Два раза после, в 1771 г. и 1776 г., посещал он Толшевский монастырь и неоднократно говаривал: «Вот здесь на монастырь походит, самая монашеская и уединенная жизнь. Ах, когда бы не вода здесь гнилая, тогда я никогда и не подумал бы жить в другом монастыре». Он был как-то покойнее и веселее в Толшевском монастыре. Всякий день ходил в церковь, пел и читал на клиросе, ходил на трапезу с монахами, что он не делал в Задонском монастыре. Ночью ходил около церкви и перед всеми дверями совершал коленопреклонные молитвы, с горячими слезами читал Слава в вышних Богу или псалмы; долее останавливался перед западными дверями, где стоял иногда по получасу.

Климат Задонского монастыря был несравненно полезнее для здоровья Преосвященного Тихона. В Великий пост 1769 г. перешел он в сию обитель. Келия, где поместился святитель Тихон, была каменная, двухэтажная, нештукатуренная, но обеленная, прилегавшая с правой стороны к колокольне; она находилась на месте нынешних монастырских ворот [13]. Всю весну и лето занимался в саду монастырскими работами, от которых начал чувствовать уменьшение своих болезненных припадков, но при облегчении немощей телесных он почувствовал бремя скорби в душе своей. По мере возвращения здоровья, пламенная и деятельная душа его начинала тяготиться покоем и бездействием. Он скорбел о том, что мало потрудился для Церкви и желал снова подъять бремя монастыр­ского служения, под которым, как ему казалось, он ослабел слишком скоро и оставил много добрых намерений неисполненными, много добрых начинаний неоконченными; его смущало и то, что даром получает он пенсию. В этой грусти он признавался многим, к нему приезжавшим, и даже писал к первенствовавшему тогда в Синоде архиепископу Гавриилу. Гавриил предлагал ему Валдайский Иверский монастырь для жительства или какой-либо другой, с полным управлением оным. Тихон некоторое время склонялся на это предложение и уже приготовил просьбу о переводе его. Целый год боролся он с этими мыслями и всегда был очень скучен; иногда целые сутки не выходил из келии, запершись в ней. Живущие при нем слышали только голос его молитв или быстрые шаги по комнате. Но привыкнув не подчиняться своим мыслям и желаниям, а всего себя со всеми мыслями и желаниями подчинять воле Божией, он поставил свое душевное волнение наряду со всеми теми волнениями в мире и в душе человеческой, которые уносятся всеуносящим потоком времени, как сор водою. Однажды он лежал, обуреваемый своими мыслями, но вдруг, встав, сказал: «Хоть умру, но не поеду отсюда!» И с этого времени стал покойнее духом. В своих писаниях святитель Тихон оставил изображение своего волнения и своего успокоения: «Был я младенец,— писал он,— и миновало то. Был я отрок — и то прошло. Был я юноша, и то отошло от меня. Был я муж совершенный и крепкий — минуло и то. Ныне седеют власы мои, и от старости изнемогаю; но и то проходит, и к концу приближаюсь, и пойду в путь всея земли... Был я здоров и болен, и паки болен — и прошло то. Был я в благополучии и неблагополучии — прошло время, и со временем все миновало.. Где то время, в которое счастлив я был, в которое был здоров, весел, радостен, хвалим, почитаем? Прошло время, прошло и все с ним счастье мое и утешение мое. Где то время, когда я был несчастлив, был болен, печален, скорбен, хулим и поносим, укоряем и ругаем? Прошли те дни, прошло и то все несчастье мое. Пройдет и все, что ныне в сем времени случается, яко все с преходящим временем проходит» [14]. Среди своего колебания он искал, по-видимому, какого-либо указания Промысла и нашел его в слове простого старца. Был в Задонском монастыре монах Аарон, которого святитель Тихон уважал за его строгую и воздержную подвижническую жизнь. Однажды келейник Преосвященного Тихона, встретив Аарона у ворот монастырских, сказал ему, что Преосвященный имеет непременное намерение выехать отсюда в Новгородскую епархию. Аарон сказал на это: «Божия Матерь не велит ему выезжать отсюда». Когда келейник передал эти слова Тихону, святитель сказал: «Но я и не поеду отсюда»,— и разорвал приготовленную уже просьбу.

