Рязанской губернии и уезда крестьянская молодая женщина Ольга И. получила припадки мучительной болезни, которая сопровождалась икотой, зевотой, омрачением зрения и исступлением. Она терзала себя, кричала, показывала неестественную силу и рвала в лоскутья свою одежду. Страдания ее продолжались 8 лет. В 1858 году с тремя странницами она пошла в Саров и Дивеево; дорогой чувствовала иногда припадки, но могла еще идти. По мере приближения к Сарову припадки ее усиливались, а увидав его, она легла на дороге и решительно не хотела идти далее. С большим усилием привели страждущую в Саров. После молебна Царице Небесной и панихиды по отцу Серафиму отправилась она со спутницами своими на его источник. Здесь припадок был необыкновенно сильный, она кричала: «Что ты меня душишь! Я силен, что ты меня вяжешь? Я выйду, выйду!» Ее ударяло несколько раз замертво о землю, часа два она была слепой и немой. Наконец злой дух закричал: «Три вышло, один остался». Спустя сутки она приобщилась в Сарове Св. Тайн и отправилась в Дивеево. Не доходя же за полверсты до монастыря, она упала на землю. Несколько раз на дороге перевертывало ее как колесо, с большим усилием довели больную к вечеру до гостиницы, всю ночь больная провела в беспокойстве и убежала бы, если бы ее не держали. Утром, не сказывая куда, повели ее в церковь Преображения Господня, где пустынка преподобного отца Серафима обращена в св. алтарь и где хранится вся его одежда. Неестественная сила противилась силе нескольких человек, когда тащили ее в церковь. Злой дух кричал: «Выйду, выйду, буду молчать». С распростертыми руками, ногами и раздувшейся шеей и животом потащили ее к камню Серафимову. Положив на него больную, накрыли ее мантией, возложили на нее эпитрахиль старца: больная сильно кричала, и, после того как на руки надели ей рукавички отца Серафима, она сделалась как бы мертвая. Мало-помалу шея, живот и все члены начали приходить в естественное положение; пробыв без чувств часа полтора, больная совершенно пришла в себя, молилась со слезами, благодарила Господа и угодника Его за свое исцеление, но была слаба, не могла говорить много, а все рассказываемое о ней спутницами подтверждала, подтверждала и то, что ей никогда не было так легко и покойно, как теперь. Настоятельница общины благословила ее на дорогу портретом отца Серафима и частичкой от его камня. На другой день, отстоявши обедню, молебен и панихиду, она отправилась в Москву и доселе пребывает здоровой.

Города Пензы мещанская жена Евдокия Очкина рассказывала следующее: «В 1843 году ходила я в саду с трехлетней дочерью моей Елисаветой; не знаю, как к бахроме моего платья пристал репей. При снятии его, вероятно, соринка отлетела и попала в глаза девочки. Елисавета моя вдруг вскрикнула и, закрыв оба глаза, стала плакать, проливая потоки слез. Я призывала старушек осмотреть, что с нею; они искали сор языком, выворачивали глаза на кольцо, но дочь моя окончательно лишилась зрения. Прошел год; в Пензу приехал из Петербурга доктор; я носила к нему слепую, но ее глаз невозможно было и ему рассмотреть: никакие средства не помогли ему открыть сжатых и как бы сросшихся век. Доктор отказался от помощи. Еще год спустя ослепшая дочь моя сидела около меня на полу, я положила ей на колени игрушек: она ощупью перебирала их. Я плакала, глядя на нее, и говорила мысленно: "Отец Серафим! Помолись Господу, чтоб открылись глаза слепой моей дочери; я к тебе в Саров пойду пешком". В эту самую минуту она вспрыгнула на ноги и бегом побежала по комнате. С тех пор она стала видеть, как и прежде; но, проживши около двух лет, скончалась; я же, грешная, совсем забыла о данном мною обещании насчет путешествия в Саров и за это была вторично наказана. Другая дочь моя, Мария, будучи тоже трех лет, сильно заболела глазами; примочки и лекарства не помогали ей, тут-то я вспомнила, что обещалась идти в Саров. Не мешкая нимало, я отправилась в путь, и в тот же самый день, как служила панихиду по батюшке Серафиме, малютка моя исцелилась. Только на одном глазу остался знак — не то чтобы бельмо, но маленькое пятнышко, которое, впрочем, Не мешает ей видеть, как бы в память того, что мать забвением обещания прогневала человека Божия». (В 1858 году она была в Дивееве со своей 15-летней дочерью Марией и все написанное рассказала сама.)

