Григорий прибыл в Константинополь в 379 г., по убеждению друзей, чтобы восстановить здесь православие, находившееся в крайнем упадке после долгого господства ариан. Он начал проповедовать в доме одного родственника, обращенном позднее в храм и получившем потом от Григория название Αναστασία (Воскресение православия), и имел необычайный успех, которому ариане пытались противодействовать грубой силой. Раз они даже ворвались в храм, произвели беспорядок и его же заставили оправдываться перед судом в нарушении общественной тишины. Крайний оригенист Евагрий Понтийский был при нем диаконом. С другой стороны, с целью учиться у него богословию прибыл только что рукоположенный в Антиохии Павлином в пресвитера Иероним. За почитателя Григория выдавал себя и египетский философ–киник Максим, изгнанный некогда (в 374 г.) за православие из Александрии и теперь в Константинополе снискавший дружбу св. Григория. Григорий говорил даже похвальное слово в честь его (Gr. Naz. Or. 25: Εις Ήρώνα τον φιλόσοφον, — Ήρων, вероятно, другое имя Максима). Максим, однако, скоро обманул доверие Григория. По желанию Петра Александрийского (380 г. 14 февраля (?)) прибывшие из Египта епископы рукоположили Максима на Константинопольскую кафедру, хотя раньше сам же Петр признавал за Григорием право считаться столичным епископом. Рукоположение начато было в «Анастасии», но сбежавшийся сюда народ помешал его продолжению, и закончено оно было в доме какого–то флейтиста. Григорий находился в это время загородом. По возвращении он довольно спокойно отнесся к происшедшему. Максим явился было к императору в Фессалонику, но не нашел поддержки; из Александрии он тоже был удален префектом, но успел заручиться рекомендательным письмом Петра, с которым потом пришел в Рим. Между тем Феодосии вступил 29 ноября 380 г. в Константинополь, через два дня предложил арианину Димофилу или принять Никейскую веру, или оставить церкви в городе, и когда тот предпочел удалиться из города, торжественно ввел на другой день Григория, под прикрытием военной силы, в обладание церковью св. Апостолов. Григорий старался держаться, однако, вдали от двора, несмотря на расположение к нему императора. Народ, привязанность которого к Григорию усилилась после истории с Максимом и затем после покушения на жизнь Григория со стороны ариан, настойчиво требовал возведения его на кафедру. Вопрос об утверждении его в сане Константинопольского епископа и был одним из поводов к созванию собора в Константинополе в мае 381 г.

Второй Вселенский собор

Для изложения истории Второго Вселенского собора имеются в настоящее время весьма недостаточные данные. В качестве несомненных документальных памятников остались от собора помещаемые в канонических сборниках: а) обращение отцев собора к Феодосию (Προς Θεοδόσιον) с просьбой об утверждении соборных постановлений (9 июля) и б) «правила» собора, а именно первые четыре из семи находящихся в греческих сборниках. Последних трех нет в латинских сборниках, и их не знают также греческие церковные историки V в.: 5–е и 6–е, вероятно, принадлежат Константинопольскому собору 382 г., 7–е появилось, нужно думать, уже в V в. в) Что касается так называемого Никео–Цареградского символа, то вопрос о нем в западной науке стоит теперь так, что пока приходится отстаивать еще самую возможность приписывать его собору, г) Сохранился в латинских сборниках список имен присутствовавших на соборе лиц, но в неудовлетворительном виде. В нем находятся имена 147 епископов, но из них Мелетий и Григорий Богослов не могли оставить своих подписей под соборными постановлениями; с другой стороны, здесь нет имен, например, Ахолия Фессалоникийского и Петра Севастийского, несомненно бывших на соборе, и др. Известен, наконец, и указ Феодосия, утверждавший решения собора (от 30 июля). Из современников и участников собора более или менее подробные сведения оставили только: а) св. Григорий Назианзин, главным образом в своей автобиографии (De vita); сохранилась и его прощальная речь к епископам при удалении с собора (Gr. Naz. Or. 42). При всей ценности и достоверности сообщений Григория необходимо при пользовании ими не упускать из вида особого положения, какое занял сам Григорий на соборе: он разошелся с восточными и не нашел поддержки в западных и египетских епископах и, желая быть примирителем, на деле оказался жертвой столкновения тех и других. Понятно его недовольство собором и весьма резкие иногда его отзывы о его участниках. Григорий говорит о соборе вообще лишь, поскольку происходившее на нем касалось его лично, при этом он выражается нередко лишь неясными намеками, в какие трудно вложить определенный смысл за неимением других данных, б) От самих восточных осталось послание, написанное в Рим в следующем 382 г., когда они опять собрались в Константинополе; в послании они оправдывают, между прочим, свои действия на соборе предыдущего года (Theod. Η. Ε. V, 9). в) Со стороны западных и египетских участников собора не сохранилось каких–либо замечаний о нем; но, вероятно, на основании именно их отзывов западные заявили тот протест против собора, ответом на который было только что названное послание.

