Ввиду важности следующего рассказа приведем еще подлинные выражения старицы Устиньи Ивановны (тетрадь № 1). «Однажды сестра обители нашей, Мария Семеновна, говорит мне, — начала она, — что батюшка Серафим многое предсказывал о нашей обители, что случится впоследствии времени. Предвидя раннюю ее кончину, он приказывал слышанное от него передать мне. Очень много чудного, утешительного в устройстве обители говорил ей батюшка в то время, когда только сделано было основание ее — мельница и одна келья поставлены. Мария Семеновна рассказывала мне так, как приняла это от батюшки Серафима, но по моей плохой памяти и давно прошедшем времени (25 лет) я не могу все рассказать, а вот что хорошо помню: в один летний день Мария Семеновна привела меня к Казанской церкви, тут стояли и другие сестры, и, показывая на все это место, сказала: "Вот помните, церковь эта будет наша, приходская же церковь будет выстроена на другом месте, при ней построится и духовенство прихожан. Здесь же, говорил батюшка Серафим, будет лавра, а где канавка — там киновия. Церковь ваша кладбищенская будет во имя Преображения Господня. Я, — говорит Мария Семеновна, — сказала: «Батюшка, кажется, на кладбищах более бывают церкви во имя всех Святых?» А батюшка ответил, что престол всех Святых будет ранее этого устроен"».

Еще батюшка сказал Марии Семеновне: «Убогий Серафим мог бы обогатить вас, но это не полезно вам, мог бы и золу превратить в злато, но не хочу. У вас многое не умножится, а малое не умалится. В последнее же время будет у вас изобилие во всем, но тогда уже будет всему конец [9]».

В настоящее время мы можем перекрестясь сказать: половина предсказаний уже исполнилась! Но в то время было трудно работать сестрам, хотя батюшка оживлял, подкреплял их и от всего спасал благодатию Божиею. Старица Домна Фоминична рассказывала, что, неся послушание возить дрова из саровското леса от дальней пустынки, она и сестра Акулина Васильевна однажды зимой сильно прозябли и, как малодушные, расплакались. Пошли они к батюшке в ближнюю пустынку, не зная, тут ли он, и плача встали около нее. Батюшка познал духом, что они пришли, и три раза постучал им изнутри в стену, но они не слыхали от слез. Тогда батюшка отворил дверь, принял их как нежный отец и так утешил, что они совершенно забыли свою усталость, холод и поспешили ехать домой.

Бесхитростные и простодушные рассказы сирот Серафимовых дороги тем, что они как нельзя лучше, яснее и ярче обрисовывают святую жизнь сестер Дивеевской обители, принявших, по молитвам великого подвижника и старца Серафима, Царствие Небесное внутрь себя с детской простотой.

