По просьбе сенаторов–христиан император Грациан приказал убрать из зала заседаний Сената воздвигнутый еще Августом алтарь Виктории. От имени сенаторов–язычников с энергичным и красноречивым протестом выступил почтенный и весьма просвещенный, хотя и не слишком мудрый Симмах, требовавший, чтобы по крайней мере в Сенате не предавалась поруганию религия великого Рима. Увы, в самом Сенате сторонников Симмаха было немного; папа Дамас и епископ Медиоланский св. Амвросий взяли верх: император даже не принял послов от язычников. А после смерти Грациана (383) св. Амвросий уговорил Валентиниана II и его консисторию отклонить просьбу Симмаха. Без сомнения, вся эта история так и осталась бы риторическим диспутом между Симмахом и Амвросием, когда бы в 387 г. в Италию не вторгся бывший генерал британских легионов узурпатор Максим. Императором Максима, хотя он и объявлял себя защитником христианского правоверия, признали сами язычники, и окрыленный Симмах торжественно зачитал свой первый панегирик в его честь. Однако Максим вскоре потерпел поражение от Феодосия Великого, и славный панегирист вынужден был искать прибежища… в христианской церкви.

Феодосий и Валентиниан II не решались, видимо, преследовать мятежных язычников, — в 391 г. Симмах — уже консул. И вся группа язычников вновь поднимается на защиту своей веры и шлет послов к императорам. Когда комит Арбогаст, убив Валентиниана II (392 г.), возвел на престол христианина, но ритора Евгения, римские язычники, разумеется, не преминули воспользоваться благоприятным случаем. Евгению и язычникам, тем более — политику Арбогасту, необходим был общественный слой, на который они могли бы опереться в борьбе с христианином Феодосием. Возглавляемая теперь префектом Италии Никомахом Флавианом группа язычников — Симмах до поры осторожно от нее отошел — на худой конец могла сойти за такой слой. И тут в Риме наступает последняя языческая реакция. Даже пуганый Симмах набирается храбрости и вновь обретает былое свое красноречие. Вновь выделяются субсидии на возрождение языческого культа; если и не на культ непосредственно, то сенаторам–язычникам. Открыты святилища богов; справляются празднества Великой Матери и других богов; происходят торжественные процессии; в Сенате вновь установлен алтарь Виктории. С возвращением древних обрядов «люстрации» и «пурификации» Рим вновь стал языческой столицей; но ненадолго: одержавший победу над Арбогастом и Евгением Феодосий навсегда уничтожил языческий культ.

Сами язычники преследованиям не подвергались. На что, однако же, были способны лкщи, — самым выдающимся среди которых был Симмах, — не имевшие уже ни подлинной веры, ни большого энтузиазма, ни системы вероучения? А поскольку христианство усваивало культуру империи и превращалось в государственную религию, знать не видела теперь особых помех для крещения, тем более, что это было на руку всякому чиновнику. И знать понемногу крестилась, — уже в начале V века Пруденций упоминает многих сенаторов, которые предпочли белые крестильные одежды блестящей тоге. Выходцы из знатных родов — Anicii, Annii, Probi, Olybrii [Аниции, Аннии, Пробы, Олибрии] — поступили на службу Церкви, образовав ядро папской курии. По всей империи епископами избирались по преимуществу знатные люди. Разумеется, чаще всего это были не Бог весть какие христиане. Но вместе с тем как Церковь понемногу вносила свой порядок в жизнь народа и духовенства, начинали действовать новые идеалы и обычаи.

Авсоний и Боэций тоже были христианами, но такими, что некоторые историки сомневались, уж не были ли они язычниками. Авсоний худо–бедно знал главные христианские догматы, веровал во Всемогущего, Его познающего Сына и Духа Святого. — «Трижды, пей, число три выше всего, троичен Единый Бог. А чтобы это игривое стихотворение неподходящим числом не перешло за трижды десять трехстиший, пусть в нем будет десять раз по девяти стихов». Понять эти стихи, конечно, несколько проще, нежели таинство Троицы. Однако — «прекрасный образец для постижения Троицы усматривается и на земле. Август родитель, сеятель двух Августов. Благостно обнимая брата и сына, божественным мановением он делит и не делит царство, всем обладает один и все расточает». Таково богословие Авсония. Кроме того, он молитвенно просит у Бога всего, в чем нуждается добрый христианин, даже молит Бога омыть утомленную его душу, «cruciata pectora purga». Но, поскольку сердце поэта не слишком страдает, то — «Довольно воздано молитв Богу, хотя грешным никогда не достаточно молиться Божеству. Подай, мальчик, верхнюю одежду. Пора идти сказать друзьям здравствуй и прощай и получить от них то же» —

Satis precum datum Deo, Quamvis satis nunquam reis Fiatprecatu numinis. Habitum forensem da, puer! Dicendum amicis est have Valeque, quod est mutuum.

