Христианская проповедь среди народов Южной Азии бесконечно затруднена. И не потому, что они, не желая ее принять, убивают миссионеров, — ничего подобного, индуисты и буддисты в целом очень добродушные люди и, как древние афиняне, с удовольствием говорят о божественном. Но их никак не убедишь, что Христос им нужен. Вы им говорите: «Христос пришел спасти, Он Спаситель плоти, как учит апостол Павел». — «А зачем же — отвечают индийцы, — нам спасать плоть? От нее надо побыстрее избавиться, отбросить ее. Если мы будем спасать плоть, то соединимся с ней, а нам не нужно соединяться с ней и с этим миром. Вы учите о грехопадении — в чем оно? Человек вообще существует в иллюзии, и надо отбросить иллюзию и соединиться с реальностью». — «Вы согласны, что реален один Бог?» — спрашивает индуист христианина. Христианин говорит: «Да, абсолютной реальностью является конечно же только Творец, потому что творение вызвано Им, и эта реальность как бы вторичного порядка». — «Ну, так зачем же нам останавливаться на реальности вторичного порядка? Мы сразу пойдем к реальности первого порядка, пойдем непосредственно к Богу, к Творцу, к Брахману. Зачем нам все остальное?» — заявляет индуист, и диалог прекращается. Почему‑то так произошло в мире — и это тайна, которую на самом деле нелегко раскрыть, — огромный континент, где живет более миллиарда людей, вовсе не страдающих от недостатка благочестия, мыслит высшие цели бытия совсем не так, как христиане.

Еще одна часть континента со своеобразной рели-, гией — Дальний Восток. Там, насколько мы можем реконструировать, издревле существовало представление о телесном воскресении умерших, — в общем, когда‑то, видимо в третьем тысячелетии, представления были не так уж отличны от наших. Но затем все изменилось. Великий кризис, который прошел по миру во втором и в начале первого тысячелетия, на Дальнем Востоке отлился в учения, связанные с именами нескольких древних китайских мудрецов. Наиболее известные из них — Конфуций (латинизированная форма от Кунь–цзы — учитель Кунь) и Лао–цзы.

Если для религий западного мира — Египта, Месопотамии — характерна и никогда не подвергалась сомнению уникальность человеческой личности и то, что человек должен спастись, преодолеть смерть, если в религии Южной Азии появилось представление о том, что человек должен в конечном счете освободиться от самого себя и от мира, то для Восточной Азии доминирующей оказывается идея мира как отпечатка абсолютного Божественного бытия. Весь мир, по этим представлениям, есть отпечаток Неба или, точнее, того, что выше Неба. В китайской традиции оно именует — ся Путь, или Дао. Но это не тот путь, о котором сказал Спаситель: «Аз есмь истина, путь и жизнь», то есть если ты идешь через Меня, то спасешься. Это иной путь, путь всех вещей, то, что определяет само бытие, порядок бытия, строй и суть твари — в этом смысле употребляется слово «дао».

Для китайца, который до сих пор любит использовать печать вместо подписи на деловых бумагах, образ печати и отпечатка явственно соединяется с образом Творца и творения. Творение — это отпечаток Дао, отпечаток Творца. Но, естественно, мы имеем дело с символическим образом, потому что Дао бестелесно, безвидно и отпечататься в виде гор, морей, озер не может. Дао — это определенный порядок, строй мира. Человек в этом порядке занимает свое, отнюдь не главное, место, он всего лишь один из элементов мира. Как сказал китайский мыслитель Чжуан–цзы, последователь Лао–цзы: «Человек не больше кончика волоска на лошадиной шкуре».

Китаец вовсе не поет гимн человеку, как мы привыкли видеть в любой западной традиции — «Песни о Гильгамеше», египетских гимнах, уже не говоря о книгах Ветхого Завета. Здесь же отношение к человеку лишь как к частичке. Но вот что важно: частичка эта, в отличие от мириад иных вещей, имеет автономную волю. Вот это китайцы знают не хуже всех остальных: весь мир, как отпечатан, так и остался, а человек свободен, он — особая «своевольная» частица. А коли это свободная волевая частица, то она может находиться в отпечатке мира, а может и выходить из него и ломать весь узор, и чем дальше она выходит, тем больше ломает.

