Лица святых от Иисуса к нам
В первый же день, как зажил в доме священника, он приготовил себе этот надежный тайник и, только что услышал издали крики облавы: «На вора! на вора!» (особенно страшен был ему голос отца), кинулся в ту темную дыру, как мышь — в подполье. О, насколько больше теперь испугался отца, чем тогда прокаженного, — безликого страшилища. Сам не знал, чего так безумно боится.
Чти отца твоего и матерь: это первая заповедь (Еф. 6, 2), — может быть, этого? Плохо знал Писание, но смутно помнил, что есть и другая заповедь: Я пришел разделить человека с отцом его (Мт. 10, 35). Если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери… тот не может быть Моим учеником (Лк. 14, 26).
Или не так? Спутал, верно, что-нибудь, — забыл. Может ли быть, чтобы Отец заповедал: «чти отца, люби», а Сын: «ненавидь»? чтобы заповедь первая отменялась второю, как будто Сын… «Нет, не надо, не надо, не надо думать об этом, — с ума сойдешь». А все-таки думал — сходил с ума.
Крик облавы: «На вора! на вора!» — все еще стоял в ушах его, и заповедь другая вспоминалась: «не укради». Сын отца обокрал; дом Сына Божия на краденые деньги отца хотел обновить. «Рушащийся дом Мой обнови»… — «Нет, и об этом думать не надо, — сойдешь с ума».
«Что мне делать? что мне делать? что мне делать, Господи?» — спрашивал и теперь, как тогда, в церкви св. Демиана. Но теперь уже никто не отвечал.
Страшные сны снились ему: будто отец за ним гонится и все растет и растет, — вот уже исполин, с головой до самого неба; а он, Франциск, хочет бежать от него, — но ни с места, и все уменьшается: мышь — червь — вошь — пылинка — ничто, и тяжкая пята исполина на него наступает, раздавливает.
Сколько дней просидел в дыре, не помнил; люди потом говорили, — тридцать дней, а ему казалось, — тридцать веков — вечностей, сколько грешники сидят в аду.
Кто-то кормил его, хлеб и воду просовывал в щель дыры, — может быть, священник от св. Демиана. Только в самую глухую ночь выползал из дыры, для естественной нужды, да и то боялся, от каждого звука вздрагивал, как затравленный зверь или пойманный вор, и тотчас опять заползал в дыру. Весь нечистотой оброс, обовшивел, и себе самому, как прокаженный, смердел.[108]
И думал, думал, думал все об одном: «чти отца», — «возненавидел отца»: Сын — на Отца, Отец — на Сына. Думал об этом без мыслей, без слов, и сходил с ума.
Может быть, и вправду сошел бы с ума, если бы не спасло его, — чтó, этого он сам не знал.
Сделался внезапный шум с неба, как бы от несущегося сильного ветра, и наполнил весь дом, — где находился Франциск, — темную дыру; всю ее наполнило, как бы сильным ветром, веяние крыл голубиных, и подняло его, и вынесло, как буря, из темноты в свет.
В Сыне сказал ему Дух: «Сын, не бойся Отца, — ты свободен». И только что это услышал Франциск — солнце взошло в душе его, и снова утренней звездой заиграла душа его, в солнце.
Вышел из темной дыры, как младенец из чрева матери и воскресающий мертвец — из земли.