Успокоившись в своих мыслях решимостью остаться навсегда в Задонском монастыре, святитель Тихон нашел для себя возможность, и не занимая кафедры, служить Церкви Православной и ближним. Его дух, горевший благочестием, ум, обогащенный сведениями, и сердце, одушевленное стремлением ко всему доброму и к пользе ближних, давали ему сию возможность. После строгого уединения, в какое он сперва заключал себя, начал он чаще появляться, сделался снисходительнее ко всем окружающим.

Со всей строгостью предался он подвигам иноческой жизни. Продал все, что казалось ему излишним при его жизни на покое, — все свое лучшее платье, перину с подушками и единственные карманные серебряные часы, оставив одни стенные часы с кукушкой. Вместо перины употреблял он тюфяк из ковра, набитый соломой, и две подушки. Одеяла он не имел; вместо одеяла служила ему шуба, покрытая китайкою. Подпоясывался он ременным поясом; ряса у него была одна камлотовая. Обувался он в коты и толстые шерстяные чулки, которые подвязывал ремнями. Две зимы ходил в лаптях, но только в келии и приговаривал: «Вот как покойно ногам ходить в лаптях». Когда же ему нужно было идти к обедне или принимать гостей, то он снимал лапти и обувался в коты. Четки у него были простые, ременные. Не было у него ни сундука, ни мешка, но только кожаная сумка, и та ветхая. Когда случалось ему куда ехать, он брал ее с собой и клал в нее книги и гребень. Вот весь наряд его и украшения. Преосвященный Тихон III подарил ему шелковую штофную рясу. Долго отказывался от нее Задонский святитель, и принял только после убедительной просьбы. Он надевал ее, выходя в церковь. Когда келейник, по приходе его из церкви, станет бережно снимать с него и складывать шелковую рясу, то святитель, бросив ее на пол, говорил: «Это бредня, братец, давай на стол скорее, я есть хочу». Он боялся привязаться к какой-либо временной вещи. В келии его не было никакого убранства, кроме изображения страстей Спасителя. В баню с 1771 г. по самую кончину свою не ходил, изредка только сам мыл себе голову, не позволял себе прислуживать при одевании и раздевании. Только когда не в силах был уже, принимал услуги. Вместо курений благовонных любил запах дегтя. Скажет иногда келейнику: «Или ты не чувствуешь, что в келии смрад». «Не чувствую»,— скажет келейник. «Возьми, братец, дегтю и влей на пол». В минуты искушений и движения страстей, он, повергаясь крестообразно в затворенной келии, со слезами молил Господа об избавлении от искушений. С ним бывали и такие случаи из жития святых, когда опасности от огня нечистых внутренних движений предотвращались испытанием на теле мучительно жгучей силы вещественного огня, напоминающей искушаемому мучения в вечном огне.

Святитель Тихон всегда имел обычай проводить ночи в бдении и ложиться только на рассвете. Подкрепляясь не более, чем четырехчасовым сном, он утро проводил в молитве. Ходил почти к каждой службе церковной, а особенно в праздники. На ранней литургии в простые дни, когда немного было народу, становился на правый или на левый клирос, читал сам и пел благоговейно, чаще Киевским напевом; слезы нередко прерывали его пение; в прочие дни стоял в алтаре. «Пойте Богу нашему, пойте разумно»,— говаривал он, убеждая к благоговейному служению. Погруженный в размышление о любви Божией к роду человеческому, об искуплении его непостижимым таинством воплощения Сына Божия, о страдании Его и таинстве Евхаристии, святитель Тихон иногда предавался такому плачу, что слышны были громкие рыдания. Когда замечал он, что во время призывания Святого Духа священником на Святые Дары люди, стоящие в храме, не молятся во время пения: Тебе поем, он делал выговор, побуждал всех к должной молитве и молению. Неупустительно наблюдал он также, чтобы в праздники были произносимы изданные от Синода поучения, и своими замечаниями принуждал к сему настоятеля. В первые годы, в царские дни, облачась в архиерейскую мантию с омофором, выходил на молебствие, а в первый день Пасхи и Рождества Христова служивал утреню. Преемник Преосвященного Тихона Тихон II спрашивал Святейший Синод: дозволять ли уволенному епископу, если он пожелает, священнодействовать? Святейший Синод (29 мая 1769 года) признал излишним даже вопрос о сем, так как Тихон по собственному прошению уволен от должности, и приказал не только не препятствовать в священнослужении, но даже снабдить необходимой для служения ризницей. Но в следующие годы святитель сам перестал служить, а только в облачении часто причащался Святых Таин в алтаре, пред престолом. Если же в церкви не было его мантии или некому было облачить его, то надевал на себя священнические ризы и, стоя на орлеце, принимал Святые Тайны.