«Меня в ту пору, как пришла я к батюшке-то в первый раз, все замуж сватали, — рассказывает старица Акулина Ивановна Малышева. — Прихожу это я к батюшке, а он говорит: "Что, матушка, лучше: рожь или пшеница?" "Как можно; за белый-то хлеб скорее схватишься!" — отвечаю я. "То-то, то-то, матушка, ну и что лучше: земной или вечный?" "Вечный, батюшка, лучше", — говорю. "То-то вот, матушка, так и ступай-ка ты к старице Ксении Михайловне, она от земли до небес — огненный столб, матушка!" И это батюшка три раза повторил: "Она от земли до неба огненный столб, матушка!" Вот и пошла я к Ксении Михайловне, да только лишь пришла, приходит следом сестра из Сарова: батюшка наказывает, говорит, теми же следами сейчас Акулине со Стефанидой прийти, а мы уж ужинали. Что ж, батюшка велит — и пошли. Приходим, чуть-чуть брезжится, а батюшка топит, огонек высекает. "Как с яблонь-ки яблоко подкатилось, — восклицает батюшка, — так и ты, Акулинушка!" "За вашими молитвами, благословите, батюшка!" — отвечаю я. "Вот на-ка, Акулинушка, печку-то мне истопи, да мотыжку-то вот эту маленько обожги, матушка, вот тебе и голицы, да как мотыжка-то обгорит, то ты ее тряпочкой вынь-то, у меня здесь есть тряпочка на то, а не голицами; голицы-то спалишь". И ушел на источник батюшка. Истопила я печку, обожгла мотыжку, да как пришло время вынимать и думаю, где буду еще искать тряпку-то, боялась — долго не найду, а вынуть-то всего минута, что голицам сделается!.. Голицами-то и вынула, а они хоть чуточку, а подпалились... Господи! — думаю я, — что мне от батюшки-то будет? Да и пустилась бегом к источнику-то. "Батюшка! — кричу, — кормилец, прости Христа ради!" А он не дал мне договорить-то да и сказал: "То-то, то-то, матушка, ведь я тебе не велел!" А я голиц-то ему и не показала, вот как все знал-то батюшка. И заставил он нас пять грядочек сработать, а как делали грядки-то, послал: "Подкрепитесь, — говорит, — вам подкрепиться, матушки, надо, у меня там и пища есть, там найдете!" Вот пошли мы и нашли горнушку, а в ней и пищу, и что это только была за батюшкина пища какая, в одной посудке, а было 7 пищей: и уха, и щи, и похлебка, и рыба свежая и соленая, и все, все вместе. Вот и поели мы и подкрепились батюшкиной пищей. Батюшка-то и приходит. "Ну, теперь, матушки, — говорит, — подкрепились, надо картошку доставать, полезай ты, Акулинушка, в погреб, тебе картошку доставать". "Благословите, — говорю, — батюшка, за вашими молитвами полезу". А у самой в мыслях-то: Господи, ни зги не видать, темень, а у него-то тут, чай, и мыши, и крысы, да как я наступлю на крысу-то... А батюшка-то сверху и говорит: "Влево-то, влево-то, иди, матушка, не бойся, нету ничего, ничего нет, матушка!" Опираюсь я о стенку рукой-то да иду, дошла до угла... "В угол-то, нагнись, тут и картошка лежит!" — говорит батюшка... А я все свое думаю: Господи, ну, как я нагнусь, а у него тут мышаты и крысы, и схвачу я мышь или крысу вместо картошки... А батюшка-то опять сверху: "Не убойся ничего, матушка, бери, не бойся ничего; ведь там ни крыс, ни мышей, матушка, нет, они не живут там, матушка!" Вот как батюшка и мысли-то даже наши все знал, кормилец! Достали картофель, а батюшка-то опять и ушел. Ждем, ждем, а его все нет да нет; уж к вечерне, к правилу отзвонили, смеркаться стало, а батюшки все нет; наконец-то пришел — уж темнехонько стало. "Что же мне с вами делать-то теперь, а? — говорит он. — Куда мне вас девать? Здесь, что ли, оставить или в Саров послать? Нет, в Саров не надо, еще скажут: шатающие какие, а вот что, пойдем-ка я тебе мох покажу, Акулинушка; завтра поутру-то встанете и будете щипать". И повел он меня лесом, мимо своего камня и того места, где жил Марка-пустынник, и рассказывал все, как его тут враги искушали, как он с ними боролся-то тут. Вот пришли, и показал он мне мох превысокий. "Вот, — говорит, — умеешь брать лен?" "Умею, — говорю, — батюшка". "Ну, так мох-то все равно как лен, брать надо, да все в кучку-то на грядки-то и класть, он будет гноиться, картошку-то посадим, она хорошая и вырастет". Вернулись назад, только лишь взошли, батюшка-то опять и говорит: "Вот что, матушка, дам я тебе меру картошки, и грядите домой!" А ночь — хоть глаза выколи, даже зги не видать. "Благословите, — говорю, — батюшка, за вашими молитвами пойдем". "Грядите, грядите, матушки, да прямо на Маслиху, да тропкой-то мимо Маслихи не ходите, матушки, а прямо в ворота". А Маслихой-то назывался лес престраннейший, а у саровских-то скотный двор тут. "Матушке-то Ксении Михайловне что сказать велишь, батюшка?" — спросила я.