Выход из узора приводит к гибели самого человека, потому что божественный строй — это жизнь, вечность, Дао, а выход из божественного строя — гибель, смерть. Человеку хочется остаться в строе мира — как это сделать? Два главных учения предлагают два разных пути. Два метода не враждебны друг другу, они разноуровневые. Один — для тех, кто ищет совершенства в аскезе, другой — для тех, кто не хочет, не может порвать с этим миром, а китайцы очень социальные, политические существа по своей природе, в отличие от индийцев.

Обратите внимание, что за всю историю Индии в этой огромной и древней культуре, рано освоившей письменность, нет ни единой цельной исторической хроники, только эпос — «Махабхарата» и «Рамаяна» — и религиозные тексты, потом уже, на грани Рождества Христова, появляется секулярная или полусекулярная литература типа драм и т. д. Но историей индийцы не увлекаются: изучать историю жизни человеческих сообществ, историю иллюзии, сновидения — какая глупость, зачем? Напротив, для китайца это никакая не иллюзия, а отпечаток Божественного, значит, бесконечно ценно, и потому китайский историограф регулярно с глубочайшей древности делает записи дат, событий и людей. Китайскую историю мы знаем по годам, досконально, а индийскую очень плохо и приблизительно. Китаец любит этот мир, любит его плоть — не потому, что она сама по себе хороша, как любят ее наши современные люди, а потому, что это отпечаток Божественного, отпечаток Дао. И поскольку китаец очень любит плоть и социален, ему, естественно, очень часто совсем не хочется выходить из мира, и, более того, он считает своим долгом, обязанностью своей воли сделать все возможное для упорядочения мира. А мир идет вразнос, его песчинки ведут себя безобразно…

Конфуций (551–479 до P. X.) предлагает свое учение — о ритуале, о том, как в обществе восстановить правильный строй, гармонию (на китайском — ли). Это социально–политическая этика, и современные европейские исследователи даже часто обманываются и считают ее чисто политическим учением. Ничего подобного. Конфуций говорит, что его целью было познание воли Неба. Он прямо пишет об этом в своем крупнейшем сочинении — «Лунь–юй» («Беседы и высказывания»), записанной его учениками (она тоже издана на русском языке, причем переводилась многократно). Самым главным для Конфуция было, как надо организовать общество в соответствии с волей Неба. Конфуций ходил от одного правителя к другому, пытаясь доказать, что надо следовать воле Неба, а он, как хороший министр, готов все правильно организовать. Естественно, все правители гнали его прочь или с порога, или после двух–трех лет его администрирования. Конфуций быстро приводил дела государства, которым он управлял, в цветущее состояние, но, исправляя недостатки, не щадил нарушителей воли Неба и тем наживал себе множество врагов отчиновников–казно- крадов до самого правителя, часто самовлюбленного и циничного гедониста.

Через четверть тысячелетия после того, как Конфуций умер, его учение запретил страшный тиран император Цинь Шихуанди (259–210 до P. X.). Тексты конфуцианских книг уничтожали, тех, кто их пытался сохранить, убивали. Но прошло еще двести лет, и конфуцианское учение стало общепризнанным и оставалось в Китае таковым буквально до конца нормальной государственности, которая прекратилась, как вы помните, в 1949 году, когда власть в Китае захватили коммунисты.

Задача Конфуция — создать ритм социального мира, поэтому две его главные идеи — это идея ритуала, ли (все религиозные действия должны быть правильно, четко организованы и выверены), и принцип отношений отдельных групп людей друг с другом. Все основано на пяти отношениях: родителей и детей, мужа и жены, царя и подданных, старших и младших братьев и, наконец, друзей. Эти отношения должны быть четко определены, построены по регулярным правилам, во всех отношениях должно главенствовать человеколюбие — жэнь, и тогда общество будет тождественно Дао. Но чтобы общество не распалось, должно быть нечто соединяющее его, образно оно именуется музыкой. Конфуций любил говорить, что общество строится на поэзии, музыке и ритуале. Поэзия возвышает и утончает души, ритуал иерархически разделяет общество, музыка соединяет его в новое гармоническое единство. Это конечно же не современная музыка и даже не классическая — Моцарт или Шопен, а то, что мы называем музыкой сфер, то есть тот Божественный ритм, который в наиболее доступных для нас формах проявляется в совершенном строе звука, в музыке, которая соединяет большие совокупности людей. Человека, который стремился следовать пяти отношениям и действовать в обществе в соответствии с ли и жэнь, Конфуций называл цзюн цзы — аристократом, благородным. Это было не благородство происхождения, а благородство духа и поведения. Любой китаец, даже крестьянин из дальней деревни, мог стать цзюн цзы, если он изучит древние тексты, будет вести себя в соответствии с ритуалом и гармонизирует свою душу должной музыкой. На государственную службу в Китае вплоть до начала XX века чиновников отбирали не по происхождению и тем более не по протекции, а по достоинству, после сдачи специальных государственных экзаменов, на которых главным образом надо было показать отличное знание конфуцианского канона. Система экзаменов на должность существовала в Китае в течение двух тысячелетий. Не малый срок, особенно в сравнении с нашей молодой страной.