Церковные историки последующего времени располагали в рассказе о соборе частью упомянутыми документальными данными, канонами собора (Сократ и Созомен) и эдиктом Феодосия (Созомен), частью какими–то другими, главным образом, может быть, устными преданиями. Но рассказ их не отличается ни точностью, ни подробностью. О смерти Мелетия во время собора и о вызванных ею обстоятельствах не знают, по–видимому, ни Сократ, ни Созомен; о ней упоминает лишь блаж. Феодорит. В памятнике позднейшего времени Iibelli Synodici, где излагаются сведения о соборах в хронологическом порядке, о Втором Вселенском соборе сообщаются частью совершенно неверные сведения вследствие крайне неумелого пользования автором прежними историками (Theod. Η. Ε. V, 7–8).

Второй Вселенский собор известен как собор «150–ти отцев»: это число встречается и в надписании канонов, и у церковных историков. Приглашены были сначала, по–видимому, только восточные епископы без египетских (Theod. Η. Ε. V, 7). Более всего явилось представителей Восточного диоцеза с Мелетием во главе; отсюда были еще, например, Пелагий Лаодикийский и незадолго до собора сделавшиеся епископами (372–379) Акакий Веррийский и Диодор Тарсийский.

Из Палестинской области прибыли Кирилл Иерусалимский и Геласий Кесарийский, его племянник. Во главе епископов Понтийского диоцеза стоял преемник Василия Великого Эллахий Кесарийский; присутствовали также Григорий Нисский и Петр Севастийский, братья Василия Великого. Главой многочисленных епископов азийских был Амфилохий Иконийский. Было несколько епископов из Фракийского диоцеза. Египетские епископы прибыли уже в середине заседаний; кроме двух известных по именам — Тимофея Александрийского и Дорофея Оксиринхского, — вероятно, были и другие. Тогда же прибыл и державший прямо сторону Запада Ахолий Фессалоникийский. Кроме того, к началу собора были приглашены и македонианские епископы в числе 36–ти, с Елевсием Кизикским и Маркианом Лампсакским во главе, но сразу же затем они оставили Константинополь. Председательствовал на соборе сначала Мелетий, по смерти его некоторое время Григорий, наконец — Нектарий.

Деятельность собора состояла: а) в обсуждении вопросов относительно вероучения, согласно с целью созвания собора, б) в решении неожиданно возникших во время собора вопросов о замещении кафедр: 1) Антиохийской и 2) Константинопольской.

а) Сократ и Созомен ставят в начале соборных действий рассуждения с македонианами. Нужно думать, что еще прежде этого решен был вопрос об утверждении Григория на кафедре и о незаконности поставления Максима; вероятно, он не вызвал никаких затруднений. Воссоединить македониан с Церковью желал сам император; по рассказу Сократа, и он, и православные епископы употребляли все усилия к этому (Socr. Η. Ε. V, 8: παντοίοι έγένοντο όμονοήσαι αύτοΐς), напоминая им о их посольстве к папе Либерию и о недавнем общении с православными (по вопросу об ομοούσιος). Но на них не действовали никакие ни увещания, ни обличения; они заявили, что скорее перейдут в арианство, чем согласятся принять ομοούσιος, и по удалении с собора писали и всем своим единомышленникам ни в каком случае не присоединяться к Никейской вере.

