Душа, как и Божество, бессмертна, но еще в этой жизни она может найти избавление от оков грубого вещества. Созерцая вечность, человек обретает свою духовную родину и изначальную свою свободу. Поэтому мудрец должен стремиться победить в себе страхи и привязанности, вожделения и страсти. Одолевая их, он достигает равновесия, избавляется от бурь обманчивого мира и уподобляется бессмертным. Он сохраняет благородное мужество вопреки всему. Ему надо только проникнуться мыслью, что зло это иллюзия или просто недостаток добра. Когда в старости Посидония мучили приступы боли, он говорил: «Напрасно ты трудишься, я все равно не признаю тебя злом…»

В этой философии соединились и римская стойкость, и восточная отрешенность, и платоновская идея «двух миров». Посидоний привлекал людей тем, что ставил перед ними возвышенную цель, открывал широкие просторы духа, закалял волю в борьбе за освобождение личности. Но в то же время в поздней Стое мы видим зачаток того радикального дуализма духа и плоти, который и привел к возникновению гнозиса и манихейства, считавших материю созданием сатаны.

Посидоний не разделял взглядов Панеция на Провидение. Он учил, что Логос действует в мире целесообразно, и, подобно библейским пророкам, отрицал случайность в истории. Он доказывал, что преступление рождает преступление, и говорил римлянам, что их бедствия — это возмездие за жестокость по отношению к грекам и поверженному Карфагену. Изучая прошлое, Посидоний пришел к выводу, что порча нравов неизбежно ведет к пагубным политическим последствиям. Эта мысль, подтвержденная многими примерами из жизни народов, была особенно дорога тем римлянам, которых заботила судьба республики [13]. Тут предостережения греческого ученого полностью совпадали с высказываниями греконенавистника Катона.

Как смотрел Посидоний на будущее человечества и мира?

Космос представлялся ему столь же незыблемом, как и само Божество. Если в природе и бывают перемены, они касаются лишь частностей; в принципе же мир статичен и пребудет таким, каков он есть, до самого своего конца. Но если для Лукреция закат природы предвещал падение в бездну вечного мрака, то Посидоний верил, что Вселенную и людей ждет слияние с Божественным огнем, из которого они и вышли. Впоследствии же все снова возродится.

Таким образом, у Посидония, как и у отца Стои Зенона, космическая иерархия существ подчинена закону круговорота. И в этом философ остался истинным сыном язычества. Стремясь соединить науку и религию, Посидоний сохранил в своей системе и древний миф о мировых циклах.

Динамика вселенского вращения, по мнению философа, всецело зависит от Божества, Которое одновременно есть Судьба. «Судьба, — говорит Посидоний, — это непрерывная цепь причин сущего, или Разум, согласно которому управляется мироздание» [14]. Рок действует с помощью закона всеобщей симпатии, то есть взаимосвязи всех частей космоса. Поскольку же она охватывает каждый уровень бытия, то движение небесных тел должно сказываться на событиях, происходящих на земле. Отсюда оставался один шаг до признания астрологии, шаг, который Посидоний и сделал. Учением о «симпатии» он оправдывал демонологию, ворожбу и искусство предсказания.

Эти воззрения нашли в Риме вполне готовую почву. Халдейская астральная религия уже давно распространила в эллинском мире культ светил [15]. Римский декрет 139 года, направленный против вавилонских астрологов, лишь свидетельствует о силе их притягательности [16]. Люди проникались ощущением, что земными делами правят высшие непостижимые законы. «Астрологи говорят, — писал Диодор, — что иногда звезды предсказывают сильные бури; в других случаях они предсказывают сильный дождь или засуху, появление комет и затмения солнца и луны, землетрясения и даже всякую перемену на небе, счастливую или несчастную, не только для народов и стран, но даже для царей и толпы» [17]. Граждане все меньше могли влиять на ход событий, и поэтому фатализм стал своеобразной общей религией. Посидоний только укрепил ее, говоря о воздействиях, идущих из мировых пространств.

Когда главнокомандующего Суллу называли «Счастливым» — в это прозвище вкладывали особый смысл. На «счастье» смотрели как на дар светил и Рока. Сам Сулла, который, не смущаясь, грабил храмы, верил в свою звезду и не расставался с талисманами. А его соперник Марий повсюду возил за собой сирийскую прорицательницу. В авгуров больше не верили, но зато верили в магию и гороскопы.

Синтез, предложенный арамейским ученым, не смог заменить Риму религии, хотя, по-видимому, претендовал на это. Доктрина Посидония была слишком отвлеченной. Но и как философия она обнаружила некоторую двусмысленность. Посидоний начал с разума и свободы, а пришел к иррациональному фатализму. Он проповедовал божественный Промысел, а кончил апологией оккультизма и суеверий. Глубокая сама по себе мысль о связи космоса с жизнью Земли в его толковании обернулась жестоким детерминизмом, убивающим свободу человека.

Нравственный идеал Посидония, хотя и оказал влияние на римлян, в конце концов оказался доступным лишь узкому кругу философской братии, людям, способным, подобно индийским аскетам, отвернуться от жизни.

Не удавалось и «согласие» (concordia) — тот общественный синтез, который хотел создать Рим, привлекая греческие идеи. Гармоническое сочетание демократии, олигархии и монархии, столь любезное Полибию, оказалось призраком. Империя неуклонно шла по проторенному пути, наращивая военную силу в страхе перед войнами и восстаниями.

В 90 году «союзники», недовольные тем, что им не дают римского гражданства, начали борьбу против Рима. Их едва удалось усмирить. Еще до этого консул Марий ввиду опасного положения провел реформу, в результате которой граждан-ополченцев заменили профессиональные солдаты, вербуемые из пролетариев. Они уже не были «защитниками римского народа», а жили по собственным законам. Состоя на жалованье, подчиняясь только своим начальникам, легионеры были готовы идти куда им прикажут — в далекую Африку или на Рим, — лишь бы после победы получить в награду право на грабежи. Случалось, что солдаты диктовали свою волю полководцам и заставляли их отказываться от намеченных планов.

Естественно, что политики заискивали перед армией: каждый хотел заручиться ее поддержкой. В этом соперничали две партии: сенатская и «народная». Ясных платформ у них не было; склоки враждебных лидеров сводились, как говорили тогда, к «борьбе честолюбий». Многие из сенаторов мечтали о железном кулаке, который пресек бы бесконечные раздоры и неурядицы. На эту роль они выдвинули Корнелия Суллу, который обещал «спасти Рим от тиранов», то есть сторонников Мария. В 88 году его солдаты вторглись в город, как во вражеские владения, и заставили марианцев бежать.