Взаимопониманию Востока и Запада способствовало также изложение библейской истории на греческом языке. Этому делу посвятили себя три современника Аристобула Димитрий, Евполем и Артапан [7]. Они пошли по пути, проложенному Беросом и Манефоном, знакомя александрийскую публику с прошлым своего народа и страны.

Книги этих историков не сохранились, мы знаем о них лишь по небольшим отрывкам, из которых ясно, что авторы придерживались взглядов Аристобула.

Артапан, например, пытался связать Моисееву теократию с кругом греческих идей. Он утверждал, будто Моисей был основателем не только иудаизма, но и верований Египта и Греции. Мусей — легендарный учитель Орфея — был, по мнению Артапана, не кем иным, как законодателем Израиля. В Египте его якобы уже давно чтили под именем Гермеса, или Тота. Понятно, что историческая ценность подобных сближений равна нулю, но здесь был важен сам факт: желание автора перекинуть мост между иудеями и язычниками. Такая цель могла возникнуть только в эпоху эллинизма.

В том же духе написал свою «Историю иудейских царей» и Евполем. В частности, он отмечал, что финикийцы и греки употребляют алфавит, изобретенный некогда Моисеем. Мнение это, к слову сказать, не столь уж нелепо, как полагали прежде. Греко-финикийская письменность возникла, по-видимому, на основе «синайской», бывшей в употреблении у семитов, подвластных Египту.

Из фрагментов «Истории» Евполема видно, что он придавал большое значение контактам древнего Израиля с соседними народами: египтянами и финикийцами. В дни, когда греческое искусство победоносно шествовало по миру, историк, стремясь доказать, что и в этой области его единоверцы не лишены дарований, дает описание Соломонова Храма. Кроме Библии, источником для Евполема служили легенды и сказания-мидраши, которые, украшая его книгу, сближали ее с историко-художественной прозой античности.

Попытки найти общую почву с греками предпринимались не только в богословии, философии и историографии. В Александрии возникла и еврейская художественная литература на греческом языке. Представителем ее во II веке был поэт Иезекииль, которого христианские писатели называли «сочинителем иудейских трагедий». Они приводят выдержки из его драмы «Исход из Египта», основанной на библейском сюжете. Она показывает, какие метаморфозы претерпела литература александрийских иудеев. Иезекииль заставляет Моисея говорить так, словно он герой Эсхила или Еврипида. Увидев неопалимую купину, пророк восклицает:

О, что за дивной купины явление, Чудесное и смертным непостижное? Отвсюду купина огнем объемлется, Но пребывают целыми и ветвь и лист. Что ж это? Ближе обозрю чудесное Видение; с трудом ему поверит ум [8].

Бесспорно, этот носивший столь громкое имя поэт — не более чем бледная тень аттических трагиков и ветхозаветных писателей; и все же произведения, подобные «Исходу», сыграли немаловажную роль. Благодаря им западный человек мог легче понять загадочный мир Библии.

Таким образом, Септуагинта и Аристобул, историки и поэты Александрии в какой-то мере засыпали ров, отделявший эллинство от иудейства.

Люди диаспоры не мыслили себя, однако, вне старого духовного центра Израиля — Иерусалима. Они были лишь популяризаторами и миссионерами иудаизма, а средоточием его по-прежнему оставалась земля отцов. Она тоже, естественно, не избежала встречи с эллинизмом. Но произошла эта встреча далеко не так мирно, как в Александрии. Натиск западной цивилизации привел в Иудее к глубокому конфликту, принявшему поистине трагический оборот.

Эллинизм просачивался в Палестину исподволь, незаметно, постепенно захватывая все новые и новые позиции. С каждым годом множество греков переселялось в иудейские города, многие из которых даже сменили свои названия; Бетшан стал Скифополисом, Акко — Филадельфией. В арамейский язык вошло немало греческих слов, да и само наречие койне стало общеупотребительным. Некоторые евреи уже начали носить вторые, греческие имена. Менялась одежда, домашняя утварь, виды пищи, архитектура — и вообще весь быт и облик страны становился эллинистическим.

Некоторое время ничто, казалось бы, не предвещало катастрофы. Но в какой-то момент правоверные иудеи поняли, что над ними нависла серьезная угроза. Мало того, что иноземные веяния обезличивали нацию — за внешней культурой крылось миросозерцание, явно чуждое и даже враждебное духу Библии.

Нет, не Пифагор и не Платон шли в Иудею вместе с колонистами. Греческий образ жизни, светский дух, любовь к увеселениям — вот что служило приманкой, особенно для богатых решаим, чувствовавших себя стесненно в рамках Торы. Стало модным опошленное «эпикурейство» с его моральной неразборчивостью и скепсисом. Впоследствии талмудическая традиция так и называла безбожников: эпикоросим.

Израиль никогда не осуждал радостей жизни. Это доказывает хотя бы Песнь Песней, которая в окончательной форме сложилась в эпоху Второго Храма. Бен-Сира тоже являет собой пример библейского жизнеутверждения. Но бесконтрольная свобода нравов, погоня за наслаждениями и разгул чувственности, воспринятые у греков их подражателями, внушали людям, выросшим на Законе, естественное отвращение.