Классификация монастырей производилась обычно по территориально–хронологическому принципу[267]. Можно предложить и другие основания.

Монастыри существовали под патронажем великого князя, митрополита, епископа, частных лиц. 1. Великокняжеские (затем царские): в Москве — Покровский в Садех и Покровский Лыщиков, в Боровске — Покровский Высокий и Рождество–Богородицкий, в Дмитрове — Троицкий на Березниках, в Рязани — Аграфенинский

Покровский и др.; 2. Митрополичьи: Чудов, Саввин и Новинский в Москве; во Владимире — Константиноеленинский, Борисоглебский, Сновидский, Николаевский Волосов и Преображенский на Святом озере; в Нижнем Новгороде — Благовещенский; Ильинский на р. Воре в Дмитровском уезде и Воронина Успенская пустынь в Новгородском крае[268]. Свои монастыри могли иметь и епископы. Монастырями владели князья. Из послания Иосифа Волоцкого Б. В. Кутузову и И. И. Третьякову явствует, что кн. Александр Федорович Ярославский владел Каменским монастырем, а в вотчине князей Засекиных находилась Пречистая Толгская обитель. В 1553/54 г. вдова кн. Владимира Воротынского Марья передала в Кирилло–Белозерский монастырь в Бежецком Верхе с. Тереботунь. «А в селе церковь Успения Пречистые, да у Пречистые монастырь 7 дворов. А церковь Успения Пречистые и монастырь вопчей со князем Дмитреем Ивановичем Немого». В стародубских владениях кн. И. В. Ромоданов- ского в с. Тогарово, помимо Покровской церкви, был «монастырек Иван святые», а в селе Петровском — церковь Петра и Павла «да Никола монастырек». По писцовой книге 1539/40 г. Тверского уезда в поместье кн. Д. Д. Оболенского есть с. Микифоровское, «а к тому селу монастырек, а в нем церковь Введение Пречистые»; были они и у кн. Микулинских в начале XVI в.[269] Представители московского боярского рода Беконтовых основали Троицкий монастырь на Берез- нике[270].

Проблема ктиторства продолжает оставаться во многих аспектах малоразработанной, можно выделить лишь работы Я. Н. Щапова и Б. Н. Флори о патронате над обителями. Специального монографического исследования требует и вопрос об эволюции института ктиторства в условиях Русского централизованного государства, становления самодержавия. Ктитор мог дать землю под постройки, финансировать возведение церквей в обители, предоставить села с деревнями для «прокорма» иноков. Помимо этого, патрон регулярно поддерживал свои монастыри продовольствием, деньгами, делал крупные вещевые вклады для обустройства культовых сооружений. Белозерские удельные князья, начиная с середины XV в., ежегодно поставляли в Кириллов монастырь для праздничной «кормли братии» рыбу, а несколько позднее прибавили по 4 бочки пшеницы и 6 бочек ржи. Ряд обителей в конце XV — первой половине XVI в. в своем уделе основали представители рода Воротынских: Лютиков Перемышльский в 6,5 верстах от Перемышля на правом берегу Р- Оки, Спасский «на Усть–Угры» на левом берегу Оки южнее впадения в нее р. Угры близ г. Воротынска, Успенский Шаровкин недалеко от впадения р. Жиздры в Оку, Лихвинский Анастасов в двух верстах от Одоева и др. Шаровкин монастырь находился под особым патронатом кн. Александра Ивановича Воротынского, который Давал обители крупные земельные вклады, освобождая жалованными грамотами от уплаты дани и других платежей, повинностей, ранее идущих в его казну. Он же давал несудимые грамоты, помогал деньгами при построении каменного Успенского собора (1552 г.) и теплой Сергиевской церкви с трапезною и приделом в честь Иоанна Богослова 1550 г. (вероятно, заложенного в память отца, Ивана Михайловича). Помимо этого, в Шаровкину обитель непрерывным потоком поступали богатейшие вещевые вклады: золотая, серебряная и оловянная посуда, несколько колоколов, вывезенных из Пскова в 1552 г., образа, книги, церковные облачения из бархата, атласа, украшенные жемчугом, богатые ткани, а также лошади и т. д. Поэтому на освящении новых церквей в Шаровкином монастыре всегда присутствовал как ктитор кн. Александр Иванович с супругой. Сюда же 22 декабря 1558 г. они пришли с молитвой «о чаде… в наследие роду их»[271].

