Церкви и монастыри, открытые на оккупированной немцами части страны, не были вновь закрыты. Зато на Востоке и Севере, где не было оккупации, церквей было открыто значительно меньше. Там, например, единственным монастырем, который вновь смог принимать монахов, была Троице–Сергиева Лавра.

Все учебные заведения, готовившие православных священников, были упразднены после революции; в Москве теперь восстановили духовную академию и семинарию, которые сначала находились в Новодевичьем монастыре, а затем переместились в Троице–Сергиеву Лавру. В семинарии давалось первоначальное необходимое для священника образование, с тем, чтобы он мог трудиться на приходе. Пройдя этот первый этап, некоторые могли продолжать обучение на более высоком уровне в академии. В Ленинграде также вновь открыли академию и семинарию. Еще в нескольких городах были открыты семинарии. Вновь стало возможным издание периодического ежемесячника — «Журнала Московской Патриархии»; его начал было издавать владыка Сергий несколько лет назад, но тогда он был быстро прикрыт.

Однако для Церкви по–прежнему оставалась запретной любая форма деятельности в обществе. Единственной свободой, которая ей действительно была дана, оказалось право совершать богослужение. К Церкви относились приблизительно так, как к резервации индейцев — их не уничтожали при условии, что они не перейдут отмеченную грань. Ей было дозволено всего лишь удовлетворять «религиозные нужды» населения — согласно иронической формуле Маркса, который причислял их к нуждам физиологическим — вышеупомянутые нужды понимались советскими руководителями лишь как отправление культа.

Кроме того Церковь была поставлена под строгий надзор. Был создан специальный орган при Совете Министров СССР: Совет по делам православной Церкви. Говорилось, что это было сделано для того, чтобы Совет служил посредником между религиозными организациями и советской властью, а на деле, чтобы осуществлять непосредственную связь с органами и постоянно контролировать деятельность Церкви. Находясь в Москве, он имел уполномоченных в каждой области. Подобный же Совет занимался другими религиями. Тогда Советская власть стала использовать Церковь в целях, связанных с международной политикой. Православным иерархам было позволено устанавливать отношения с внешним миром при условии, что они будут выступать в духе советской пропаганды, особенно в тех кругах Запада, на которые мало влияли коммунистические партии. Между тем, наравне с другими обитателями ГУЛАГа, верующие, находящиеся в лагерях, не были выпущены на свободу. Поэтому епископ Афанасий, отцы Иеракс и Петр продолжали отбывать срок, и вообще аресты среди верующих не прекратились.

Однако при всем том Церковь смогла подняться. Сразу после войны она получила некоторую свободу действий, чуть большую, чем в последующие годы, когда режим вновь набросился на нее своей идеологией неумолимо и яростно. К тому же Церковь получила подкрепление, в нее влились новые силы — клирики, из аннексированных СССР вследствие войны стран, которые до этого еще не попади под дорожный каток советизации. Часть священников и епископов, покинувших Россию после революции, возвратилась в страну. Они привнесли сюда немного кислорода, хотя жизнь их была часто очень трудной. Наконец православная Церковь восстановила свое единство. Во время войны обновленцы практически утратили своих последних приверженцев. С другой стороны, епископы, порвавшие с митрополитом Сергием, теперь признали Алексия I Патриархом. Если еще и оставались общины в подполье, то, кажется, они были немногочисленны. Владыка Афанасий, отец Иеракс и отец Петр в 1945 году из лагеря сумели передать своим духовным чадам письмо, где излагалась их позиция. Новый Патриарх избран законным путем и, действительно, олицетворяет единство Церкви. Если некоторые действия Алексия I и Патриархии могут смущать и соблазнять ревностных православных, то все это останется на его совести и за это он даст отчет Господу, но это не основание для того, чтобы они себя лишили благодати святых таинств ( [41]).

Прочитав это письмо, Вера и Елена не знали, что и думать. Наконец, Вера решила спросить совета у матушки Марии, настоятельницы подпольного монастыря в Загорске. Встретив их, она спросила: «Ну, в какую же церковь вы ходите теперь?» Вера заплакала, и монахиня ее утешила, уверив в подлинности письма ( [42]). Времена катакомбной Церкви кончились, начался новый период.

Особенно чувствительным возрождение Церкви было в Москве. Здесь были не только вновь открыты многие церкви, где на службах собиралось много народа, здесь верующие могли слушать талантливых проповедников, а в некоторых храмах — циклы лекций на религиозные темы. В одном из храмов священник даже повесил экран и показывал диапозитивы на темы Библии ( [43]). Это оживление религиозной жизни длилось примерно до 1950 года. Те из членов действовавших после революции общин, которые выжили в подполье и в ГУЛАГе, прилагали все усилия, чтобы воссоздать свой круг. Так было со старыми прихожанами двух отцов Мечевых. Они собирались у Бориса Васильева ( [44]). Этнограф и историк, автор книги о Пушкине, Борис Васильев прошел через тюрьмы, лагеря, ссылку. Он и его жена устраивали у себя на квартире лекции по культуре и религии. Кроме того, там собирались люди и вместе читали Новый Завет. Жена Б. Васильева обучала детей основам веры ( [45]). Подобное до войны было вообще немыслимо, и теперь не могло продлиться очень долго.

Связи между старыми духовными детьми отцов Мечевых и отца Серафима были очень тесными. Вера и Елена дружили с Васильевыми, Алик, естественно, был у них всегда желанным гостем. Встречи со всеми этими христианами–интеллектуалами весьма обогащали его, и потом, в них он видел пример сплоченной приходской общины, сохранившей духовное единство даже через много лет после смерти своих пастырей и несмотря на превратности эпохи.

Алик был рано созревшим и необыкновенно одаренным ребенком с жаждой к знаниям. В конце войны, когда ему исполнилось десять лет, Вера объяснила ему, что жизнь не делится на детскую и взрослую. Жизнь едина и то, что не успел в детстве, потом уже не наверстаешь никогда. Поэтому нужно, не откладывая, ставить перед собой серьезные задачи и стараться их разрешать как можно раньше. Как и многие московские семьи, семья Алика в это время обитала в коммунальной квартире ( [46]). Скученные в одной комнате впятером жили: родители, два мальчика и Вера. Александр отгородил ширмой свою кровать и тумбочку, битком набитую книгами. С вечера он готовил себе то, чем решил заниматься утром, и ложился спать в девять часов, какие бы гости или интересные радиопередачи ни искушали его, вставал он ранним утром и, пока все спали, читал ( [47]).

В часы этих утренних занятий он набрасывался на по–настоящему трудные для ребенка его возраста сочинения. Канта, например, он прочитал в тринадцать лет. А его ровесники в это время учили, что марксизм–ленинизм, обогащенный «гениальным» Сталиным, является «единственной философской теорией, дающей научную картину мира, которая защищает принципы и научные методы объяснения природы и общества и вооружает трудящееся человечество инструментом для борьбы за построение коммунизма» и прочую галиматью… От обучения в школе — мужской школе № 554 ( [48]) — он сохранил впечатления довольно мрачные. Хотя среди учеников, учившихся одновременно с ним, было несколько сильных личностей — поэт А. Вознесенский, кинематографист А. Тарковский и Александр Борисов — один из ближайших друзей А. Меня. Впоследствии Борисов тоже стал священником. Теперь он настоятель прихода в самом центре Москвы, все знают его как одного из наиболее деятельных служителей Церкви.

Несмотря на свою одаренность, Алик не был из числа отличников, замкнутых и неспособных к общению. У него, напротив, как вспоминают его товарищи, было развито чувство дружбы, он участвовал в жизни класса и так же как книгами, был окружен друзьями. Интересы у него были самые широкие, он любил литературу, поэзию, музыку, живопись. Позже сам стал заниматься живописью и рисунком. Некоторые из этих картин и рисунков сохранились. Писал он и иконы. Был страстно увлечен изучением природы, астрономией, биологией. Ходил в зоопарк рисовать животных. «С детских лет — писал он, — созерцание природы стало моей «теологиа прима[49]». В лес или в палеонтологический музей я ходил словно в храм. И до сих пор ветка с листьями или летящая птица значат для меня больше сотни икон. Тем не менее мне никогда не был свойствен пантеизм[50] как тип религиозной психологии. Бог явственно воспринимался личностью, как Тот, Кто обращен ко мне».

Ему казалось, что занимаясь естественными науками, например разглядывая в микроскоп какой–нибудь препарат, он приобщался к Божиим тайнам» ( [51]). Бог дал нам две книги, говорил он, — Библию и природу ( [52]). Чтение Библии пробудило в нем вкус к истории. Александр всегда внимательно исследовал любую деталь, которая могла бы прояснить библейские события.

Сначала Алик думал, что выполнит свою миссию христианина, занимаясь наукой или искусством ( [53]). А тем временем мало помалу иное призвание зрело в нем. Чтобы оно стало явным, нужна была личная встреча с Христом. Этот личный зов он услышал в возрасте двенадцати лет и решил, что должен служить Богу как священник ( [54]). Матушка Мария благословила его на, это ( [55]).

Он отправился в семинарию», которая как раз в это время организовывалась. Его принял инспектор — то есть заведующий учебной частью — Анатолий Ведерников, человек открытый и приветливый, и сказал, что охотно внесет его в списки, как только Алик достигнет совершеннолетия.