В гармоничную жизнь знати христиане проникли как новый элемент, который, в силу своего совпадения с языческой культурой, ничего поначалу не изменил. Основной характер и тон этой жизни остались прежними; так что христианские идеи и чувства должны были приспособиться к старому мировоззрению, если вообще можно говорить о мировоззрении этих вельмож. Ибо для последних характерно не одно какое–нибудь мировоззрение, но ряд сменяющихся мировоззрений и некий фонд гедонистических чувств и мыслей, все определявший и все ассимилировавший. Привыкшие полагаться на авторитеты, эти люди и христианами становились, ничего не подвергая критике. Только понимали они христианство своеобразно, не совсем по–христиански: много говорили о Христе и Церкви, но говорили безразлично, поверхностно и чаще всего, если не всегда, путая христианские мысли с языческими мифами. — Вот Аполлон, описывая своему брату Вакху виллу [Понтия Леонтия,] приятеля Сидония, говорит: «Если пойти по направлению к северу, так, как нужно идти к храму величайшего Бога, амбары и кладовые пахнут положенными там сладостями; среди них в изобилии находишься и ты, брат» [т. е. бог Вакх]. В другой поэме Сидония тот же самый Аполлон разъясняет значение мук Спасителя, говоря о «герое» (т. е. святом) Пафнутии. Немудрено, что излагающий новоплатоническую философию Боэций (De Consolatione philosophiae), мнит себя истинным христианином. Ведь и сам св. Августин обратился в христианство, обнаружив христианскую теологию в «Эннеадах» Плотина.

Хотя и признанный святым, Аполлинарий Сидоний никогда не был ни теологом, ни аскетом. Избранный епископом, — «recusantem ligavit civicus amor [отказывающегося связала гражданственная любовь]», — он, правда, добросовестно исполнял новые свои обязанности; защищал область от висиготов, усердно пекся о бедном люде. С женою жил, как с сестрой, и даже решился оставить поэзию. Написал единственную поэму, но и то — по крайне важному случаю — в честь князя Эйрика, занявшего родину Сидония и отобравшего его поместья. Кто бы при таких обстоятельствах не нарушил обетов? Поскольку люди это были не дурные, а весьма даже симпатичные, то таких добросердечных, честных и «святых» епископов, как Сидоний, было множество. И все же это были еще люди старой культуры. Разумеется, христианский элемент неуклонно рос и креп, а поначалу внешняя, церковная традиция постепенно превращалась в новый жизненный принцип. Сплав язычества с христианством приобретал все более выраженный христианский характер. И все же такие христиане христианства не созидали и не взращивали, а только сохраняли другими сформулированную и взращиваемую традицию. Для роста христианства — нового мировоззрения и новой культуры — потребны были совсем другие люди, и такие рождались в среде той же самой знати. — Ученик Авсония Павлин оставил занятия литературой и отказался от своего состояния, желая быть подлинным учеником Христовым. Бл. Иероним бежал в сирийские пустыни для аскетической жизни. Многие посещали аскетов в египетской Фиваиде; одни там и оставались, другие, возвратившись, описывали труды славных «атлетов Христовых», третьи возвращались на Запад с тем, чтобы и здесь основать монастыри. Св. Августин, в прошлом знаменитый профессор, стал христианином–платоником, затем — отцом Церкви. Кризис империи и эллинистической культуры есть и кризис религиозного сознания.

29

Вредивший социальным и политическим общественным отношениям и раскалывавший общество индивидуализм (§§ 21–22) оставлял человека наедине с самим собой. А поскольку такой обособленный человек не мог уже познать других и вообще внешнего бытия, индивидуалистическая философия эпикуреизма и скептицизма превратилась в релятивизм и не могла уже сказать, существует ли Бог и имеет ли наша жизнь смысл. Подобная философия, возникшая в Греции уже в IV веке до P. X., распространилась по всей империи, усугубляя кризис эллинистической культуры и римского просвещенного общества. Перенимая эллинистическую культуру, римляне впитали и яд ее индивидуализма, — только потому, что сами были уже индивидуалистами.

Но поскольку индивидуалист чрезвычайно дорожит индивидуальною своею душою, сам индивидуализм и порождает вопрос о спасении человека, т. е. всю проблематику индивидуальной души и Бога. Человек есть великая тайна. — Не довольствующийся «поверхностным» слоем своей души, углубляясь в нее, индивидуалист может почувствовать свою душу такою, что она перестает уже быть только душою индивидуальной. В глубине своей души он обретает не только себя самого, но и вечную истину, и Бога, и всех других людей, и весь мир. «Познай самого себя» (γνώίΗ σεαυτόν), говорил Сократ, провозглашая новую, победившую индивидуализм философию. Гениальный ученик Сократа Платон развил теорию вечной объективной истины, хотя и нашел эту истину, это высшее благо и всеединство, исследуя свою индивидуальную душу. В известном смысле индивидуалистом можно назвать и самого Платона, поскольку он мало интересовался эмпирическим бытием (он спиритуалист). Но при этом он неоспоримо доказал, что вечная истина — это божественное царство идей. То, что это царство неотделимо от актуализирующих его эмпирических людей и вещей, но, напротив, существует лишь в конкретном бытии (как полагал ученик Платона Аристотель), — это уже другой вопрос. Во всяком случае, скептицизм был принципиально побежден, не став еще последовательной системой.

