История религии. В поисках пути, истины и жизни. Том 6. На пороге Нового Завета. От эпохи Александра Македонского до проповеди Иоанна Крестителя

Мистик ищет единения с Божеством, он устремлен за грань земного. Римлянина же высоты пугали, даже в религии он оставался приземленным прагматиком. Ему казалось достаточным верить, что все в мире объемлет Юпитер, или Нумен, и он хотел о нем знать лишь то, что касается обычной жизни людей, ее обстоятельств и нужд. Человеку, по словам Варрона, важнее всего помнить, «каких богов надлежит почитать публично, какие совершать каждому из них обряды и жертвоприношения» [11]. Разобраться в этом было непросто: древнейший перечень латинских божеств показывает, как велико было их число, а Варрон доводил его до тридцати тысяч. Иной раз, шутя, говорили, что в Риме больше богов, чем людей. Характерно притом, что об этих загадочных существах не знали почти ничего, кроме имен. Да и сами имена — Страх, Болезнь, Доблесть — указывали только на их функции. Это лишний раз подтверждает тот факт, что в богах римляне видели скорее проявления Единого, чем обособленные личности. Можно поэтому сказать, что у римлян, как и у индийцев, многобожие существовало рука об руку со своего рода монотеизмом.

В гробницах Лациума часто находили изображения хижин. И это не случайно, ибо в древности не храм, а дом был для римлянина главным местом богопочитания. Храмы появились позднее в результате чуждых влияний.

Глава латинской семьи долгое время являлся единственным жрецом. «Знайте, — писал ревнитель старины Катон, — что за весь дом приносит жертву господин» [12]. Поэтому власть отца была абсолютной и непререкаемой. Сыновья, даже взрослые, даже достигшие почетных званий, всецело ему подчинялись. Впрочем, и мать в римской семье пользовалась таким уважением, какое редко знал древний мир. Словом, домашний очаг был столь же надежным центром порядка, как и деревенская площадь, где собирался народ для решения дел.

В домах было принято ставить маски, снятые с умерших, в знак того, что вся «фамилия» пребывает под отеческим кровом. На праздники эти маски выносили, чтобы предки принимали участие в общем торжестве. Из погребальных масок развился потом римский портрет, который, в отличие от греческого, воскрешал индивидуальные черты усопшего. Эти жесткие, мужественные физиономии великолепно передают облик древнего римлянина.

Не только обитатели отдельного жилища, но и весь Populus Romanus, «римский народ», чувствовал себя единой семьей. Из нее исключались только рабы, на которых смотрели как на домашний скот. Кроме того, плебеи — крестьяне, переселившиеся в Рим из других областей, подобно греческим метекам, были сначала ограничены в правах. Совершать обряды могли только патриции, что являлось знаком их господствующего положения.

Покровителями и защитниками нации считались духи: Пенаты и Лары, которых чтили еще до основания Рима. Им вручали попечение о семьях, кланах и самом Городе. Когда был побежден Ганнибал, говорили, что из Италии его изгнали Лары.

Civitas олицетворяли, однако, не божество и даже не царь, а вся совокупность «римского народа», связанного родством, обрядами и правилами поведения. На civitas смотрели как на одно из совершеннейших воплощений Нумена. Несмотря на свою связь с землей, латинянин ставил Город выше природы. В основе римского мировоззрения лежал не космический миф, как у восточных народов, а миф, если угодно, социальный, государственный. Все легенды Лациума говорили только о людях и их гражданской общине.

Характерно, что «человеческие законы» предшествовали у римлян «законам божественным». По словам Варрона, «как живописец существует раньше, чем картина, архитектор — прежде, чем здание, так и государство явилось прежде, чем то, что им установлено» [13]. А именно государству принадлежала в Риме власть создавать сакральное право.

Любовь к отечеству почиталась высшей добродетелью. Отдельная личность рассматривалась в Риме как нечто вторичное, подчиненное целому.

Должно о благе отчизны сперва наивысшем подумать, После — о благе родных, а затем уже только о вашем.

Этот принцип хорошо знаком нашему веку. Так, например, катехизис итальянских фашистов начинался как пародия на Моисеев Декалог: «Я, Италия, твоя богиня, да не будет у тебя других богов, кроме меня». Разумеется, в такой обнаженной форме патриотизм был чужд даже древним язычникам, но, очевидно, зачатки обожествления государства появились в Риме довольно рано.

Как правило, культ государства выливается в поклонение вождям и монархам. Римляне раннего периода прошли и через эту стадию. Они приписывали своим царям сверхъестественные свойства и, следовательно, были близки к созданию священной автократии. По рассказу Плутарха, Ромул совершал магические обряды, призванные охранять Город от врагов. Сказание о таинственном «царе леса», который удерживал власть лишь до тех пор, пока способен защищать себя, несомненно, связано с верой в колдуна-предводителя. Считалось, что от царя зависит урожай, и поэтому царем может быть только сильный, здоровый человек. Всякий, одолевший его, получал в свою очередь право стать царем.

Обычай этот воскрешает мир первобытной старины: царство табу, ворожбы и древнейшей магии. Не случайно Дж. Фрэзер начал свой знаменитый труд по доисторической религии с латинской легенды о «царе леса».

Однако идея сакральной монархии угасла в Риме, едва зародившись. Воскреснуть ей суждено было только в эпоху императоров. При первых же царях ее развитию воспротивились патрицианские роды. Они упорно отстаивали mos majorum, «обычай предков», то есть порядок, при котором гражданский совет и народ правят сами согласно закону. Монархи же были оставлены в роли выборных людей и распорядителей культа. А с появлением жреческих коллегий они лишились и своей монополии в сфере гражданских обрядов.