Ктиторы и их дети обладали рядом обязанностей и привилегий в патронируемой обители, правом распоряжения в ней. Вот как начинается синодик Анастасова монастыря, основанного в честь матери Михаила, Владимира и Александра Воротынских: 1 ноября 1557 г. «приказали князь Михайло да князь Александр Иванович в своей вотчине в Одоеве… в Анастасове монастыре игумену Герману по родителях своих кормити кормы», потому что «те монастыри в своей вотчине ставили и строили их всяким строением, и земли к тому монастырю надавали»[272]. Ктиторы распорядились поминать родителей и давать кормы «доколе монастырь стоит» на основании того, что позволили построиться в своем владении, украшали храмы, давали денежные и вещевые вклады на строительство и благоустройство обители, снабдили обитель земельными пожалованиями для пропитания. Кирилл Белозерский в своей духовной грамоте 1427 г. называет князя Андрея Дмитриевича «господарем», «господином» и просит его, чтобы имел любовь к обители, чтобы «свое жалование, грамоты свои», данные ранее в монастырь, «неподвижны были, как и доселе при моем животе». Следовательно, при желании земли и грамоты могли быть конфискованы ктитором. Кирилл просит князя наблюдать за жизнью обители (вероятно, это тоже обязанность ктитора), и в случае, если кто‑либо не будет слушаться игумена, велел выслать ослушников из монастыря. Из судного списка 1478/79 г. явствует, что патронат над Кирилло–Белозерским монастырем перешел к сыну князя Андрея Дмитриевича — к Михаилу. Тяжба разгорелась из‑за того, что архиепископ Ростовский пытался «вступиться» «во княж Михайлов Кирилов монастырь»: взимать пошлины и судить игумена с братьею. Княжеский дьяк заявил, что «истарины прежние архиепископы Ростовские во государя моего в Кириллов монастырь не вступалися». В судной грамоте неоднократно подчеркивается, что обитель — княжеская. Судил игумена князь, а иноков — игумен, «опричь духовных дел». Противная сторона мотивировала тем, что Кирилло–Белозерский монастырь находился на территорий архиепископии и поэтому подвластен владыке. По ходу дела выяс- нйлось, что предыдущий архиепископ поставил в Кириллову обитель игумена, своего родного брата, и грамоты дал, но «без ведома и без веленья… князь Михаила Андреевича», который велел того игумена «поймать и оковати, да и монастырь велел у него отнята, а игу- менити ему не велел». Настоятелем был назначен княжеский ставленник «по челобитью и по прошению всеа братьи». Дело было решено в пользу князя Михаила. Следовательно, власть патрона была настолько велика, что он мог судить монастырь и утверждать игумена, свергая неугодных. Княжеский истец в оправдание поведения князя сообщил, что еще три монастыря находятся в таких же отношениях к московскому князю. Это Спасский на Москве, Симонов и Никола на Угреше[273].

Патроны, ктиторы могли распоряжаться монастырями по своему усмотрению. В конце XIV в. вел. кн. Дмитрий Донской поменялся с Саввою–чернецом землей, в том числе передал последнему «мо- настырь–пустыньку, церковь Святий Спас Преображения, что поставил игумен Афонасей на моей земле у Медвежья озера и на Березе». Затем монастырек попал в распоряжение Симонова монастыря и был в 1445–1453 гг. куплен у братии Иевом, попом симоновским, в пожизненное владение[274]. В духовной 1433 г. вдова серпуховского и воровского князя инокиня Евпраксия благословила своих снох и внука «монастырем Рожъством Святей Богородицы», где завещала быть похороненной. И далее она перечисляла богатые земельные вклады, пожалованные ею обители, и расписывала, как распределять доходы с сел: «и попы возмут половину, а игуменье с черницами половина»[275]. Иван III в завещании 1504 г. передает сыну Андрею на Москве «слободку Колычевскую да монастырь Рождество Пречистые на Голутвине»[276]. В 1454 г. П. К. Добрынский дал митрополиту Ионе «монастырь святого Саввы на Москве на посаде», а княгиня Софья Телятевская передала в Троице–Сергиев монастырь «в Московском уезде на Всходне Спасской монастырь, а на монастыре храм, каменной вверх, Преображения Господня да предел Благовещения Пречистыя Богородицы, другой храм каменной же Андрея Стратилата, да ограды каменны 53 сажени, да ворота каменные»[277].

