа лишь в несобственном смысле, признавая Его существование как неипостасной мудрости в Боге. Маркелл соглашается с арианами, что понятие «Сын» вечных отношений не выражает; но именно поэтому, в прямую противоположность арианам, он исключительное значение в приложении ко Христу признает за понятием Логоса.

Нетрудно понять, к чему вела теория Маркелла. Сколь сильно ни выступала у Афанасия идея единства Божества, самое имя «Сын», понятое в приложении к вечным отношениям в Божестве, заключало ясное указание на личное бытие Логоса и действительное отличие Его от Бога Отца. Маркелл в своем учении об имманентной Троице, оставил себя с одним лишь термином и понятием — Логоса. Но мыслимое необходимо по аналогии с человеческим λόγος'οΜ, как разумом, способным проявляться в членораздельных звуках; такое определение не шло само по себе далее представления о неипостасной, присущей Божеству Силе, обнаруживающейся в соответствующем действии (δύναμις και ενέργεια). Правда, сам Маркелл хочет сказать о Логосе больше. Логос не должен быть лишь просто состоянием Божества или же Его Силой, проявляющейся в действии. Ему принадлежит особая, так сказать, высшая реальность: Он не δύναμις только и ενέργεια Божества, но и существует δυνάμει и ενεργεία. Этими не совсем ясными адвербальными выражениями Маркелл хотел отметить особый способ бытия Логоса с точки зрения отношений Логоса к Богу и к миру, и указание на него видел у св. Иоанна: «έν αρχή ήν ό Λόγος», что означает бытие δυνάμει Логоса в Отце: «και ό Λόγος ήν προς τον Θεόν», и это бытие Его — ενεργεία, поскольку все сотворено через Него; «και Θεός ήν ό Λόγος» означает нераздельность Божества, так как Логос в Боге и Бог — в Логосе. Δυνάμει существует всегда, а такое (имманентное) существование Его вполне реально; ενεργεία же Он существует, поскольку проявляется вовне. Но подобные рассуждения мало помогали делу; с точки зрения Маркелла, можно было без затруднений проводить со всей строгостью учение о единстве Божества, но не о различии Божественных Лиц. Сам Маркелл резко протестует против арианского «политеизма», не допуская разделения Божественной Монады на δύο ουσίας τε και πράγματα και δυνάμεις και θεούς — δύο θεούς ύποστάσει δηρημένους — δύο υποστάσεις — δύο διαιρούμενα πρόσωπα (ср.: Eus. De eccl. theol. II, 19, 20; III, 4, 4). Бог, как Монада с Логосом и Св. Духом, есть, по нему, единая Сущность, единая Ипостась и единое Лицо. Все возможные термины оказывались у него исчерпанными для выражения лишь единства; на долю реального различия во внутренней жизни Божества оставалось лишь одно неясное указание на бытие Логоса «δυνάμει». Единосущие Сына Божия с Отцом Маркелл, очевидно, мог признать во всей силе, хотя в сохраненных Евсевием отрывках из его книги и даже в поданном им папе Юлию исповедании веры самое слово «ομοούσιος» и не встречается; но своей исключительной теорией Логоса он лишил себя почти всяких средств для сколь–нибудь ясного утверждения вечного самостоятельного бытия Сына, на самом деле вовсе не имея в виду отрицать его.

