В театрах ставили комедии, где о богах говорили без всякого пиетета. Сатирик Плавт порой выражался о них так, что любой гражданин за такое оскорбление подал бы в суд. Поэт Невий, например, был выслан за выпады против Сципиона, и книги его были запрещены; по отношению же к богам, как ни странно, проявляли меньшую щепетильность. Правда, писатели-насмешники заверяли, что они не касаются национальной религии, но это было лишь пустой отговоркой.

Невежественная толпа проникается пошлым вольнодумством так же легко, как и суевериями. Поэтому выходки комедиантов не вызывали протестов, а, напротив, даже срывали аплодисменты.

Не задевая культовых порядков государства, в Риме любой человек мог говорить о богах что угодно. Если Плавт обнаруживал полное равнодушие к религии, то другой известный писатель, Энний, уже прямо заявлял о своих сомнениях и проповедовал идеи Эвгемера (См. выше, гл. V). Он издевался над прорицателями, которые выпрашивают копейку у тех, кому сулят горы золота и удачу.

Почва для религиозного кризиса была готова уже давно. К нему неизбежно вел сам характер римского благочестия, лишенного глубины и не осмысленного богословски. В то же время трезвое латинское здравомыслие легко впитывало греческий рационализм.

Даже пресловутые «обычаи предков» перестали быть неприкосновенной святыней. Так, во время войны с Карфагеном один адмирал оскорбил авгуров, заявивших, что священные птицы не желают пить и тем подать знак к наступлению. Полководец велел бросить птиц в море, говоря: «Там-то они, по крайней мере, напьются». Исполнение обрядов, и без того механическое, потеряло всякий смысл. Над ними подтрунивали сами жрецы. Катон сетовал, что два гаруспика, совершая гадание, боятся взглянуть друг на друга, чтобы не рассмеяться.

Рост вольнодумства сопровождался ослаблением старинных нравственных устоев. Перемены в образе жизни сильно повлияли на характер римлян. Навсегда прошли времена, когда послы царя Пирра могли застать римского генерала в деревне за приготовлением похлебки из репы. Побывав в Карфагене, Коринфе и Пергаме и насмотревшись на заморскую роскошь, люди не желали больше жить, как их отцы; они полюбили комфорт, изысканный стол, увеселения. А здоровая крестьянская мораль и спартанские привычки прежних поколений забывались.

Войны снизили цены на рабов. Их было теперь много не только в рудниках и на стройках, но и на полях. Труд стал казаться презренным занятием, достойным лишь невольника. Знатная молодежь предавалась праздности, устраивала кутежи с музыкантами, певицами и дорогими винами, соперничала во всевозможных пороках, к которым Рим прежде питал отвращение. Исчезла хваленая римская честность: политики стали вероломными, воины помышляли больше всего о грабежах, купцы не брезговали ничем ради наживы. Интриги вокруг наследства, тяжбы, подкупы, отравления наполняют летописи многих римских семейств.

Это не могло не вызвать реакции у тех, кто сохранил здоровое нравственное чутье. Однако их законная тревога привела к вспышке национализма. Блюстители старины, своего рода «латинские хасиды», во всем винили греков и считали, что они растлевают нацию. Главой этой консервативной партии был богатый землевладелец Марк Катон (234 — 149). Герой Ганнибаловой войны, непримиримый враг Сципиона и graeculi (эллинофилов), он сделал борьбу с роскошью и иноземными модами программой всей своей жизни.

Занимая важные государственные посты, Катон неизменно выступал против легкомыслия и расслабленности молодого поколения. Он доказывал сенаторам, что наслаждения дурно влияют на людей, что они — «величайшая приманка, влекущая ко злу». Он обрушивался на Сципиона, говоря, что тот «губит истинную римскую простоту, ибо воины, не зная нужды ни в чем, привыкают к удовольствиям и изнеженности»  [4]. Почитателей Греции Катон клеймил как изменников, а в греках видел источник заразы.

Катон хотел учить не только словом, но и делом. С юных лет он избрал для себя правилом «умеренность и простоту». В семейном кругу он хранил домостроевские порядки; живя в имении, он трудился с раннего утра, «охотно довольствуясь нехитрым обедом, холодным завтраком, дешевой одеждой и простым жилищем». Даже от военных трофеев он торопился избавиться как от ненужного хлама.

Простой народ уважал Катона за бескорыстие и честность, аристократы же считали его деспотом и скрягой. Бережливость этого рачительного хозяина вызывала насмешки. Надо сказать, что практицизм Катона делал его безжалостным рабовладельцем. Он относился к невольникам как к скоту, а когда они старели — продавал, заявляя, что ему нужны не дармоеды, а крепкие конюхи и волопасы. «Рабы, — по мнению Катона, — должны либо работать либо спать».

Словом, этот «рыжий, голубоглазый и злой человек», как называли Катона сатирики, представлял собой чистый тип римского фермера старого закала. И хотя он понимал, что без образования молодежи не обойтись, и писал книги для сына, он во всем старался подчеркнуть свое презрение к иностранной культуре. Катон долго отказывался учить греческий язык, а овладев им, употреблял его крайне редко.

Решив повернуть время вспять, Катон выискивал любой повод, чтобы нанести удар эллинистам. Он крайне неохотно признавал ценности греческой культуры. Всех врачей, например, он считал отравителями лишь потому, что они были греками. Катон добился ухода Сципиона с политической сцены. Но наибольшего успеха его партия достигла во время процессов над приверженцами Дионисова культа.

Надо сказать, что Рим той эпохи отличался не только ростом вольнодумства. Брожение умов привело к настоящему взрыву суеверий. В Италии появились толпы кудесников и халдейских магов. Их ремесло пользовалось огромным спросом.