«Катенька, Катенька! (так звала она ее). Дай мне хлебца; поесть надо; а то отца-то дома у меня нет».

Ну, и покормит ее. Федотьевна тоже чудной жизни была.

Повадилась она этак постоянно бегать в кабак к целовальнику. Люди и рады; и по-всячески судят и рядят ее, "и пьяница-то она; и такая и сякая". А она, знай себе, ходит да ходит. Вот раз это ночью, гляжу, приносит моя Пелагея Ивановна нагольный тулуп да целый-то пребольшущий узлище пряников. "Поешьте, — говорит, — батюшка". Я так и обомлела; страх на меня даже напал: "Господи! — думаю. — Где же это она взяла столько, да ночью?" Кто же их, этих блаженных-то, знает? А она веселая, радостная такая, так вот и заливается, приговаривая: "А вы кушайте, кушайте..." Что же вышло? Как бы вы думали? Кончилось тем, что она своими-то в кабак хождениями две человеческие душеньки спасла. Сам целовальник это мне рассказывал, прося у ней прощенья. Задумалось ему загубить жену свою, и вот раз ночью порешил он покончить с нею, завел ее в винный погреб и уже занес было руку, как незаметно за бочками притаившаяся Пелагея Ивановна схватила его за руку и закричала: "Что ты делаешь? Опомнись, безумный!" И тем спасла их обоих. После этого и хождение в кабак прекратила. Как прознали про это многие, понявши ее прозорливость, перестали осуждать ее, а стали почитать.

Жили мы с ней, по смерти Ульяны Григорьевны, долгое время в страшной бедности; ну, как есть в нищете. Не только заварить чайку не было, но и подолы ее за неимением мыльца, бывало, глинкой кое-как позатрешь да и замоешь. Родные-то ее, обрадовавшись, что избавились от нее, вовсе ее и бросили; боялись даже показаться, как бы она к ним не вернулась. Лет семь не только никого из них не было у нас, но и не слыхали-то мы о них ничего; наконец-то раз вздумалось матери, Прасковье-то Ивановне, поглядеть на дочь свою; ну и приехала она с падчерицей своей Авдотьей, да не к нам, а остановилась у Настасьи Андреевны Прасоловой, что против нас жила; и с их-то двора Пелагею Ивановну, бывало, и видно. Я ничего еще не знала, да Пелагея-то Ивановна такая-то скорбная, вижу, хоть будто шутит, мне и говорит: "Арзамасские приехали, батюшка; да сюда-то и боятся прийти, чтобы я с ними не поехала. Так вот что: как запрягут лошадей-то, пойдем с тобой туда. Я в их повозку-то взойду да и сяду, они и подумают, что я с ними хочу". И так грустно улыбнулась, точно сквозь слезы, только не заплакала. "Что же, — говорю, — пойдем". А сердце у меня так и перевернулось от жалости, на нее глядя. Сказано — сделано. Как заложили да подали им лошадей, мы и приходим. Гляжу, будто обрадовались. А Пелагея-то Ивановна так-то хорошо поздоровалась и разговорилась с ними, будто вовсе умная. Да вдруг как побежит, прямо в повозку-то и села, да по лошадям-то ударила и за ворота выехала. Куда что девалось? Обе, мать и сестра, испугались, страшно рассердились и принялись ее бранить по-всячески. Доехав до красильной, остановилась она и вылезла. "Нате, — говорит, — Бог с вами, не бойтесь; до гроба я к вам не поеду". А сестре-то неродной, Авдотье, которая не любила ее очень и всегда бранила, сказала: "Ты вот хоть и не любишь меня и злилась на меня, Дуня, но Бог с тобой; только помни: хоть и выйдешь ты замуж, а первым же ребенком умрешь". И разбранила же за то ее Авдотья и говорила матери: "Дура-то твоя вот, слышишь, что выдумала говорить". И не поверила; а как вышла замуж да и вправду первым ребенком-то, девочкой, умерла, так и пришлось поверить.

И стала мать ее Прасковья Ивановна с той поры бояться ее, так что раз прислала фунт чаю да в сундучке кое-какие платьишки ее мирские, а она, моя матушка, и не поглядела даже, отворотилась и полою закрылась, так что я все кое-кому разделила.

Вскоре после этого я как-то разболелась; приехала к нам Глафира Семеновна, сноха отчима Пелагеи Ивановны, которая была очень милостива и еще в девушках в Арзамасе Пелагею-то Ивановну очень любила, чтила и верила ее Божию пути и призванию; за что, по выходе замуж, много приняла побоев от свекра своего. Пелагея-то Ивановна смотрит на нее да так-то ласково говорит: "Не выпросишь ли ты у матери-то моей какой-нибудь позавалющий самовар; вот у меня батюшка-то все хворает". Возвратясь в Арзамас, Глафира Семеновна и говорит Прасковье-то Ивановне, что самоварчик просит Пелагея Ивановна. "Верьте Богу, маменька, — говорит, — грех нам будет, что мы вовсе ее бросили. Я была сама у ней и видела, она не то что беднее всех, а живет в сущей нищете". И прислали нам после этого самоварчик да фунт чаю, с этого только времени мы и стали кое-чем заводиться. После того, совести ради, кое-что и делывали родные. Так, приехал раз брат ее родной, Андрей Иванович, и отдал мне кожу, "сшей ты ей, — говорит, — хоть коты какие, ведь уж больно совестно". Ну, и сшила я; да она насилу-то их надела и ушла, потом приходит без котов.

"Куда же ты коты-то девала?" "Там", — говорит. А где там, Господь ее ведает.

Так и бросила; и никогда-то никакой обуви, ни чулок она не носила, и надевать не надевала. Так, бывало, босая и бегает.

Стали родные посещать нас в монастыре; и, бывало, всегда заранее Пелагея Ивановна это знает: уйдет да залезет в крапиву, и ничем-то ее оттуда не вызовешь. "О батюшка, — скажет мне, — ведь они люди богатые, что нам с ними?!"

Раз приехал к ней сюда и муж; и это она провидела, и вот каким образом: встала да мне и говорит: "Батюшка, ныне арзамасские приедут; я буду у церкви, тогда придешь за мной", — и ушла. Было это летом. Сижу я и вижу: кто-то идут двое, будто как к нам, один мужчина этакой хороший, молодой да бравый, и одет тоже хорошо. "Кто бы это, — думаю. — Что-то вовсе я такого не видала и не знаю". "Королева-то здесь?" — спрашивает.

А это фамилия отчима Пелагеи Ивановны. "Здесь, — говорю. — А вам что нужно?"

"Нужно, — говорит. — Где она?" "А вот, — говорю, — пойдемте. А вы арзамасские, что ль? Родные ей будете?" "Кажется, будто сродником считался", — говорит.

Приходим это мы, а она, как сказала, у Тихвинской-то и сидит да улыбается. На одну ногу надела худой башмак, а на другую старую валенку и палку в руки взяла. Подошел он, посмотрел да и говорит ей: "А ты полно дурить-то, будет; поедем-ка в Арзамас". Я слышу да и думаю: что это он ее в Арзамас-то зовет? Кто же это такой?

"Кто же вы, — говорю, — ей будете?"