Неизвестно, какие условия предлагали македонианам помимо принятия Никейской веры и какие рассуждения велись при этом относительно учения о Духе Св. еще при жизни св. Мелетия. Во всяком случае, Григорий был недоволен или уже этими, или, по крайней мере, дальнейшими (по смерти Мелетия) рассуждениями восточных епископов относительно формулировки православного учения о Троице. Он находил слишком большую уступчивость в епископах требованиям времени (Gr. Naz. De vita. 1719–1720: δοϋλα καιρού γάρ φασι τα πάντα). По его словам, «к сладкому и прекрасному источнику древней веры», утвержденной в Никее, примешиваемы были «соленые потоки» лицами, готовыми мыслить и так, и иначе из угождения власти (Ibid. 1708–1709: άμφίδοξοι — οϊ ταύτα δοξάζουσι, οις χαίρει κράτος). Отцы собора слишком легко, по его мнению, относились к искавшим общения с Церковью, позволяя веровать то так, то иначе (Ibid. 1731: ούκ εύμαθές τό πίστει προσκεΐσθαι μια). Недостойными принятия в Церковь Григорий считает, несомненно, некоторых лиц в среде самих мелетиан. Разногласие его с отцами по вопросу о точной формулировке догматического учения и было одной из причин, почему он оставил собор. Но в чем состояли догматические рассуждения восточных с положительной стороны, не нравившейся Григорию, об этом нет прямых сведений.

б) Несочувствие св. Григория к слишком большой, с его точки зрения, снисходительности отцев собора, насколько она могла отражаться на точности догматических определений, не было, однако, главной причиной размолвки его с восточными. Он разошелся с ними собственно из–за вопроса о замещении Антиохийской кафедры. Если для Феодосия и для самих восточных желательно было прежде всего воссоединение македониан с Церковью, хотя бы, по–видимому, даже с упреками в формуле, то для Григория более необходимым казалось восстановить мир между самими православными, между Востоком и Западом, разделившимися из–за антиохийской схизмы; к этому могло располагать его то, что сам он, будучи другом и почитателем Мелетия, вместе с тем стоял в ближайших личных отношениях, например, к стороннику Павлина и представителю Запада блаж. Иерониму, находился в сношениях и с египтянами. Он и кафедру Константинопольскую принял в надежде, между прочим, содействовать этому примирению. Случилось, что во время хода соборных заседаний скончался Мелетий. Григорий увидел теперь самый удобный момент для осуществления своего плана и выступил с предложением не избирать преемника Мелетию, а предоставить кафедру Павлину. Но в памяти восточных епископов живо еще было недавнее пренебрежительное отношение к Мелетию Павлина; не было, конечно, забыто еще и то высокомерие и холодность, какие Запад незадолго перед тем проявлял в лице Дамаса в ответ на слезные мольбы Василия Великого о помощи; Иероним, по–видимому, тоже не в меру высоко держал себя в отношении к восточным. Признать Павлина значило бы, по мнению восточных, оскорбить память Мелетия и дать лишний повод Западу проявить свои властолюбивые притязания в отношении к Востоку, — между тем с Востока свет и вера Христова. Большинство епископов, сначала более юные, а за ними и старшие отвергли предложение Григория. Столкновение его по этому вопросу с восточными, в связи с указанным недовольством его догматической точкой зрения последних, и привело его к разрыву с восточными. Он перестал посещать собрания (отчасти и вследствие болезни), хотя просьбы близких к нему епископов и константинопольской паствы пока удерживали его от решительного шага, несмотря на стремление оставить кафедру и удалиться в уединение.

Григорию, руководившемуся в своих действиях самыми высокими идеальными побуждениями, скоро на себе лично пришлось испытать, насколько восточные были правы в своей оценке западных. «Пришли внезапно призванные (ήλθον έξαπίνης κεκλημένοι), как долженствовавшие содействовать установлению мирных отношений, египтяне и македониане, блюстители божественных законов и таинств» (Ibid. 1798–1801), — говорит он сам в ироническом тоне о прибытии теперь только, может быть, вызванных Тимофея Александрийского и Ахолия Фессалоникийского с другими епископами. От представителей Запада, сделавшегося «чуждым» Востоку (Ibid. 1637: ξένον γάρ έστιν, ώς ορώ, νυν ή δύσις), и от египтян, когда они явились в Константинополь, подуло суровым холодом и на самого Григория, ради мира с Западом оттолкнувшего от себя восточных (Ibid. 1802: φυσώναεςήμΐν έσπέριόντεκαι τραχύ). Павлин для них, конечно, продолжал быть единственно законным епископом в Антиохии, и о выборе преемника Мелетию не могло быть и речи. Но они не признали правильным и возведение на Константинопольскую кафедру восточными Григория, ссылаясь на 15–е пр. Никейского собора, запрещающее переход епископа из одного города в другой.