"А вот картошки-то, матушка, это ей ты подашь да и скажешь: от отца Серафима, убогого, вот я тебе картошку принесла, ты ее прими и меня с ней прими!" Три раза повторил все эти же слова батюшка. "Вот она тебя примет, ты у ней-то и оставайся, матушка, а она ведь столб огненный от земли до неба, матушка!" — опять три раза повторил батюшка, благословил нас, и мы пошли. Идем это мы, а Стефанида-то Аникеева и говорит: "Ну вот, я пойду тропой, мы тут прошлый год все ягоды рвали". "Не ходи, — говорю я, — не ходи, как можно, ведь ты батюшку оскорбишь, он ведь не велел". "Нет, пойду", — заупрямилась она. "Ну, как хочешь, — сказала я, — а я батюшкино-то приказание не преступлю, иди одна, если батюшку оскорблять хочешь". Только что я сказала так-то и пошла дорогой, а она-то в сторону, да как вскрикнет, я так к ней и бросилась, а она в воде по шею! Река Сатис, знаешь, тут протекает, ну, она как пошла ночью-то, ничего не видно, да в воду-то и ухнула. Вот что значит преступать-то батюшкино приказание. Ну, вытащила я ее да в ворота. Монах отворил нам да и говорит: "Ну, куда вы, куры-то, утопитесь да заплутаетесь еще, оставайтесь ночевать!" "Нет, нет, — говорим, — батюшка домой приказал нам идти!" "Ну, так поужинайте, ступайте, я вас накормлю, чай, голодные, у старика ведь и поесть-то нечего, что у него за пища", — говорит монах. "Нет, нет, батюшка, — отвечаем мы, — благодарим и сыты, и пища была прекрасная!" Так мы и шли, да за Балыковым (половина пути) на дороге, подложа мешки с картошкой под головы, еще заснули с часок. Пришли домой; явилась я к Ксении Михайловне-то, отдаю ей мешок, да, как батюшка-то приказал, и говорю. "Как, — говорит, — это, стало быть, он тебя ко мне вернул, батюшка-то? — спросила Ксения Михайловна. — Нет, нет, не верю, позови-ка сестру Марьюшку-то, я еще вас посылаю! Ступайте обратно к нему". "Благословите, — говорю, — матушка!" Позвала сестру. Ксения Михайловна поговорила с ней, и мы пошли. Приходим, а у батюшки-то народу видимо-невидимо, туча-тучей стоит, а сам-то он, и видим, сидит на обрубочке с каким-то из купечества, и тот из себя белый-разбелый такой, а батюшка-то в руках держит веточку, да его веточкой-то этой все обмахивает, а у самого-то у кормильца точно гвозди на всем личике-то, источники крови бегут. Вот проводил он купца-то да вдруг и исчез. Народ видит — нет его, да и разошелся, а мы-то ждали, ждали до самой до вечерни, все места обошли, а все его нет; тут уже слышим, как он стукнул топориком-то в келье, входим, а он и лежит-то, батюшка-то, весь как есть кругом обложен большущими камнями. "Больно меня комары-то одолели, матушка, уж так одолели, а я думал, думал, куда бы мне деться от них, да вот в погреб-то за камни и скрылся, матушка; ну, Акулинушка, откинь-ка их, матушка", — сказал батюшка Серафим. "Благословите, батюшка", — отвечаю, и так это легохонько я их, не надивлюсь, а камни-то большущие, пребольшущие! А это у него в сенках, и как там очутились вдруг эти большущие камни, Господь знает! "Посторонитесь, посторонитесь, матушки! — вдруг