Выше уже говорилось, что вдова серпуховского князя сама регламентировала доход, поступавший в обитель с вотчин. Известны и Другие факты вмешательства патрона во внутрихозяйственную жизнь монастыря. В указной грамоте 1490 г. угличский и звенигородский князь Андрей Васильевич самовольно определил нормы взимания в монастырских селах денежного оброка и столовых запасов, идущих в Савво–Сторожевский монастырь[278]. Следовательно, на Руси XV в. и частично XVI в. продолжали существовать отношения великокняжеского и частновладельческого патроната над обителями. В судном деле 1485–1495 гг. спор возник между вотчинниками: одна из сторон утверждала, что обитель с церковью — «вотчина наша и дедина из старины», «и серебро, и книги, и свечи еще отцов наших, а наша вотчина». И далее: «ту церковь зовем своею вотчиною потому: отцы наши придавали своей земли к той церкви игуменом и попом на пашню» Однако в результате следствия выяснилось, что земля давалась не самой обители, а лишь в незначительных размерах (по 1–2 четверти) игумену и попу, «чего сами (вотчинники) не возмогут попахати»[279]. Ситуация, когда патрон рассматривал обитель в своих владениях, как своеобразную собственность, была чревата конфликтами. Согласно эмоциональным посланиям Иосифа Волоц- кого, приближенные волоцкого князя Федора Борисовича заявляли: «Волен де государь в своих монастырях, хочет жалует, хочет грабит», а также: «На что тебе (государю) монастырь, коли тебе в нем воли нет?»[280]. Иосиф Волоколамский обвинял Федора Борисовича, что тот пограбил Возмицкий и Левкиев: «А что дадут в которой монастырь по усопших или на милостыню платья или доспех, или лошадь, или иное что, того ничего не сметь продати». «А сказывает, кое в заем емлет, а никоторому монастырю ничего не отдавывал». Сходная картина и в Иосифо–Волоцкой обители: «Князь Федор Борисович во все вступился: что Бог пошлет нам, в том воли не дает, а иное даром просит, а иное на полцены емлет». В случае же сопротивления князь грозился «кнутьем бити чернцов»[281]. «И мы боялися его, давали ему, что ни давали монастырю: кони, доспехи, платия, и он то имал, как хотел». «А у черньцов у кого уведет икону, или книгу мастерского писма, а не дати — и он бранится». Выясняется, что князь забрал иконы письма Андрея Рублева: «не поехал с монастыря, доколе икон не взял». Он же в качестве патрона требовал достаточно крупные суммы денег, жемчуг и т. п. Иногда взятые вещи удавалось вернуть обители, но они были изношенные, загрязнены «как онуча».

Даже при том, что Иосиф мог несколько сгустить краски для оправдания перехода своего монастыря к московскому князю, вряд ли он пошел бы на прямой обман, будучи немедленно обличен своими противниками. Следовательно, власть патрона над обителями была подчас столь велика, что он рассматривал их как продолжение своей вотчины: можно взять оттуда деньги, вещи, вмешаться во внутренний строй. Так, Федор Борисович настраивал чернецов против Иосифа и обещал им «в озерах место» для обители, лишь бы они выступили против своего игумена. В свете вышеприведенных фактов можно поверить, что Александр Федорович Ярославский приводил своих псов в Каменский монастырь и даже в трапезную, видимо, не делая особых различий с собственной усадьбой[282]. С образованием Русского централизованного государства, со становлением самодержавия значение местных ктиторов, патронов должно было уменьшиться. Но сам процесс создания монастырей ктиторами на своей земле, даже помещичьей, продолжался. В 1581/82 г. в Бежецкой пятине Клементий Милюков с братьею «поставили ново» «на своей поместной земле» монастырек с церковью во имя великомученика Никиты с приделом. «А в церкви образы и свечи, и книги, и все церковное строение Клементия Милюкова з братьею». На момент описания в этой обители было 3 кельи, где проживали черный поп, старец и церковный сторож. Но далее правительство выступает гарантом -прожиточное монастыря. Ему «дано ново на темьян да на ладан и на монастырские дворцы починок»[283].

