поражены были, ибо не хранили велений Божиих,

Ибо они следовали собственной воле. [8]

Авестийская терминология лишь помогла ессейским богословам подчеркнуть остроту мировой борьбы добра и зла, о которой говорили уже Даниил и пророки-апокалиптики.

Знаменательно, что критерий разделения двух враждующих начал Устав видит не в национальной или культовой области, но прежде всего в сфере этики и благочестия [отметим, что в яхад принимались и иноплеменники (герим), исповедовавшие иудаизм (СД, XIV, 3 — 6)]. В этом, бесспорно, проявилось величие ессейства и значение его в духовной истории. Здесь оно ближе всего к профетизму и Евангелию.

Тремя столпами Кривды, или Велиала, названы невоздержание, богатство и нечестие. Слуги Кривды — это насильники и угнетатели, люди растленные и алчные, беззаконно попирающие своих собратий. Правда же, напротив, стоит на аскезе, нестяжании и благоговении перед Сущим. Дух ее — это «дух смирения, долготерпения, великого милосердия, вечного блага, разума, разумения и могучей мудрости, которая внушает веру во все деяния Божий» [9].

Но второй пункт кумранского символа веры сводит значение этого высокого идеала едва ли не к нулю. Его подрывает идея предопределения, которая у ессеев играла еще большую роль, чем в Книге Еноха.

Иосиф Флавий не случайно приписывает им веру в Судьбу. Кумранские тексты постоянно говорят, что пути людей обозначены «еще прежде, чем они были созданы» [10]. И понимается это не в плане божественного предвидения, но в кальвинистическом духе — как неотвратимый детерминизм. Слуги Кривды таковыми навек и останутся, спасены же будут одни «избранники»; они минуют Суд «за свои страдания и веру в Учителя Праведности» [11]. Когда Бог установит владычество Правды, «дух Кривды будет уничтожен вместе со своими слугами». «Люди Нового Завета» с радостью должны ждать расправы над грешниками. Боевой пыл хасидов превратился, таким образом, в мрачный догмат о мщении, несовместимый с евангельским призывом: «Молитесь за гонящих вас…»

Если довести этот взгляд до логического конца, то окажется, что кумранцы представляли себе мессианскую эру в виде полного искоренения всего человечества, кроме «сынов света».

Некоторым ессеям подобная мысль все же стала казаться чудовищной. Они задавались вопросом: не присутствует ли Правда где-нибудь еще, кроме их пустыни?

«Разве не все народы ненавидят Кривду? Разве не из уст всех народов раздается голос истины? Но есть ли уста и язык, придерживающиеся ее? Какой народ желает, чтобы его угнетал более сильный, чем он? Кто желает, чтобы его достояние было нечестиво разграблено? А какой народ не угнетает своего соседа?» [12]

Конец этого текста утрачен, но вывод автора скорее всего малоутешителен. Хотя в мире есть тяготение к добру, но люди не способны его осуществить и, следовательно, обречены.

Суровость Второзакония, помноженная на фанатизм Авесты, воскресила в Кумране давно забытые идеи «священной войны». Вся литература ессеев проникнута враждой к иноверцам, к миру. Община, которую хотят изобразить чуть ли не «колыбелью Евангелия», довела нетерпимость до крайнего предела. «Сыны света» отнюдь не желали обращать других к истине, миссионерский дух был чужд им. Напротив, они с нетерпением ждали, когда их призовут на битву против «сынов тьмы».

В одном из свитков это сражение описывается с весьма реалистическими подробностями. Там перечислены рода войск и оружие, боевые порядки и маневры. В бой выступят «избранники» вместе с ангелами, чтобы «никто из сынов тьмы не избежал гибели». Эсхатология выглядит уже как своего рода мировая революция, как террор праведников.

«Идите и научите все народы», — говорит Христос, девиз же секты можно было бы выразить словами: «Истребите все народы», ибо она считала, что заблудшим нет ни помилования, ни спасения.