заговорил батюшка. — Ко мне много господ идут!" А вовсе никого нет и не видно, ну да ведь ему-то издали все было виднехонько, потому что чуть-чуть прошло времечко, минут несколько, а и впрямь много господ-то идет. Мы отошли к стороне и слышим... "Вот это, батюшка, моя дочь", — говорит одна. "А это — мой сын", — говорит другой. "Благословите ему взять ее дочь-то за себя?" "Нет, нет, — отвечает батюшка. — Он должен за себя взять ту, что осталась там, а она выйдет за того, что возле вас вот тут живет". И все это батюшка по названьям-то назвал, уж не запомню я местов-то. И как это он все знал, вперед и про всех, истинно диво да и только! Вот отпустил их и говорит нам: "Что пришла, что надо-то, Акулинушка? Ксенья-то не берет, ну, ничего, возьмет! Сходи-ка, Марьюшка, почерпни-ка да принесите мне водицы из источника-то". Сестра принесла, он, сердечный, нас этой водой-то из своих уст спрыснул да и говорит: "Видишь, Марьюшка, Акулинушка-то нам нужна будет, ее начало земля, землю пахать будет". "Батюшка, — говорит сестра, — да у нас ведь и без того дьячок Ефим уже пашет". А батюшка-то: "Глупенькая, глупенькая, — говорит, — да это что у вас за земля; у вас разве столько земли-то будет, да все своя земля-то, матушка! Этой земли начало — Акулинушка, а конец казакам; после нее казаки будут!" (Действительно, первые хлеба засевала и пахала Акулина Ивановна, а с 1855 года пашня идет волами, которыми и правят сестры-казачки.) Стали меня сестры просить у батюшки к себе в хлебную. Батюшка-то и задумался; потом поднял голову-то: "Что ж, ненадолго ведь, — говорит, — возьми ее до Успенья-то". Мы думали, что это он об Успеньевом дне говорит, да уж больно будто коротко до Успеньева-то дня, а сестра-то у меня и умерла через три года, вот он о каком успенье-то толковал, мы уж после вспомнили. Следом почти за ее смертью-то батюшка меня позвал и говорит: "Ну, теперь пора межевать, матушка, приедет межевой, приведут ему девять девушек и поставят ширинушкой, а тебя, матушка, как зовут?" — вдруг спросил он меня, я удивилась да и говорю: "Акулиной". — "А по батюшке-то?" "Ивановной! — говорю,— батюшка". — "А Акулину Ивановну под цепь! Так, так, матушка". Прихожу домой-то, а вечером и приходит Михаил-то Васильевич-покойник к Ксении-то Михайловне и говорит: "Межевой здесь, землю смежевать надо, давай девушек, да мне Акулину Ивановну подай!" Вот на завтра-то и выслали нас девять девушек к батюшке Василию; вот и пошли мы-то девять да их трое: Михаил-то Васильевич, батюшка Василий да межевой-то. Пришли. "Ну, сестры, читайте Достойно и батюшкино правильце", — говорит батюшка Василий. Прочли. "Ну, теперь начинать!" Поставили нас и вправду ширинушкой. И что же? Диковинное это дело, право; прямо подходит ко мне межевой. "Тебя как зовут?" — спрашивает. "Акулиной Ивановной, батюшка". "Сестра Акулина Ивановна, — говорит он, — под цепь!" Так и вспомнились мне батюшкины-то слова, как он мне накануне говорил-то. Ну и взяла я цепь-то и три недели целых мы промежевали».