Во время обеда келейник всегда читал ему писания Ветхого Завета, особенно любил он книгу пророка Исаии. Иногда велит читать какую-нибудь главу, сам, положа ложку, начнет плакать. Почти всякий день, когда садился за стол, говорил: «Слава Богу! Вот какая хорошая у меня пища, а собратья мои: иной бедный в темнице сидит, иной без соли ест — горе мне, окаянному». Но трапеза его всегда была очень умеренная, даже скудная. После обеда он имел обычай около часа отдыхать. После отдыха читал жития святых и писания святых отцов. В летнее время он после отдыха прохаживался в монастырском саду и за монастырем, но никуда не выходил и не выезжал без Псалтиря малого формата, который носил за пазухой. Дорогой он читал Псалтирь, иногда и вслух, или заставлял читать келейника, если был с ним, и, останавливаясь на иных текстах, объяснял их. Все псалмы с молитвословиями он знал наизусть, и стоя, и ходя вне келии, читал псалмы.

Во время уединенных прогулок он любил погружаться в молитву и духовные созерцания; потому удалялся один в сад или за монастырь для прогулки и приказывал, в случае надобности, подходя к нему, покашлять. Так и делал келейник. Однажды, подходя к святителю, келейник много раз кашлял, но Тихон ничего не слышал. Он стоял на коленях, обратясь лицом на восток, подняв руки к небу. Подойдя ближе, келейник сказал: «Ваше Преосвященство!» Тихон вздрогнул и так испугался, что пот показался на нем. «Я тебе говорил, чтобы ты покашлял», — сказал он келейнику. «Я так делал», — отвечал тот. — «Ну, я не слыхал».

Нередко он занимался в саду копанием гряд, по временам сам рубил дрова. Прикажет келейнику: «Наточи топор хорошенько и рукавицы свои принеси, я дров порублю на печку свою, авось либо поразобью кровь свою, может быть, и поздоровее буду». Однажды, ходя за монастырем, он нашел колоду, из которой дров воза два или более могло быть. «Возьми топор,— сказал келейнику,— пойдем и раздробим ее, а то мы дрова покупаем». И в одной рубашке принялся колоть; умучившись, послал себе принести квасу из монастыря. Вообще он никогда не был в праздности и ничем так не огорчался, как если заставал своих келейных без дела. Тогда он наказывал их стоянием на коленях с молитвой к Богу. Часто говаривал он: «Кто живет в праздности, тот непрестанно грешит». Он указывал на Всеведущего и Вездесущего Бога, Который зрит наши действия и перед Которым мы всегда со страхом и благоговением должны ходить.

Три лета у святителя была от г.г. Бехтеевых лошадь и одноколка. Иногда после обеда уезжал он в поле и в лес в сопровождении келейника. В продолжение езды обыкновенно или объяснял какое?либо место из Писания, или брал темой назидания какой-либо предмет, встречающийся на пути. Путь его чаще направлялся вверх по реке Дон, по дороге, так называемой, патриаршеской. В полуторе версты от Задонска на север, среди густого леса, была поляна с родником чистой, свежей воды. Сюда часто ездил святитель Тихон; своими руками обделал колодец, и среди тишины предавался богомыслию. Не раз говаривал он своему келейнику Чеботареву: «Знаешь ли ты, