В качестве результатов догматической деятельности Второго Вселенского собора остались: а) его первое правило и б) известный с именем собора Символ.

Первое правило не имеет характера в собственном смысле правила или канонического постановления, поскольку касается прямо вопросов догматики; в канонические сборники оно попало потому, что было представлено собором для утверждения императору вместе с канонами относительно церковного благочиния. Собор постановил: «Не должна быть отвергаема (μή άθετεΐσθαι) вера 318–ти отцев, в Никее Вифинской сошедшихся, но должна оставаться она в полной силе (μένειν έκείνην), и должна быть анафематствована всякая ересь, и в частности (ίδικώς): а) евномиан, или аномиев, б) ариан, или евдоксиан, в) полуариан, или духоборов, г) савеллиан–маркеллиан, д) фотиниан, е) аполлинаристов» (Concil. Oecum. II, 1,3). Здесь, таким образом, лишь в самой общей форме утверждается значение за Никейской верой и анафематствуются все виды арианства (а, б, в) и противоположное ему маркеллианство вместе с фотинианством (г, д), а также христологическая ересь Аполлинария (е). Положительного изложения учения отцев собора здесь не находим.

Таким изложением признается обычно Никео–Цареградский символ. Но вопрос о его происхождения доныне не получил еще удовлетворительного решения. Главные факты, с которыми приходится считаться при решении этого вопроса, суть следующие: а) Символ почти буквально, с незначительными сравнительно разностями, помещен в конце сочинения св. Епифания Кипрского Άγκυρωτός («Якорь»), написанного до собора, около 374 г. б) В сохранившихся от времени самого собора памятниках нет никаких известий о каких–либо отношениях его к этому Символу, в) Впервые выступает этот Символ как Символ 150–ти отцев лишь на Халкидонском соборе 451 г.

I) Исходя из доверия к свидетельству древности, начиная с Халкидонского собора, можно приписывать собору 381 г. или составление Символа, или, по крайней мере, его утверждение. У Никифора Каллиста (XIV, 2) сообщается, что собор поручил переработку Никейского символа Григорию Нисскому (по Марку Ефесскому, 1439, — Назианзину). Это сообщение принимали и новейшие историки. Но если придавать значение указанному факту нахождения Символа у Епифания, то, очевидно, можно лишь признавать утверждение собором готового уже Символа. Это и признал еще Tillemont в XVI в. (в новейшее время — Hefele, Caspari).

II) Но теперь большинством западных ученых, вслед за Гортом (1876) и Гарнаком (1881), совокупность указанных выше фактов истолковывается в том смысле, что не должно быть и речи не только о составлении, но и об утверждении Символа собором.

а) Символ, по их мнению, несомненно существовал раньше, так как встречается у Епифания. Но и Епифаний не сам составил его (как признавал это и Caspari). Уже давно было обращено внимание (Voss. в XVII в.) на сходство Константинопольского символа с крещальным символом Иерусалимской церкви, насколько последний может быть восстановлен на основании надписей и текста огласительных поучений св. Кирилла Иерусалимского (348 г.). Отсюда делается вывод, что Символ Епифания есть не что иное, как дополненный главным образом учением о Св. Духе после 362 г. Иерусалимский символ.

б) Но этот не был и даже не мог быть утвержден собором 381 г. а) В обращении отцев собора к императору и в первом правиле собора говорится об утверждении только лишь Никейской веры, т. е. Символа Первого Вселенского собора, β) Но через это именно и исключается самая возможность как составить вновь через переработку Никейского, так и утвердить еще и рассматриваемый Символ ввиду особенностей его содержания по сравнению с Никейским в учении о Сыне. В нем опущены характерные для Никейской веры выражения έκ της ουσίας и Θεόν έκ Θεού; с другой стороны, внесены несвойственные никейцам выражения: προ πάντων των αιώνων и κατά τάς γραφάς. Сверх того, он не соответствовал прямой задаче собора и своей формулировкой учения о Св. Духе. Собор должен был определить против духоборов учение о единосущии Св. Духа Отцу и Сыну, а Символ довольствуется выражениями, которые вполне православны, но прямо о единосущии не говорят.

в) Отсутствие всяких упоминаний о Символе до 451 г. дает основание думать, что он лишь в позднейшее время неправильно был усвоен собору 381 г. Каким образом это произошло, неясно. Гарнак принимает предположение Горта, что, может быть, Кирилл Иерусалимский для доказательства своего православия предложил собору это исповедание, представлявшее местный крещальный Символ его Церкви, редактированный в Никейском смысле. Собор одобрил его, а впоследствии, как помещенное в актах собора, оно признано было за Символ самого собора. — По другой гипотезе (Киnzе, 1898), это был крещальный Символ Тарсской церкви; через Диодора Тарсийского он был известен Нектарию, получившему крещение во время собора, и через Нектария попал в соборные акты.

