Всех воспоминаний не перечислить. Многие сугубо личные просто сентиментальные. помню, как воздевал руки в алтаре. пел. улыбался, а когда крестил меня, руки его были тверды и надежны, в тот день он поцеловал меня в лоб.

Помню последнюю нашу встречу, незадолго до больницы. Чудесный воскресный день в Платине, о. Серафим рассказывает о монастырской собаке, павлинах, оленях, о недавнем затмении солнца. Он был очень счастлив, много смеялся. Я спросила, как он себя чувствует. Он оглядел монастырь и сказал просто: «Как в Раю!» Простите, батюшка, если воспоминания мои не слишком духовны, но мне очень хотелось бы поделиться ими.

Отец Серафим неизменно относился ко мне с любовью, даже когда называл «дурой» и «тупицей». Я почему‑то никогда не обижалась, хотя и понимала, что он не шутит. Даже этими словами он подавал надежду.

То воскресенье в Платине я принимаю как незаслуженное благословение. Вы, несомненно, знаете, как была я на него зла, когда он рассказал обо мне такое, что мне совсем не хотелось слушать. Месяцами я обдумывала его слова, дулась, но в тот воскресный день что‑то заставило меня приехать в Платину. Отец Серафим встретил меня тепло и с любовью, несмотря на мои глупые детские обиды и ужасные проступки. Посетовала, что из привычной колеи обыденности не вырваться. Терпеливо выслушав меня, он сказал: «Случается, обстоятельства выбивают нас из привычной колеи». Теперь я вижу, сколь он был прозорлив. Эти слова я беспрестанно повторяла про себя, когда о. Серафим лежал на смертном одре. По–моему, что‑то переменилось во мне с его смертью. Раньше я была еще греховнее, еще жестокосерднее. Смерть его поистине выбила меня из привычной колеи. Жизнь моя переменилась. С утратой о. Серафима на душе вскипело и отчаяние и горечь — но сам он сделался мне много ближе. И я начала прозревать: при жизни его я старалась угодить ему, чтобы он любил, хвалил меня. После его смерти я поняла, что и без моих ухищрений он любил меня, да только я, по слепоте своей, не замечала.

Приятно сейчас говорить о нем, вспоминать. Долгое время я этому сознательно противилась.

Он требовал, чтобы я жестче относилась к себе, с другой стороны, просил, чтобы я себя не тиранила. Понимаете, о чём я? Однажды на исповеди, перечислив свои грехи, я сказала, что хочу умереть, и в том же духе. Он сказал: «Спору нет, ты — великая грешница, но из этого совсем не следует, что нужно уходить из жизни!» И у меня вновь появилась надежда. Наверное, это — самое главное, что он давал надежду.

Он всё время взывал к моему терпению: «Поспешай не торопясь, по мере своих сил, и когда падаешь — непременно поднимайся вновь!»

А в самый первый мой приезд в Платину о. Серафим был болен. Однако вышел ко мне (Вы послали за ним одного из братии). Он всегда находил время и для меня, и для каждого, невзирая на самочувствие. Всегда терпеливо выслушивал, отвечая на вопросы.

Одно из самых дорогих ныне воспоминаний прежде вызывало у меня ревность. Отец Серафим очень любил одну маленькую слепую девочку из прихода в Рединге. С ней он являл беспримерное терпение, часто от души смеялся, слушая ее. Она была для него радостью. Однажды после утрени мы сидели у Валентины Харви за обедом. Появилась эта кроха, что‑то пролепетала, и о. Серафим засмеялся в голос. Такое случалось очень редко. Видно, крепко любил он эту девочку.

Салли (Соломония) рассказала один случай, в котором проявилось и чувство юмора о. Серафима. Однажды, когда после дождя на монастырском дворе стояли лужи, о. Серафим сказал ей, чтобы пошла посмотреть на утку, плавающую в луже. «Только потихоньку, а то утонешь», — предупредило он. Соломония на цыпочках пошла посмотреть. А о. Серафим едва сдерживал смех. Утка оказалась. резиновой!

Салли же напомнила и о другом случае, в котором проявилась необычайное терпение о. Серафима. Тоже в Рединге, на заре приходской жизни, когда теперешней церкви еще не было. Стояло лето, и в часовне было нестерпимо жарко. После службы все отправились «в холодок», а я задержалась — у меня были вопросы к о. Серафиму. Он терпеливо и долго выслушивал меня, обливаясь потом, на что обратила внимание Салли (она пришла позвать нас к обеду). Отец Серафим всегда готов был пожертвовать своим здоровьем, верно?

Помню еще одно воскресенье. Хотя и боюсь вспоминать: я вела себя ужасно. Праздновалась Пасха (у западных христиан), и это лишь усугубляло мое настроение. Я гостила у друзей, много выпила, на душе сделалось пакостно. Я сбежала с праздника, но пошла не домой, а к Валентине — знала, что он там будет. Пришла и. разревелась. Вечерело. Отец Серафим собирался уезжать. Он вышел из церкви, увидел мою постыдную пьяную истерику, подошел, положил мне на плечи руки и тихо, спокойно заговорил. И снова вдохнул в меня силы подняться после грехопадения. В дневнике я написала: «Хорошо бы остановить тот миг, когда я стояла рядом с о. Серафимом. Так спокойно и уверенно с ним».

Словами не опишешь всего, что случилось в тот день. На память приходят строки Священного Писания о том, как Христос исцелял бесноватого мальчика, который бьется о землю, бросается в огонь.

И, наконец, последняя прижизненная встреча с о. Серафимом, уже в больнице. Я пришла навестить его и несколько минут провела с ним: наедине. Вы знаете, всё время там он плакал. Конечно, ему было страшно и больно, но, сдается мне, печалился он не столько о себе, сколько о нас. И вот он открыл глаза, взглянул прямо мне в лицо. Не знаю, узнавал ли он людей, но меня узнал, точно. И несмотря на боль, несмотря на то, что со всех сторон был стиснут капельницами, трубками, датчиками, он улыбнулся. Этой минуты мне никогда не забыть.