В Петербурге Димитрий Александрович сдал блистательно вступительный экзамен.[29] Благообразная наружность и отличная подготовка в науках обратили на молодого Брянчанинова особенное внимание его высочества Николая Павловича[30], бывшего тогда генерал–инспектором инженеров. Великий князь приказал Брянчанинову явиться в Аничковский дворец, где представил его своей супруге, государыне великой княгине Александре Феодоровне[31], и рекомендовал как отлично подготовленного не только в науках, требуемых в инженерном училище, но знающего даже латинский и греческий языки. Ее высочество благоволила приказать зачислить Брянчанинова ее пансионером. Сделавшись императором, Николай Павлович и императрица Александра Феодоровна продолжали оказывать свое милостивое расположение Брянчанинову.

По сдаче экзамена Димитрий Александрович был зачислен в кондукторскую роту Главного инженерного училища, а действительная служба его стала считаться со дня принесения им присяги 19 января 1823 года. Успехи по наукам[32], отличное поведение и расположение великого князя выдвигали его на первое место между юнкерами–товарищами: к концу 1823 года, с переводом в верхний кондукторский класс, он был назначен фельдфебелем кондукторской роты; в 1824 году был переведен из юнкерских классов в нижний офицерский (что ныне Николаевская инженерная академия) и 13 декабря был произведен в инженеры–прапорщики. Редкие умственные способности и нравственные качества Димитрия Александровича привлекали к нему профессоров и преподавателей училища, все они относились к нему с особенной благосклонностью, отдавая явное предпочтение перед прочими воспитанниками.

Наряду со служебно–учебной деятельностью Димитрий Александрович имел успехи и в светском обществе своими личными достоинствами. Родственные связи ввели его в дом тогдашнего президента Академии художеств Оленина[33]. Там на литературных вечерах он сделался любимым чтецом, а поэтические и вообще литературные дарования его приобрели ему внимание тогдашних знаменитостей литературного мира: Гнедича, Крылова, Батюшкова и Пушкина. Такое общество, конечно, благодетельно влияло на литературное развитие будущего писателя. Преосвященный Игнатий до конца жизни сочувственно отзывался о советах, какие ему давали тогда некоторые из этих личностей[34].

Описанный круг светского знакомства, к которому принадлежала имевшая большие связи тетка Димитрия Александровича А. М. Сухарева[35], только внешним образом влиял на жизнь молодого человека, внутренняя же его жизнь развивалась самостоятельно, независимо от родственных и общественных связей. Димитрий Александрович и в шуме столичной жизни остался верен своим духовным стремлениям, какие воспитал в уединении отдаленной родины. Он всегда искал в религии живого, опытного знания и, хранимый внутренней благодатью, не поддавался ни тлетворному влиянию чуждых учений, ни приманкам светских удовольствий. Вот с какой подробностью он сам в вышеприведенной статье «Плач мой» описывает тогдашнее свое душевное состояние: «Вступил я в военную и вместе ученую службу не по своему избранию и желанию. Тогда я не смел, не умел желать ничего, потому что не нашел еще Истины, еще не увидел ее ясно, чтобы пожелать ее! Науки человеческие, изобретение падшего человеческого разума, сделались предметом моего внимания: к ним я устремился всеми силами души, неопределенные занятия и ощущения религиозные оставались в стороне. Протекли почти два года в занятиях земных: родилась и уже возросла в душе моей какая–то страшная пустота, явился голод, явилась тоска невыносимая по Боге. Я начал оплакивать нерадение мое, оплакивать то забвение, которому я предал веру, оплакивать сладостную тишину, которую я потерял, оплакивать ту пустоту, которую я приобрел, которая меня тяготила, ужасала, наполняя ощущением сиротства, лишения жизни! И точно — это было томление души, удалившейся от истинной жизни своей, Бога. Воспоминаю: иду по улицам Петербурга в мундире юнкера, и слезы градом льются из очей…