Подход Конфуция все же смущал многих китайцев, которые прекрасно видели, что, как это общество ни совершенствуй, оно совершенным не становится — как волка ни корми, он все в лес смотрит. Им виделся единственный способ гармонизации себя — полный уход из мира, выход из него, соединение с неповрежденной природой, с абсолютно совершенным Божественным миром там, где он еще сохранился, возвращение, как любят говорить китайцы, к «естественности» (цзы жань — само собой такое). Такие люди становятся отшельниками; они уходят в глухие горы, леса, самые красивые уголки китайского мира, Поднебесной, чтобы, сосредоточившись на единстве с Дао, достичь этой полноты. И китайцы уверены, что такие люди вообще не умирают, они становятся живыми бессмертными — настолько входят в ритм мира, что, постепенно начиная питаться воздухом и небесной росой и преображаясь телесно, живут вечно.

Так возник обычай любования неповрежденной природой. Смотря на прекрасные полотна средневековых китайских художников, мы должны помнить, что это не просто изыск пейзажной живописи, а религиозные изображения — иконы Дао. Поскольку Дао не видел никто никогда, а природа — это его отпечаток, значит, смотря на отпечаток, мы восходим к самому первообразу — таков принцип китайской иконы. Также и японский сад камней, и средневековые китайские башни любования природой: в наиболее красивых местах строились специальные павильоны, куда люди поднимались, чтобы наслаждаться дивным окружающим пейзажем. Особенно китайцы любили сочетание воды и гор — и это тоже не случайно. Конфуций говорил, что человеколюбивый (то есть идеальный конфуцианец) любит горы, а совершенномудрый (последователь Лао–цзы, аскет) любит воду. Когда я это впервые прочел, то подумал: красиво, как и многое из китайских изречений, но что это означает? Через некоторое время я понял это, как и причину сочетания воды и гор на китайских картинах. В китайской поэтике Дао, Божественное бытие, часто связывается с океаном — это море, бесконечная стихия воды. Почему? Вода аморфна, она не имеет формы, текуча, и тем не менее вода — это жизнь, вода — это все. В одном древнем китайском тексте говорится, что когда вода набегает на берег, она оставляет на нем песчаный след. Мир подобен отпечатку Дао, как полоса прибрежного песка подобна отпечатку волны. А горы — это отпечаток Дао, это земная реальность, воспроизводящая Божественную, поэтому человеколюбивый (тот, кто любит этот мир в лучшем смысле этого слова, кто любит социальную гармонию мира), тот любит горы (отпечаток), а тот, кто любит Дао (саму печать), тот любит воду. Таково раскрытие этого красивого образа.

Итак, для китайской традиции характерна вера в бессмертие, глубокая убежденность в том, что бессмертие может быть телесным, в буквальном смысле минующим смерть — без воскресения; вера в то, что этот мир не иллюзия, а бесценная реальность, Божественное творение. И при том очень малоуважительное отношение к человеку (всего лишь «кончик волоска на лошадиной шкуре мира») — хоть он и имеет особую свободную волю, но не есть мерило всех вещей, чем является человек для Запада.

Мы видим три цивилизации — три религиозных видения, которые к моменту пришествия Спасителя вполне проявили свою разность. Одно говорило о телесном воскресении, о том, что мир создан для человека; в древнем египетском тексте, поучении царю, которое было написано в эпоху первого переходного периода, то есть в эпоху революционной смуты конца III тысячелетия до Рождества Христова, прямо сказано об этом. Отец–царь учит своего сына: «Заботься о людях — пастве Бога. Для них создал Он небо и землю, для них поразил Он животное, обитающее в водах, для них создал Он царя». Все создано для людей, для них существует царь, а не люди для царя.