РАЗМЕРЫ МОНАСТЫРЕЙ, КОЛИЧЕСТВО БРАТИИ

Скит, келья, пустынь и т. п. отличались малочисленностью, документация о них крайне скудна. Лучше известны крупные монастыри, имевшие вотчины и сохранившие в своих архивах актовый и писцовый материалы. Так, в общежительном Кирилло–Белозер- ском монастыре к началу XVII в. численность братии достигала почти 200 человек; в 1601 г. соборных старцев во главе с игуменом было 11 человек, священников, дьяконов, крылошан — 37, рядовых старцев в самом монастыре, в Москве и в «приписной» Афанасьевой обители — 136, итого 184 человека. Хозяйство обслуживали 300 служебников, детенышей, мастеровых[284]. Наиболее крупным был Трои- це–Сергиев монастырь, где, по свидетельству иностранцев, в первой четверти XVI в. находилось 300 иноков, а к концу века даже 700, не считая слуг[285]. Число монахов в Иосифо–Волоколамской обители колебалось около сотни: в 1578/79 г. — 130, в 1598/99 г. — 97, в 1601 г. — 140, в 1603/04 г. — 110 человек[286]. Примерно такое же количество иноков было в Болдино–Дорогобужском (до 140), Корнильево–Ко- мельском (до 90), в Пафнутьево–Боровском (в конце XV в.) до 95 человек[287]. В своем послании в Кирилло–Белозерский монастырь Иван Грозный упоминает, что в Савво–Сторожевском монастыре было (в 50–60–е годы XVI в.) до 80 старцев[288]. По сотной грамоте 1593 г. в Антониево–Сийской обители было 73 старца, игумен, 4 попа и 2 дьякона — всего 80 человек. На монастырском дворе к этому времени было воздвигнуто 3 церкви: деревянная в честь Троицы, теплая Благовещенская и надвратная во имя Сергия Радонежского. Тут же размещались 22 кельи, гостиный двор, конюшенный двор, а за оградой над озером — коровий двор[289]. В кремлевском Чудовом монастыре к зиме 1586 г. насчитывалось более сотни старцев, 14 священников, 7 дьяконов. Среди старцев, помимо обязательных для общежительных обителей игумена, казначея, келаря, существовала следующая специализация: поваренный большой старец, хлебник, подчашник, дворецкий, оловянник (вероятно, ведавший оловянной утварью), житник, подкеларник, будильник, огородник, трубник, конюшенный старец, больничные старцы и т. д. Количество монахов не было стабильным: только с ноября 1585 г. по июль 1586 г. обитель полу- чила ряд денежных вкладов с условием «за тот вклад постричи и в келье устроити». В результате этого 6 человек приняли иноческий чин[290]. Традиция, согласно которой желающий вступить в монастырь должен был сделать денежно–вещевой вклад на благоустройство обители, получила широкое распространение в XVI в., о чем свидетельствуют многочисленные приходные книги общежительных монастырей. Исключением из правил могли быть мелкие обители, а также особные монастыри. Сама идея вступительного вклада вызвала порицание на Стоглавом соборе.

Во главе монастырей стояли игумен (архимандрит) и соборные старцы, число которых обычно колебалось около десятка. В их число входили келарь, казначей и другие наиболее влиятельные чернецы. Именно они управляли духовной и хозяйственной жизнью монастыря, выдвигали строителя, игумена, приказчиков, хлебников и т. п. В документах встречаются следующие формулировки: «по благословению игумена и по совету соборных старцев», «игумен да соборные старцы… приказали», «приговорил игумен и соборные старцы», «се яз, игумен… поговоря с соборными старцы». А. А. Зимин отмечал для Иосифо–Волоколамского монастыря, что «в социальном составе соборных старцев и рядовой братии, этих двух неравных по величине и по значению групп монашества,… наблюдаются больше различия», что именно из числа соборных старцев вышли будущие руководители церковной жизни, иосифлянские епископы и архиепископы[291]. Согласно уставу Иосифа Волоцкого, соборных старцев должно быть 12 по числу двенадцати апостолов. Однако на практике это правило соблюдалось не всегда.