Ахолий, только что бывший на соборе в Риме, получил от Дамаса письменную инструкцию в этом смысле ввиду предстоящего выбора Константинопольского епископа: действительности хиротонии Максима папа не признавал. Самому Григорию западные заявили конфиденциально, что лично против него они ничего не имеют, а хотят лишь сделать неприятность своим противникам, поставившим его. Тимофей Александрийский, однако, нужно думать, считал все время Константинопольским епископом Максима (apud Theod. Η. Ε. V, 8: κεχειροτόνηκε). Григорий тогда окончательно принял решение оставить кафедру и заявил отцам, что если он стоит препятствием на пути к восстановлению церковного мира, он готов быть вторым Ионой и пожертвовать собой для общего блага: он неохотно и вступал на кафедру, и теперь с радостью удалится на покой, который нужен и для его расстроенного здоровья. Собор и император приняли его просьбу, и он удалился из Константинополя. В прощальной речи к епископам и пастве, перечисляя основания, заставившие его оставить кафедру, он указывает и на безуспешность своей попытки прекратить Ιερός πόλεμος между Востоком и Западом, и внушает позаботиться о мире тем, от кого это зависит (Gr. Naz. Or. 42,21 и 27: χαίροις, ανατολή και δύσις, υπέρ ών και ύφ' ών πολεμούμεθα).

На место Григория был избран, по общему согласию восточных в присутствии самого императора, престарелый сенатор из Тарса в Киликии Нектарий, занимавший тогда должность претора. Созомен рассказывает (Soz. Η. Ε. VII, 8), что Нектарий внесен был в список кандидатов епископом Антиохии (писидийской Оптимом?), по желанию Диодора Тарсийского, к которому Нектарий зашел перед отъездом в Тарс. Выбор императора остановился на нем, хотя имя его стояло последним в списке. Нектарий был только еще оглашенным, и епископы, не ожидавшие такого выбора, не все и сразу одобрили его, но потом все согласились с ним. Нектарий в белой одежде новокрещенного провозглашен был епископом Константинопольским. Он потом должен был учиться церковным порядкам, для чего упросил Диодора оставить ему в качестве руководителя на некоторое время одного епископа. Личные качества Нектария и именно его миролюбивый характер заставляли, однако, всех с уважением относиться к нему. Вслед за тем и на Антиохийскую кафедру епископами Восточного диоцеза был избран пресвитер Флавиан, и это избрание утверждено собором. Таким образом, притязания Запада и Александрии относительно кафедр Константинопольской и Антиохийской были отстранены, и эти кафедры замещены лицами, избранными самими восточными.

Противоримские и противоалександрийские тенденции в настроении отцев собора нашли ясное отражение и в его канонических постановлениях (пр. 2–4). Было сделано специальное постановление о недействительности посвящения александрийского ставленника Максима и всех совершенных им рукоположений (4–е пр.). Случай с Максимом дал повод постановить, чтобы на будущее время вообще епископы иных диоцезов не вторгались в чужие Церкви и не производили там смятения, но чтобы, согласно с канонами, Александрийский епископ ведал только дела египетские, равно и епископы других диоцезов не преступали бы границ своих областей, так что без призыва никакой епископ не может явиться в чужой диоцез ни для хиротонии, ни для каких–либо иных действий (2–е пр.). Рим этим правилом хотя и не был затрагиваем, но римскому самолюбию нанесен был тяжкий удар возвышением Константинопольского епископа. Определено епископу Константинопольскому иметь преимущество чести после епископа Римского, так как Константинополь есть «новый Рим» (3–е пр.). От чести недалек был переход и к власти, и Рим мог теперь уже хорошо понять все значение канонического возвышения своего будущего соперника на Востоке. Понятно, что это правило даже еще более, нежели для Рима, неприятно было и для Александрии, отступавшей теперь на второй план перед Константинополем. Папы после не признавали этого правила или даже и вообще канонических постановлений собора 381 г. (Лев Великий, Григорий Великий), хотя оно и помещалось в Средние века в декрете Грациана с надлежащим замечанием римских цензоров. Александрийцы тоже сначала игнорировали самый собор (на соборах: Ефесском 431 г. и «Разбойничьем» 449 г.) вместе с догматическими его определениями.