Понятия мои были уже зрелее, я искал в религии определительности. Безотчетные чувствования религиозные меня не удовлетворяли, я хотел видеть верное, ясное, истину. В то время разнообразные религиозные идеи занимали и волновали столицу северную, препирались, боролись между собою. Ни та, ни другая сторона не нравились моему сердцу, оно не доверяло им, оно страшилось их. В строгих думах снял я мундир юнкера и надел мундир офицера. Я сожалел о юнкерском мундире: в нем можно было, приходя в храм Божий, стать в толпе солдат, в толпе простолюдинов, молиться и рыдать, сколько душе угодно. Не до веселий, не до развлечений было юноше! Мир не представлял мне ничего приманчивого: я был к нему так хладен, как будто мир был вовсе без соблазнов! Точно их не существовало для меня: мой ум был весь погружен в науки и вместе горел желанием узнать, где кроется истинная вера, где кроется истинное учение о ней, чуждое заблуждений и догматических, и нравственных».[36]

Глава II

Начало духовной деятельности, когда она предпринимается с определенной целью и становится преобладающей, чтобы затем сделаться вполне исключительной или главной и существенной деятельностью жизни, сопровождается обыкновенно внутренней бранью помыслов и страстных чувствований. Эта брань в молодом возрасте, который со свежими силами и полной ревностью вступает на новую неведомую дорогу духовного подвижничества, бывает столь сильна, что противостоять ей собственными усилиями нет никакой возможности — нужна непременно посторонняя помощь. Молодой человек, настроенный аскетически–религиозно, с явно обнаруживающимися для него духовными действиями, невольно побуждается искать себе единомысленного общества, чтобы кому–нибудь мог открыть свое душевное состояние, сколько–нибудь проверить себя по опыту другого, услышать ободрительное слово или получить наставление из опыта.

Сущность такой духовной деятельности состоит, главным образом, в молитве, которая творится внутренне, внимательно и непрестанно или, по возможности, часто. Такая молитва, образуя внутреннего монаха, настраивает сообразно себе всю душевную деятельность человека, но такой молитве необходимо правильно обучаться, что и составляет предмет монашеского душевного делания. Против этого–то душевного делания и направлена вся брань помыслов и сердечных ощущений, которую воздвигают тайно духи злобы, они издали примечают своего борца и не дремлют, устремляются на него всеми полчищами, лишь только он задумал освободиться из–под владычества страстей с решительным намерением взяться за дело спасения, они возбуждают в душе тревогу доселе неведомых страстей. Натиск помыслов бывает столь силен, что часто заходит за пределы мысленной об ласти, сопровождается чувственными действиями, как то: призрачными представлениями, необыкновенными телесными болезнями и пр., действует, как минутное умоисступление.

Между тем самые лица мысленных врагов остаются незримы, действия их непоняты, и юный ратоборец невидимой брани находится постоянно в опасности быть обманутым, обольщенным. Молитва обильно наделяет своего делателя светлыми мыслями, благими чувствованиями и тем невыразимо привлекает к себе; но тут–то и нужна строгая разборчивость, крайняя осмотрительность, чтобы под личиной добрых чувствований не принять мысленных татей, не усладиться мнимыми духовными состояниями, за которыми открывается особенный доступ всякой прелести. Переживая такое состояние, иногда отрадное, иногда весьма томительное, молодой подвижник чувствует всю тяготу своего одиночества среди людской пустыни мирян, в которой скитается: для него достаточно одного толчка, одного малого побуждения, чтобы рассчитаться совсем с мирской суетой и ринуться в пристанище монастыря.

Вот слабое изображение того состояния, которое, быть может, переживал Димитрий Александрович, когда, ходя в военном мундире, чувствовал потребность в откровении своих помыслов.