«А я прихожу к нему, к батюшке Серафиму, — рассказывает старица Агафья Григорьевна, — да и думаю, смущенная духом, что по кончине не будет уже никому и никакой награды. Батюшка был в своей келье в сеночках, положил головку на грешное плечо мое и сказал: "Не унывай, не унывай, матушка, мы в Царствии-то Небесном будем с тобою ликовать!" — и всплеснул он ручками, и лицо его как свет просветилось, и до трех раз повторял он все эти же сладостные слова: "Не унывай, не унывай, мы с тобою в Царствии Небесном будем ликовать! — и прибавил: — Матушка, чтоб умная молитва навсегда бы при тебе была". А я, грешница, изнемогала в малодушии. "Не слушай, — говорит, — матушка, куда тебя мысли-то посылают, а молись так, матушка: помяни мя, Господи, егда приидеши во Царствие Твое, и сначала до конца. О, всепетая Мати... потом: помяни, Господи, отца нашего иеромонаха Серафима, и свое-то имя помяни, вот, матушка, мои грехи простит Господь и твои, так и спасемся!"»

Ирина Семеновна посадила картофель у батюшки, но когда он приказал его уже вырыть, то она заставила сестер работать, а сама ушла в Дивеево. На грядах снаружи вовсе не было травы от картофеля, а когда стали рыть в земле, то нашли новый картофель с голубиное яйцо. Ирина Семеновна, возвратясь из Дивеева, поразилась чудом и говорит сестрам: «Спрячем этот картофель и покормим батюшку». Наконец батюшка пришел из леса, и Ирина Семеновна показала ему картофель. Батюшка сильно разбранил сестер: «Зачем вырыли! Зачем вырыли!» — восклицал он. Тогда сестры горько заплакали и долго просили прощения. Батюшка простил и сказал улыбаясь: «Во, матушка, если этот картофель кто будет кушать, то и исцеление получит. Весь белый свет изойди, такого картофеля не найдешь, в земле был и не истлел и плод пустил» (тетрадь № 2).

Старица монахиня Ермиония, в свою очередь, рассказывает (тетрадь № 2): «Пошли мы с крестной в Саров на Ильин день, народу множество. Крестная моя Евдокия, которая удостоилась у батюшки присутствовать при явлении Божией Матери в день Благовещения. После ранней пошли мы к батюшке Серафиму, а сенки полны господ; он не отворил дверь и, заслонившись ручкой, стал смотреть и прямо звать нас: "Марфа, Евдокия, подойдите ко мне!" Нас сейчас же пропустили. Батюшка затворил за нами дверь и стал спрашивать, знаем ли мы молитвы. Знаем, говорим мы. "Богородицу", "Отче" и "Верую" заставил за собою читать, потом и говорит крестной: "Евдокиюшка, да она ведь прямо в монастырь готова, все знает". Я говорю: "Батюшка, меня отец не пускает". "Да что ему за дорога?! Ему нет дороги, если Матерь Божия избирает", — говорит батюшка. Ну, и пошли мы в монастырь, и родные уговаривали, да мы не послушали. Сойдемся в монастыре да толкуем: все хорошо и не скучно нам, да только голодно, мясца нет. Вот батюшка и провидел и приказал нам на Рождество Христово, чтобы пришли, ну, и пришли мы, он нас накормил сухариками и сухарей на дорогу насыпал по узелку. "Это вам на дорогу, а теперь не ешьте, а придете домой, то все, что в мире ни есть, кушайте, Бог благословит", — сказал батюшка. Ну, мы и рады; пришли домой, не знают, чем нас потчевать, ну, мы и говорим, что все батюшка благословил есть, ну, и стали есть-то, только кусочек мясца я съела, меня и начало рвать, и так-то рвало, что уже после я не могла и духу-то просто его слышать. А то стали мы скучать, и он присылает нам что-то мягкое и душистое вроде теста, и как мы поели, так у нас тоска и пропала, и все сердце точно загорелось в нас. Родитель мой работал по просьбе батюшки в Дивееве. Батюшка говаривал ему: "Поработай на сироточек на моих теперь, тебе денег-то не нужно, а придет время, все тебе разом заплачу". Родительница моя была больна полтора года, лечили ее, но ничто не помогало; когда привезли ее к батюшке Серафиму, он дал ей пить водички да сухариков, она сразу и исцелилась».

Некоторых же о. Серафим по своей прозорливости с малолетства предназначал и в духе сего предназначения руководствовал к поступлению в Дивеевскую обитель. Из числа таких была сестра Анастасия Протасова. «В первый раз была я, — рассказывала она впоследствии, — у старца Серафима еще малолетней, вместе с моими родителями и с начальницей Дивеевской общины Ксенией Михайловной. Мать моя давно уже желала видеть о. Серафима, и мы все шли к нему с полною верою. Когда подошли к его келье, народа еще не было, и сотворили, по обыкновению, молитву Иисусову. Батюшка тотчас отворил нам дверь. Он одет был в белый балахончик, и лицо его казалось необыкновенно светлым. Он сказал нам: "Пожалуйте сюда!" — и велел приложиться к образу Божией Матери, стоявшему на столе. Потом мы все поклонились ему в ноги, и он, благословив нас и дав приложиться к Распятию, которое висело на груди его, сказал нам: "Господь, иже везде сый и вся исполняли, вас милостию Своею не оставит. Пророк сказал: не видех праведника оставлена, ниже семени его, просяща хлеба". После того дал нам сам по частице антидора с церковным вином и положил матушке в платок несколько сухариков. Наконец еще раз благословил и сказал: "Грядите с миром".