Троицей, т. е. Отцом, Сыном и Св. Духом, Божественная Монада является собственно в откровении Ее вне, хотя для этого откровения Ее как Троицы имеются вечные онтологические основания в самой природе Божества. Это откровение, когда Логос начинает существовать ενεργεία, продолжая существовать и δυνάμει, есть как бы «протяжение» божественного существа (πλατυσμός), в противоположность «сокращению» (συστολή), есть «глаголание», в противоположность предшествовавшему безмолвию (ησυχία). Оно совершается в акте творения — «первом домостроительстве» (οικονομία), и в воплощении Логоса — «втором домостроительстве», завершающем первое, когда Логос родился и таким образом сделался Сыном человеческим и Сыном Божиим. Но воплощение имеет конечную цель, внешнюю для самой природы Логоса, — спасение мира. Как только эта цель будет достигнута, должен наступить конец тем особым отношениям и функциям Логоса, которые вызваны именно этой целью. Теперь Сыну, как вочеловечившемуся Логосу, дана для этой цели всякая власть «на небеси и на земли». Но у апостола Павла говорится, что некогда Он «предаст Царство Богу и Отцу», что «подобает Ему царствовати, дондеже положит вся враги под ногами Своими», «егда же покорит ему всяческая, тогда и Сам Сын покорится покорившему Ему всяческая, да будет Бог всяческая во всех» (1 Кор. 15, 24–25. 28). Царство Сына как воплотившегося Логоса, следовательно, будет иметь конец. Искупленная тварь не уничтожится, но по завершении дела спасения она станет в общие отношения к Божеству, а не к одному лишь Логосу, как теперь. Логос будет царствовать вечно, соцарствуя лишь Отцу, не как обладающий плотью Сын Божий, а именно как Логос. Св. Троица откровения тогда опять некоторым образом сократится в Монаду, за ενεργεία последует снова бытие Логоса δυνάμει. Что будет с человечеством самого Христа, субъектом которого был Логос, на этот вопрос Маркелл отказывается дать ответ, но он убежден, что вочеловечение Логоса имеет преходящее служебное значение. «Плоть сама по себе — не пользует ничтоже», поэтому и отношения Логоса по плоти (κατά σάρκα) должны опять смениться отношениями по духу — κατά πνεύμα. К своеобразному учению о Логосе в отличие от Сына Маркелл присоединил, таким образом, еще не менее своеобразное учение о прекращении Царства Сына; против него направлены слова нашего Символа: «Его же Царствию не будет конца». Современники Маркелла на Востоке сразу же должны были заметить особый характер его богословия; по крайней мере, в общих чертах и со стороны отрицательных положений Маркеллу ставили в вину, что он признает начало бытия Сына Божия лишь с момента рождения Его по плоти и отвергает вечность Его Царства. Но квалифицировать точнее сущность его воззрений с положительной стороны и в подробностях оказывалось затруднительным. Обращали внимание и на его монархианские тенденции, но отнести его прямо к одному из известных видов монархианства оказывалось невозможным. При поверхностном взгляде можно было сблизить его учение с учением Павла Самосатского: понимание им Логоса как силы давало основание к этому. Но стремление утвердить реальное бытие Логоса (δυνάμει) и особенно христология Маркелла обнаруживали неточность такого сближения. Гораздо более подходило учение Маркелла к савеллианству, признававшему действительность Боговоплощения, в савеллианстве и обвиняет его главным образом Евсевий. Но Логос Маркелла не был простой лишь модификацией Отца и отличался от Него и до воплощения, и после. В конце концов, на Востоке приходили к заключению, что «несмысленный галатиец» соединил вместе элементы разных прежних ересей и составил из них новое неслыханное учение (Евсевий, Филиппопольский соб.).

В действительности, отвергая современное ему оригенистическое богословие и желая восстановить библейское богословие, Маркелл со своим учением о Логосе возвращался лишь к оставленной уже теории апологетов II в. Λόγος'a ένδιάθετος и προφορικός. Сами термины у него не встречаются, но сходство в содержании воззрений очевидно; отличие составляет то, что понятие Сыновства Логоса приурочивается не к моменту творения Логосом мира, а к моменту воплощения, но в целом еще более точек соприкосновения имеет Маркелл и по общему направлению, какое он хотел бы дать богословской науке, и по некоторым основным чертам своих воззрений с до–оригеновским малоазийским богословием, главным представителем которого является св. Ириней. Ириней боролся в свое время против искажения христианства философией в гностицизме и в противоположность гностическим философиям хотел стоять исключительно на реальной почве христианского Откровения. Маркеллу таким искажением, обязанным своим происхождением тоже влиянию греческой философии, казалось в IV в. оригенистическое богословие, и он хотел также противопоставить ему истинно христианское, по его мнению, библейское учение. В стремлении Маркелла выдержать идею единства Божества и наклонности его смотреть на Св. Троицу как Троицу откровения, также можно усматривать более или менее близкие отношения его к малоазийскому богословию по самому содержанию его воззрений, хотя полного совпадения, конечно, нет, и он вдается в крайние и своеобразные утверждения при переработке известных ему, вероятно, данных этого богословия. Для своего времени Маркелл, не видевший никакого прогресса христианской мысли в александрийском направлении богословской науки и отвергавший достигнутые им результаты, оказывался, в общем, со своим богословием анахронизмом, несмотря на значительную долю справедливости в его протесте и его положительных стремлениях. Св. Афанасий называет его «стариком» (γέρων), и это название может быть признано характерным и для его положения в истории богословской науки.