Он занимался умной молитвой и столь рачительно упражнялся в ней, что она творилась у него самодейственно. «Бывало, с вечера, — рассказывал он впоследствии о себе, — ляжешь в постель и, приподняв от подушки голову, начнешь читать молитву, да так, не изменяя положения, не прерывая молитв, встанешь утром идти на службу, в классы». Будучи монахом по душе и еще на 16–м году жизни испытав благодатное действие молитвы, он, однако, не имел видимой причины прибегать для исповеди к монашескому лицу, потому что еще не сознавал вполне особенности своего духовного состояния, по которому полная откровенность перед мирским духовным лицом, скорее, могла повредить, чем принести пользу. Опыт научил его этой истине.

Набожный юноша не довольствовался годичным приступанием к таинству Св. Причащения, а нуждался в более учащенном подкреплении себя этой духовной пищей, почему для удовлетворения своего желания он обратился к законоучителю училища, протоиерею, настоятелю церкви Инженерного замка — Алексию Ивановичу Малову — воспитаннику С. — Петербургской Духовной академии и магистру богословия[37]. Неудачный выбор этот имел самые скорбные последствия. Исповедающийся сказал духовнику, что он борим множеством греховных помыслов. Духовник, поняв исповедь по–своему, заподозрил воспитанника в преступных политических замыслах и счел себя обязанным довести об этом до сведения начальника училища генерал–лейтенанта графа Сиверса. Лютеранин по вере, граф вместе с инспектором училища генерал–майором бароном Эльснером, совершенно не понимавшим русского языка, призвав Брянчанинова, подверг его строгому допросу: в чем именно заключаются его замыслы, которые он сам признал преступными или греховными. Немалого труда стоило разъяснить немцам–лютеранам различие между преступными замыслами и греховными помыслами, но аскетические понятия не были вразумительны для лютеран, и тень подозрения была наброшена на юношу–подвижника. За Брянчаниновым стали следить. Неудачный выбор духовника имел крайне неблагоприятные последствия: юноша заболел, по словам о. Михаила Чихачева, никогда уже после этого не оправлялся.

После этой столь тяжелой результатами исповеди для Брянчанинова яснее обнаружилось его душевное настроение, почему он и стал искать другого духовника, более соответствующего своему настроению. Он обратился к инокам Валаамского подворья[38], стал ходить туда каждую субботу и воскресенье для исповеди и Св. Причащения и, наученный опытом, старался делать это скрытно от училищного начальства. В этом святом деле к нему присоединился товарищ по училищу Чихачев, из дворян Псковской губернии, одновременно с ним поступивший в училище и весьма любимый государем Николаем Павловичем. Димитрий Александрович привязался к Чихачеву самой искренней дружбой, несмотря на несходство их характеров: первый был серьезен, задумчив, сосредоточен в самом себе, другой — весельчак, говорун, с душой нараспашку. Чихачев предался Брянчанинову скорее, как сын отцу, нежели как брат брату: таково было влияние Димитрия Александровича на своего сотоварища.

Самое первое знакомство этих двух молодых товарищей полно умиления и истинно христианского характера. Однажды в дружеских разговорах Димитрий Александрович, прервав веселую болтовню Чихачева, сказал ему: «Будь ты христианином!» — «Я никогда не бывал татарином,” — возразил ему товарищ. «Так, — сказал первый, — да надо слово это исполнить делом и углубиться поприлежнее в него». С того времени оба они ходили к инокам на подворье, исповедовались и причащались, молились, назидались душеспасительными беседами, подвизались. Вот как эти хождения описывает в своих записках сам Чихачев, где откровенно говорит, какое они производили на него действие: «В одну субботу слышу приглашение от товарища своего идти к священнику. «Зачем?» — «Да обычай у меня исповедаться, а в воскресенье приобщаться Св. Христовым Тайнам. Смотри и ты не отставай». Бедная моя головушка пришла тогда в изумление и великое смятение. Страх и ужас: что и как, не готов, не могу! —«Не твое дело, а духовника,” — отвечает храбро товарищ и любовию своею влечет за собою.