Во второй раз я была у него семи лет от роду с матерью и дивеевской Ириной Прокопьевной.

Он также благословил нас всех и приказал приложиться к образу Божией Матери; а как я не могла достать образа, стоявшего на столе, то он сам поднял меня и дал приложиться к Царице Небесной; а затем взял мою руку, вложил ее в руку Ирины Прокопьевны и начал матери моей говорить о пророке Самуиле и другие притчи, и спросил ее: "Понимаете ли вы, матушка?" Она отвечала: "Не могу, батюшка, понять". Тогда он благословил нас всех и отпустил домой. Мать моя, возвратясь в квартиру, подумала, что все это клонится к близкой моей смерти, и проплакала всю ночь. Поутру же она опять отправилась со мной к о. Серафиму, не решаясь уехать, не простившись с ним. Едва только он отворил нам дверь и мы поклонились ему, как, еще не благословляя нас, положил на уста матери моей свою ручку и сказал: "Не к тому, не к тому, матушка, не унывай". И тут же дал ей приложиться ко Кресту, бывшему на нем. После того мать моя совершенно успокоилась.

Когда же мне наступил 12-й год и мы пришли опять к о. Серафиму, он спросил мать мою, указывая на меня: "Много ли ей лет?" Та отвечала: "Двенадцатый год, батюшка". Тогда он сказал ей: "Пора нам, матушка, обручить ее жениху". Мать возразила на это, что она еще молода; а Серафим отвечал ей: "Ты, матушка, поищи вдову и поклонись ей, чтобы она взяла ее за сына; она ее и возьмет". Маменька улыбнулась и подумала, что он действительно прямо говорит ей про будущего моего жениха. А он продолжал: "По дванадесятым-то праздникам шей ей, матушка, обновки: белое платьице и красненькие башмачки, а в полуночный-то час вставай сама молиться и мужа-то возбуждай, а ее не возбуждай. Когда она возмужает и укрепится силою и духом, тогда будет и сама мужественна к подвигу". И с тех пор всегда, когда мы ни приходили к нему, он все поминал о вдове.

Когда же исполнилось мне 16 лет от роду, тогда он прямо сказал родителям моим обо мне, что "ей дорога в Дивеево, в мою обитель, к сиротам", и два года сряду после того посылал за мной из обители сестру Анну Петровну, и каждый раз, как мы бывали у него (что случалось раза три в год), он все говорил мне: "Успение тебя ждет, и тебе нет дороги, матушка, жить у родителей: тебя Божия Матерь семи лет избрала, а они держат тебя у себя", — это говорил он о родителях моих. Отца моего также просил, чтобы мы непременно поставили себе келью на каменном фундаменте и чтобы нам жить в ней только четырем человекам, не более. "А крышу-то, — говорил он, обращаясь ко мне, — ты сама, матушка, накрой и крепко приколоти гвоздями". Раз я сказала ему, что мне жалко расстаться с сестрой, а он отвечал: "Так мы и ее возьмем сюда". Тогда я начала жалеть родителей, что им без нас обеих еще больше будет печали. И вот, когда я была у него в другой раз, он, между прочим, сказал: "А про сестру-то что мы говорили? Мне мнится, лучше оставим ее покуда у родителей: пусть поживет в утешение их" — и, подавая мне просфору для передачи ей, прибавил: "Скажи ей, матушка, что это тебе прислал убогий Серафим". С тех пор мы не так уже стали жалеть друг друга, как это бывало прежде. Когда же принесли к нему трехлетнего брата моего, Ивана, он взял его из рук няньки и, подавая мне, спросил: "У вас есть сад?" Я отвечала ему: "Есть". Тогда он сказал: "Ты, матушка, носи его по саду и говори все: Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй! Он возмужает и будет сокровище наше вожделенное; а корми-то его сама, из своих рук".