Несколько иначе управлялись женские общежитийные монастыри. В привилегированном Новодевичьем монастыре после игуменьи и келаря следуют 20 боярынь (в другом месте: «княини и боярыни»), 24 крылошанки больших, 10 крылошанок меньших и 75 рядовых стариц. Итого в 1602/03 г. численность стариц достигала 141 человека. Среди 20 «княинь и боярынь» действительно названы представительницы княжеских фамилий: Мещерские (две), Ростовская, Пронская, Ярославская–Охлябинина, а также женщины боярских родов — Шереметева, Плещеева и др. Но среди них есть также казначея, чашница, житничья, ключница, подкеларница. Следовательно, эта группа состояла из представительниц наиболее знатных родов, а также из лиц, исполнявших важнейшие хозяйственные должности. Из ежегодной «царской милостыни» они получали по 2 руб. 52 деньги, почти вдвое больше, чем рядовые старицы (ок. 1,5 руб.)[292]. Вероятно, они исполняли те же руководящие функции, что и соборные старцы в мужских монастырях. На своем дворе черницы имели поварню, пивную, естовню, сытню, хлебню, погреб.

На территории России существовало большое количество менее знаменитых и более мелких монастырей. В Можайске на посаде и около города в 90–х годах XVI в. было 8 обителей. В Петровской с двумя церквами стояли 16 келий, «а в них живут старицы». Тут же находилась и келья игуменьи. Следовательно, общее число монахинь колебалось около двух–трех десятков (в одной келье могли проживать несколько человек). В женском Благовещенском монастыре — 10 келий (с игуменской) да 3 кельи нищих. Оба монастыря йМели достаточно скромное церковное имущество. Более богатыми выглядели можайские мужские обители (иконы с дорогими окладами, книги, ризы и т. п.). Наиболее известным из них был общежительный Лужецкий, входивший в число «престижных» монастырей и участвовавший в церковных Соборах, в том числе в Соборе 1580 г. К концу XVI в. на его территории стояла церковь в честь Рождества Богородицы, колокольня, на которой были установлены часы с боем, и 11 келий. Вероятно, еще какая‑то часть монахов жила в сельских вотчинах монастыря. В Можайске функционировали также монастыри: в честь Иоакима и Анны (2 кельи игуменские с сенями и чуланом и 6 братских) и Троицкий, где стояло 3 братских кельи и 8 келий нищих, которые «питались от Церкви Божие»[293]. Надо учитывать, что г. Можайск, как Коломна, Кашира, сильно пострадали от экономического кризиса, поразившего страну в последней трети XVI в. и вызвавшего резкую убыль населения и запустение земель. Число тяглых дворов в Можайске в 90–х годах составляло всего 11,5% прежнего состава. Соответственно уменьшилось и число монахов в монастырях.

В Коломне 1577/78 г. существовало не менее двух общих монастырей. Обитель Пречистой у Брусенья имела на своей территории храм в честь Успения Богородицы (где хранилось много икон, украшенных богатыми окладами с жемчугами, каменьями), незаконченная каменная трапезная, а под ней хлебня и поварня, а также 2 кельи игуменские и 14 келий, «в них 13 старцев». Наличие общей трапезной, поварни — весомый признак общежительности монастыря. В коломенском Преображенском монастыре были сооружены хозяйственные постройки: амбар, погреб, напогребница. Две церкви (одна из них в честь Преображения Господня с приделом) изобиловали иконами, книгами, ризами. Была также построена колокольня. Тут же И келий. Монастырь хранил жалованные несудимые грамоты. Каменную трапезную с подклетями имел Голутвин Богоявленский монастырь, находившийся за посадом, но к моменту описания 1577/78 г. сильно обветшавший. Упоминания о наличии келий в монастыре отсутствуют. В столь же в плачевном состоянии находился на р. Москве Бобренев монастырь, где келья игумена и 11 келий братских пусты[294].