В 1859 году жена почтмейстера города Темникова, получив из Сарова портрет старца Серафима, писанный на осколке от камня, на котором старец стоял и молился, хотела послать его в подарок своему благодетелю в Тамбов. С этой мыслью, забывшись сном, она видит старца Серафима, который, строго взглянув на нее, сказал: «Почему же ты не хочешь сама иметь мой портрет?» — и с этими словами ударил ее по плечу. Проснувшись от сего, она почувствовала трясение во всем теле; плечо, по которому был сделан удар, и рука совершенно оцепенели, как бы разбитые параличом. Она немедленно отправилась в Саров, отслужила панихиду, с усердием молилась на могиле о. Серафима и тут же получила совершенное исцеление от своей болезни.

Г-жа Ал-ва, будучи беременна, весьма боялась приближения времени родить, так как роды всегда были особенно тяжелы для нее и опасны. В это время зашел к ним в дом странник, у которого было описание жизни старца Серафима. Прочитав эту книгу, г-жа А. после молитвы к Господу Богу положила свое упование на блаженного старца Серафима и просила его помощи. После этого она почувствовала себя гораздо лучше; всякий страх прошел уже, было что-то радостное на душе. Наступило время родов. Без всякой помощи от людей, призывая на помощь только Богоматерь и старца Серафима, А-ва родила без прежних страданий сына, которого назвала Серафимом. (Собственноручное письмо г-жи Ал-вой к настоятелю Саровской обители.)

Глава XXII

Блаженная Пелагея Ивановна Серебренникова в Дивееве (Жизнеописание. Тверь, 1891 г.)

Все страдания, которые переносила Пелагея Ивановна в Арзамасе, приготовляли ее к переходу в Дивеево, куда предназначил ее прозорливый о. Серафим, при первом еще свидании с ней. «Иди, матушка, иди немедля в мою обитель, — сказал старец, — побереги моих сирот-то, и будешь свет миру, и многие тобою спасутся!» Много препятствий нужно было преодолеть ей, много скорбей и истязаний нужно было претерпеть страдалице, чтобы наконец сами родные убедились в том, что ее надо отпустить в Дивеево, где ей предназначено было просиять своими необычайными подвигами. Мать хлопотала о том, как бы ее сбыть с рук, даже предлагала за то деньги и говорила: «Намаялась я с нею, с дурою». Но Пелагея Ивановна отказывалась идти в предлагаемые монастыри и только твердила одно: «Я дивеевская, я Серафимова и никуда не пойду». И слова ее исполнились. В 1837 году сестра Ульяна Григорьевна, дивная старица, опытная в духовной жизни и прозорливая, любвеобильная и странноприимная, по какому-то делу отправилась в Арзамас с двумя послушницами. Когда они ехали городом, вдруг откуда ни возьмись бежит к ним Пелагея Ивановна, влезает в их повозку и зовет их к себе: «Поедемте к нам чай пить. Отец-то хоть и неродной мне и не любит меня, да он богат, у него довольно всего, поедемте». Прибыли по ее зову дивеевские и рассказали все домашним. Ульяна Григорьевна, имевшая дар прозорливости, сказала матери: «Вы бы отдали ее к нам, что ей здесь юродствовать-то?»

Возрадовалась, услышавши это, Црасковья Ивановна. «Да я бы рада-радехонька, если б вы ее взяли и если б пошла она, — отвечала мать. — Ведь нам-то, видит вот Царица Небесная, как надоела она; просто — беда. Возьмите, Христа ради, вам за нее мы еще и денег дадим».

Ульяна Григорьевна обратилась ласково и к самой Пелагее Ивановне: «Полно тебе здесь безумствовать-то, пойдем к нам в Дивеево, так Богу угодно».