Маркелл стоял в ряду защитников Никейской веры против ариан, но, очевидно, он не мог быть вполне согласным с учением Никейской формулы, признавая сам не вечное рождение Сына Божия от Отца, а только вечное бытие Логоса (ήν ό Λόγος) в Боге, тогда как в Никейском символе термин «Логос» даже совсем был опущен. Но, по–видимому, Маркелл отличал веру от научной разработки ее содержания и на соборную формулу смотрел именно как на попытку научно–богословского выражения веры; по крайней мере, к слову и понятию «δόγμα», в применении к богословским положениям, этот эксцентричный богослов IV в. относился почти отрицательно, находя, что оно указывает на человеческий лишь авторитет (Marc. Fr. 86: τό γαρ του δόγματος όνομα της ανθρωπινής έχεται βουλής τε και γνώμης). Несогласие в вопросах, по его мнению, ученого лишь характера могло поэтому, в его глазах, не препятствовать быть ему заодно с другими сторонниками Никейского собора, поскольку он сознавал себя согласным с ними в самой вере, которую отвергают ариане, а также — по нему — и оригенисты. Вероятно, ввиду этой точки зрения Маркелла Афанасий и относился к нему снисходительно, хотя никогда не высказывал и одобрения ему. Следует еще заметить, что для Маркелла весьма нетрудно было замаскировать в случае нужды точный смысл собственных положений, стоило лишь при употреблении слова «Логос» присоединить местами слово «Сын», относя, однако, говоримое только к Логосу. Так именно, по–видимому, не без намерения и поступает Маркелл в исповедании, поданном папе Юлию в 340 г. Здесь «Υιός Λόγος» является и от века существующим, безначальным, и вечно соцарствующим Богу Отцу (εις Θεός και ό τούτου μονογενής Υιός Λόγος, ό άει συνυπάρχων τω Πατρί <…>, άει ων, άει συμβασιλεύων τω Θεώ και Πατρι, ου της βασιλείας, κατά τήν του αποστόλου μαρτυρίαν, ούκ έσται τέλος. Epiph. Рапаг. 72, 2), хотя ясно видно из всего исповедания, что для автора особый интерес сосредоточивается в наименовании «Логос». Этим отчасти объясняется, почему на Западе признали тогда Маркелла, союзника никейцев, православным совершенно. Но с другой стороны, совершенно прав был потом и св. Василий Великий, когда, оценивая доктрину Маркелла не по тем намерениям, какие имел ее автор, а просто как факт, вне связи с личностью автора, настойчиво требовал от египетских епископов и от Рима ее осуждения. Окончательному осуждению маркеллианство подверглось на II Вселенском соборе.

На большой успех чуждое понятиям своего времени учение Маркелла не могло рассчитывать. Сам Маркелл не изменял своим убеждениям до смерти. Довольно многочисленных учеников он нашел, по–видимому, только в Галатии, в среде своей большой паствы. Но вскоре после его смерти в 375 г. они анафематствовали основные пункты его учения и признавали предвечное рождение единосущного Отцу Сына из сущности Отца. В 385 г., вероятно, маркеллиане существовали лишь в самом незначительном количестве.