III) Гораздо дальше протестантских богословов пошел в своем отрицательном отношении к Константинопольскому символу римский богослов Винченци (Vincenzi. De processione Spiritus Sancti. 1878). Этот Символ есть, по нему, подлог, сделанный греками в начале VII в. для того, чтобы возвести учение об исхождении Св. Духа только от Отца к IV в. и придать ему соборный авторитет. Впервые он выступает в актах VII Вселенского собора, а в более ранние памятники, и прежде всего в 'Αγκυρωτός Епифания и в акты Халкидонского собора, внесен рукой интерполятора. Основная тенденция подобной гипотезы делает почти излишним разбор ее в целом. Но мысль Винченци о неподлинности некоторых мест в памятниках, где встречается Символ, заслуживает внимания. Гарнак признал ценной его критику заключительных глав «Анкората» и Халкидонских актов и хотел бы считать его правым в последнем случае, чтобы окончательно утвердить свою собственную гипотезу. Но несомненно правым можно считать его пока лишь в вопросе об «Анкорате», а это при подлинности относящихся к данному предмету мест из актов IV Вселенского (Халкидонского) собора дает иную, в сравнении с указанными отрицательными гипотезами, постановку дела.

IV) Отрицательные выводы и протестантских ученых по вопросу о принадлежности Символа собору 381 г. во всяком случае разделяются не всеми учеными и являются преждевременными и недостаточно обоснованными (В. В. Болотов, А. П. Лебедев, W. Schiriel). Приведенным выше основаниям можно противопоставить следующие замечания:

а) Появление в сочинении Епифания Символа, сходного частью с Никейским, частью с Константинопольским, можно объяснить позднейшей интерполяцией; находившийся здесь сначала Никейский символ был дополнен выражениями, заимствованными из Константинопольского (А. П. Лебедев). Что же касается символа Иерусалимской церкви, то он в подлинном виде нам вовсе не известен. И если он представляет сходство с позднейшим Константинопольским, то во всяком случае в том виде, как он восстановляется из поучений св. Кирилла, он требовал переработки и дополнения, как признают это и те ученые, которые выводят из него символ Константинопольский. С устранением символа Епифания нет никаких препятствий признавать, что переработка в большей или меньшей степени произведена именно собором 381 г., т. е. что он мог даже составить Символ, как составил свое вероизложение собор Никейский через переработку Кесарийского символа.

б) Тем более является возможным утверждение нового Символа собором, а) Никейская вера в общем смысле новым Символом вовсе не устранялась. Собор мог утвердить значение и за прежней никейской формулировкой и издать новую, соответственно потребностям своего времени, β) Особенности нового Символа в сравнении с Никейским не настолько важны, чтобы считать невозможным его утверждение вместе с Никейским; притом, если они отражают точку зрения, свойственную именно новоникейцам, из который и состоял собор, это может говорить лишь в пользу того, что Символ принадлежит собору. Выражение έκτης ουσίας του Πατρός могло быть опущено вследствие вербальной трудности при разграничении значения терминов ουσία и ύπόστασις; Θεόν έκ Θεού являлось лишним при существовании уже в Никейском символе слов Θεόν άληθινόν έκ Θεοϋ αληθινού. Прибавки же προ πάντων των αιώνων и κατά τάς γραφάς сами по себе совершенно никакой опасности для Никейской веры не представляют. Что же касается недостаточно решительной, по–видимому, формулировки о Св. Духе, то историческая задача собора могла состоять в том, чтобы, осудив духоборчество по существу, не оттолкнуть от Церкви лиц, которых слишком прямые и резкие формулы все еще приводили в смущение. Такие лица были, надо думать, и в среде присутствовавших на соборе, — и осторожность в данном случае отцев, действовавших в духе Василия Великого, могла находить оправдание во всей предыдущей печальной истории споров из–за термина ομοούσιος, который восточные сначала не приняли по недоразумению, будучи сами в сущности православными. Снисхождение теперь восточных к немощным братьям было вполне естественно. В св. Григории Богослове оно вызвало, однако, недовольство (А П. Лебедев).

в) Сравнительно позднее засвидетельствование принадлежности Символа собору 381 г. не теряет еще само по себе силы от того, что оно является поздним, пока не будут приведены какие–либо положительные и прямые доказательства противоположного. Если все присутствовавшие на Халкидонском соборе 451 г. признали Символ за веру 150–ти отцев, нужно предположить, что они имели твердые основания для этого. Особый характер собора и судьба его в последующей истории (и на Востоке, и тем более на Западе он не сразу был принят за Вселенский, хотя эпитет οικουμενική прилагается к нему уже в послании собора 382 г.), несомненно должны были отразиться известным образом и на судьбе его Символа.

Согласно просьбе отцев (9 июля), император утвердил постановления собора. В указе на имя проконсула асийского (30 июля), где повелевается отдавать церкви православным (ср. указы 10 января и 19 июля), перечисляются наиболее выдающиеся епископы в диоцезах Востока, общение с которыми должно являться признаком православия. Называются: Нектарий и Тимофей Александрийский, в Восточном диоцезе — Пелагий Лаодикийский и Диодор Тарсийский, в Асийском — Амфилохий и Оптим Антиохийский, в Понтийском — Элладий, Отрий (Ότρήϊος) Мелитинский, Григорий Нисский, Терентий Скифский и Мартирий Маркианопольский.