Мотовиловы упрашивали ее ночевать у них, но Прасковья Семеновна не соглашалась. «Мне нужно домой!» — говорила она. Это было 16 мая. Приехав в обитель и войдя в свою келью, Прасковья Семеновна начала юродствовать и воевать — во второй раз в жизни; первый раз с ней это было во время похорон дивной сестры Марии Семеновны, схимонахини Марфы. Она теперь надела балахончик батюшки о. Серафима, который у нее хранился, разложила все вещи его, бывшие у нее, и сказала послушнице Феодоре: «Собирайте и скорее прячьте все вещи, Владыка едет неверующий, он их все раскидает!» В эту же ночь она сделалась восторженная, слезы лились из ее глаз, и, воздевши руки к небу, она говорила: «Дражайший батюшка! Я не о том плачу, что ты меня благословил трудным жестоким путем, но плачу от радости теперь. Пасху пела бы, да на память не умею. Христос Воскресе, батюшка! Воистину Воскресе! Помнишь, батюшка, как ты меня своими ручками со стога снял?!»

По свидетельству Елены Ивановны Мотовиловой, однажды на работе, снимая Прасковью Семеновну со стога сена, батюшка Серафим сказал ей: «Ты, радость моя, превыше меня!» А сестрам открыл, что она будет юродствовать.

В ночь на 17 мая Прасковья Семеновна курила ладаном свою келью и говорила: «Не бойся, Феодора (послушница), меня одолели (враги), в окна лезут и в двери толкаются!»

Утром 17-го приехала к ней Елена Ивановна. Старица сказала ей: «Скажите старшим всем, будет теперь верх Иоасафовых, но они не смущались бы, начальницу на время сменят, и пострижение будет Иоасафово, а батюшки о. Серафима и наше пострижение будет после».

Потом говорила она: «Это возмущение попущено к смирению наших старших; если и начальница не будет хранить всей обители заповеди, Матери Божией и батюшкиной, то недолго продержится она в начальстве. А Николаю Александровичу скажи, дабы настаивал бы, чтоб переходов и мостов через канавку не было и строение было бы внутри канавки ставлено; и все, как угодник батюшка о. Серафим заповедовал им делать, так чтобы и исполняли!»

Много раз повторяла она в восторге: «А что будет еще в Дивееве, Боже мой!» Все пророчества о. Серафима о будущей славе Дивеева она предсказала опять. Предсказала она Елене Ивановне все, относящееся до ее семьи; дала ключик от своего шкафа и произнесла: «Не забывай, что говорю, а теперь поди и посмотри, что у меня осталось там!» Елене Ивановне сделалось страшно, но она не могла ослушаться, подошла к шкафу, горько и долго плакала, сама не зная о чем, потом принесла ключ и подала старице. «Ну, теперь простимся!» сказала Прасковья Семеновна. Елена Ивановна упала ей в ножки, говоря: «Прости меня во всем, матушка!» Старица простилась с ней как бы навсегда. «Ну, теперь пойди, — опять произнесла Прасковья Семеновна, — да не забудь же, что говорила я, это нужно тебе! Да вот и св. артос тебе, — сказала она, подавая мешочек. — Его возьми с собой». Елена Ивановна ответила ей: «Ведь мы едем в Москву ненадолго, а оттуда опять заедем сюда, тогда я и возьму мешочек домой!» Старица строго посмотрела на Елену Ивановну и сказала: «Вот я тебе, кажется, толком говорила и говорю, что все у меня теперь пересмотри и возьми сейчас же, а ты ничего не понимаешь!» Прасковья Семеновна положила ей в руку мешочек с артосом и отпустила в дом. Елена Ивановна и тут еще не поняла тогда ее предсказания о своей кончине. Николаю Александровичу старица прямо объявила, когда он пришел к ней проститься перед отъездом в Москву: «Ты не сказывай Елене — я скоро умру; она, узнавши это, не поедет в Москву, а вам нужно быть там, так с Богом поезжайте!»

В ночь на 18 мая Прасковья Семеновна начала читать Псалтирь. Прочитав две славы, говорит она: «Федорушка! Я было приуныла, а батюшка Серафим мне сказал: Что тебе, матушка, унывать, я сам тебе избрал истинную послушницу!» Затем старица приказала своей послушнице Федорушке сесть на пол и молиться, а сама начала ставить всем образам зажженные свечи. «Вот так горели свечи в келье батюшки Серафима, — сказала она, — он меня спросил: "Видишь ли ты, матушка, радость моя, как свечи горят?" Я ответила: "Вижу, батюшка!" Тут одна свеча упала. Он опять спрашивает: "А видишь ли ты, что свеча упала?" — "Вижу, батюшка". — "Вот так-то человек падает"».

После этого рассказа Прасковья Семеновна начала ставить зажженную большую свечу, которую ей еще при жизни своей пожаловал батюшка Серафим, но лишь только поставит, сделает земной поклон, и свеча упадет; так было три раза. Тогда она сказала: «В прошлом году я была больна, но не умерла, а теперь уже умру—вот кончина моя».

12 числа в три часа утра Прасковья Семеновна начала звать с собой стариц Евдокию Ефремовну и Прасковью Степановну, говоря: «Пойдемте мы, три столпа, на подкрепу к матушке; четвертый столп — сама матушка, — мы устоим!» Они ей ответили: «Ты не вовремя начала юродствовать!» — и не пошли с ней. Тогда старица взяла камушек с изображением батюшки Серафима и пошла одна к Елисавете Алексеевне. Видя старицу в восторженном состоянии и думая, что необходимо сообщить матушке важное известие, послушницы разбудили настоятельницу. Прасковья Семеновна вскоре вернулась назад в свою келью и объявила послушнице Федорушке: «Я спросила у матушки воды из источника батюшки Серафима, она мне подала в стакан, а я говорю: перекрести, матушка! Она ответила мне: нет, не могу такого Светильника, как батюшка Серафим, воду крестить. Вот она, Федорушка, Богом избранная нам истинная мать! Я ей отдала портрет батюшки Серафима да и сказала: Крепись, матушка, мужайся! Царица Небесная и батюшка Серафим тебе помогут!»

В это время в другом конце обители блаженная Пелагея Ивановна сильно скорбела, все ходила, металась да бегала, приговаривая: «Ох, горе-то какое! Тоска-то, тоска какая!»

«Ну, что еще за горе? — говорит Анна Герасимовна, ее сожительница и послушница. — Вот Владыку все ждут, а ты тут — "горе". Дай-ка я лучше самоварчик поставлю!»

«Ох! — продолжала блаженная, — какой это тебе — "самовар!" Горе-то какое! Туча-то какая идет! Пойдем к воротам!»

Пошли. На Пелагее Ивановне не было лица, точно она не своя была. Просидели они целый день у ворот, и Пелагея Ивановна все время тосковала и металась. «Какой ныне гром-то будет! — восклицала она. — Ведь, пожалуй, кого и убьет; да, верно убьет!»

«Что это ты говоришь, Господи, помилуй! — возразила испуганно Анна Герасимовна. — Я так испугалась, что вся дрожу!» Но про себя Анна Герасимовна думала, что будет непременно беда, потому что блаженная изменилась, стосковалась и вся осунулась.