Будто равнодушно все это слушала безумная и вдруг при последних словах Ульяны Григорьевны вскочила, как умница поклонилась ей в ноги и сказала: «Возьмите меня, матушка, под ваше покровительство». Все изумились ее речам, один только деверь злобно усмехнулся и сказал: «А вы и поверили ей. Вишь, какая умница стала! Как бы не так! Будет она у вас в Дивееве жить! Убежит и опять станет шататься». И еще более удивились все, когда на эти столь недобрые речи деверя своего Пелагея Ивановна пресмиренно поклонилась ему в ноги и совершенно здраво и разумно ответила: «Прости Христа ради меня, уж до гроба к вам не приду я более». Воистину пришло определенное Богом время поступить Пелагее Ивановне в Дивеевскую общину, потому что Ульяна Григорьевна пригласила ее в Дивеево единственно любви только Христовой ради и сжалившись над несчастной страдалицей; да и сама страдалица без всякого сопротивления, с полной охотой оставила кров родной матери своей и с радостью отправилась в Дивеево. Полученные за Пелагею Ивановну деньги 500 руб., как взнос в обитель, Ульяна Григорьевна тотчас по приезде своем передала распоряжавшемуся тогда всем послушнику Ивану Тихонову.

Пелагея Ивановна еще по дороге в Дивеево и при вступлении в обитель успела уже наделать по своему юродству множество несообразных выходок, которые поразили келейниц начальницы Ксении Михайловны. «Какую-то вовсе дуру привезли к нам»,—говорили они.

«Знать, это дочь купчихи Прасковьи Ивановны Королевой, — отвечала Ксения Михайловна, — она, бедная, вовсе из ума выжила».

Между тем Пелагея Ивановна взошла с келейницами к настоятельнице и, увидев простосердечную, молодую еще девицу из села Кременок Ардатовского уезда, по имени Анну Герасимовну, стала пред ней на колени, поклонилась до земли и, воздевши руки свои, воскликнула: «Венедикт, Венедикт! Послужи мне, Христа ради». Услышавши эти слова, матушка Ксения Михайловна весьма растревожилась. «Вот так хорошо, — говорила она, — не успела еще носа показать, да уж и послушницу давай ей, вишь какая! Ты вот сама послужи сперва, а не то чтоб тебе еще служили». Молодая же девушка, которой блаженная так усердно кланялась, подошла к ней, жалея ее бедную, погладила ее по голове и видит, что голова-то у нее вся проломана, в крови, и кишат в ней насекомые. И так ей стало жаль ее, но сказать ничего не посмела. Этой-то сострадательной и простосердечной девице Анне Герасимовне Господь привел послужить впоследствии во все пребывание Пелагеи Ивановны в Дивееве, в течение 45 лет с усердием и преданностью подвижницы Божией.

И зажила «безумная Палага», как называли ее многие в Дивееве, но не радостной жизнью... Приставили к ней сначала молодую, но до крайности суровую и бойкую девушку, Матрену Васильевну, впоследствии монахиню Макрину, известную своею строгостью и суровостью... Так она била ее, что смотреть нельзя было без жалости. А Пелагея Ивановна не только не жаловалась на это, но радовалась такой жизни. Она сама как бы вызывала всех в общине на оскорбления и побои себе, ибо по-прежнему безумствовала, бегала по монастырю, бросая камни, била стекла в кельях, колотилась головой своей и руками об стены монастырских построек. В келье своей бывала редко, а большую часть дня проводила на монастырском дворе, сидела или в яме, выкопанной ею же самой и наполненной всяким навозом, который она носила всегда в пазухе своего платья, или же в сторожке в углу, где и занималась Иисусовой молитвой. Всегда летом и зимой ходила босиком, становилась нарочно ногами на гвозди и прокалывала их насквозь, и всячески старалась истязать свое тело. В трапезу монастырскую не ходила никогда, питалась только хлебом и водой, да и того иногда не было. Случалось, что когда вечером проголодается и пойдет нарочно по кельям тех сестер, которые не были расположены к ней, просить хлеба, то вместо хлеба давали ей толчки и пинки и выгоняли вон от себя. Возвращалась домой, а тут Матрена Васильевна встречала ее побоями.