Скинул одежду Франциск, — обнажился, но уже совсем не так, как тогда, в Палате Суда, или потом, идучи в Ассизи на проповедь; поясом-веревкой начал себя бичевать по голому телу, приговаривая: „Вот тебе, вот тебе, брат мой, Осел! Я буду тебя бичевать, пока не перестанешь упрямиться!“

Тело свое называет он „братом Ослом“, но в этом ошибается, как некогда сам поймет, хотя и поздно: „Брат мой, тело, прости меня… я много пред тобой согрешил!“ Тело человеческое — самое божественное из всех созданий Творца. В эту минуту и тело Франциска — вовсе не глупый „Осел“, а мудрый Змий, падший Ангел, некогда светлейший из Херувимов. Кто же сделал Ангела дьяволом, как не сам Франциск, когда предал тело свое дьяволу? „Самоубийца“, — „отцеубийца“, — обожгла, может быть, сердце его, в ту же минуту, искра божественной правды в дьявольской лжи.

Падает удар за ударом, но похоть от них только лютеет. В тело, облитое кровью, впивается жало бича, как жало поцелуев, — чем больнее, тем слаще. И дьявол торжествует над Святым.

Кинулся он в двери и выбежал в сад, как человек, за которым гонится враг по пятам.

LXXX

Юный послушник (может быть, стоя на молитве, боролся и он с дьяволом похоти) глянул в окно и, хотя в саду, от яркой луны на белом снегу, было светло, почти как днем, — сразу не понял того, что увидел: прыгал, плясал, как канатный плясун, в снежном сугробе или валялся в нем голый человек, и на теле его, голубом от луны, были черные полосы. „Дьявол!“ — подумал послушник, и вдруг узнал Блаженного, и понял, что черные на теле полосы — кровавые. Волосы на голове его встали дыбом от ужаса; хотел бежать, но не мог: еще сильнее хотел узнать, чтó делает Франциск.

Снегу набирая в пригоршни, что-то бормоча и как будто тихонько смеясь, начал он лепить снежные куклы мужские и женские. Вылепив их семь, заговорил с ними, как с живыми. Что говорил, послушник слышать не мог сквозь окно. Этого никто не знает, но угаданные легендой слова Франциска так на него похожи, что кажутся подлинны.

„Видишь, Франциск: эта большая, средняя, — жена твоя; эти четыре поменьше — два сынка твои и две дочки, а те две, позади, — слуга и служанка. Видишь, как им, бедненьким, холодно? Надо их поскорее одеть… Если же скучно и тошно тебе от стольких забот, — уйди от них, забудь их и радуйся, что служишь одному Господу!“[217]

Кто эта большая, голая, жена Франциска, — потаскушка ли ночных пиров его, одна из тех, чьи ласки он мог бы купить, или св. Клара?

Так победил Франциск искушение дьявола, или думает только, что победил. Знает волю Отца: „будут два одною плотью“; знает и волю Сына: „есть скопцы, которые сами себя сделали скопцами, ради Царства Небесного“, а как две эти воли соединить, не знает, и то искушение, похотью, — детская только игра, перед этим: этого не победить никогда.[218]

LXXXI

„О, простенький, глупенький! куда ты идешь? О, simplicione, quo vadis?“ — говаривал папа Гонорий III о св. Франциске.[219] Если бы тот услышал это, то не обиделся бы вовсе, потому что и сам говорил о себе почти то же: „Хочет от меня Господь одного, — чтобы я был величайшим в мире безумцем“.

В 1212 году, в дни св. Франциска, был „Крестовый поход детей“. Тысячные толпы мальчиков и девочек, точно вдруг сходивших с ума, шли с севера Европы на юг, и ничто не могло их остановить; по морю, как по суху, думали пройти, чтоб освободить Святую Землю от ига неверных, а другие и этого не думали и, когда их спрашивали, куда и зачем они идут, — отвечали: „Не знаем!“ Большая часть их погибла.[220] Так же и дети св. Франциска не знают, куда идут. Если бы знал он сам, то, может быть, христианское человечество не было бы там, где оно сейчас.

LXXXII