Ибо конкретно и практически скептицизм расцвел в период временного упадка платонизма и аристотелизма. Оно и понятно. — Платон и Аристотель принадлежат еще греческой культуре и преодолевают ее («софистический») индивидуализм. Индивидуализм эллинистической культуры чуждался платоновского универсализма и выражал себя посредством новых, согласующихся с этой культурою систем, а именно — скептицизма и релятивизма. Эллинистическая культура словно повторяет историю греческой культуры, сама будучи повторена культурою римской. Позднее и эллинистическая культура поднялась на борьбу со своим индивидуализмом. А в этой борьбе она, естественным образом, обратила взгляд на обновленный Плотином платонизм. Следует подчеркнуть, что уже в процессе совершенствования системы самого Платона немалое влияние имели мистические идеи Востока, отчасти проявившиеся в орфизме, отчасти переработанные Пифагором и его последователями.

Новое и старое причудливо уживается в человеческой истории. — В то время, как ученики Эпикура, скептики и эклектики стояли за релятивистический индивидуализм, стоицизм склонялся к пантеистическому универсализму и все очевиднее возрождал платонизм. Наряду с былым наивным и беспринципным эклектизмом в философии стоиков появляется новый эклектизм, который скорее можно назвать синкретизмом. Религиозный по сути, он находит себе опору в утомленной индивидуализмом и жаждущей веры душе. В самом деле, если чистая философия истины не постигла, как возможно познать истину, если сам Бог не откроет ее человеку? При этом Бог должен быть бесконечно близок человеку, должен образовать с ним определенное единство. И кто, если не Бог Спаситель, может мочь и может желать спасти всеми забытого, одинокого человека? Без веры, способной спасти и исцелить людей, открыть им таинственную бездонность Бога, человек не может ни жить, ни философствовать. Человек должен либо верить, либо познавать. И только? Не существует разве мистического познания, превосходящего и философское познание и простую веру? Когда земное бытие более не прельщает, человек стремится хотя бы прикоснуться к неведомому и непостижимому Богу (άγνωστος Θεός). Что Бог недоступен разуму, непостижим, трансцендентен, было ясно уже Аристотелю и со временем становится все яснее. Отрицающему этот мир, «дуалистическому» человеку не важны уже боги. Ему необходимо единственное таинственное Божество, пусть и проявляющееся посредством множества богов. Истинный Бог, в его глазах, не имеет с миром ничего общего, хотя, возможно, Он и создал его. Может, потому и не имеет, что создал. Не имеющий ничего общего с миром Бог и с человеком не должен был бы иметь ничего общего. И тем не менее существует стремление найти Его, вера и даже чувство, что Он сокровенно живет в глубине души. Тот ли Он подлинный человек, внутренний человек, или кто иной, неизвестно как связанный с внутренним человеком? Но только Он, как видится, должен быть Спасителем и должен доказать вечную и несомненную истину.

Крепли древние мистические культы, по всей империи распространялись восточные религии. Когда в Риме Август пытался реформировать язычество, в Палестине прозвучала благая весть — возникло христианство. Богочеловек соединил людей и всю землю, весь этот несовершенный еще и несчастный мир, с непостижимым Богом, желая научить людей, спасти и усовершить. Зовя в себя возрождающихся и всем сердцем возлюбивших истинного Бога людей, Иисус Христос проповедовал слово Божие людям простым и темным. Но вместе с тем, как последние обретали спасение в христианской жизни и богобоязненной смерти, не отвергающий мир, а лишь преображающий его Христос показал и доказал вечную истину Бога и людям высокоученым. Разумное постижение истины и Бога становится возможным. Но невозможно уже познать их вне актуализующей познание жизни.

Христианство — не философия, ибо оно шире философии и требует, чтобы всякий познаваемый предмет был актуализован, осуществлен христианской жизнью. Оно не вера, — истинный христианин в совершенстве познает и знает истину. Оно не только христианская жизнь, ибо живущий христианской жизнью человек тем самым и познает. Христианское понятие «живой веры» и есть то наидостовернейшее познание, какого искали недовольствующиеся философиею и наивной верою. Христианин может познать абсолютную истину, потому что она — Бог, а Бог полностью связан с Человеком. Потому, познавая этого Человека, одного из нас, возможно познать и Бога. Поскольку же Он был индивидуальным человеком Иисусом Назарянином, навеки защищена и индивидуальность, уничтожаемая пантеистическим универсализмом и не спасаемая индивидуализмом.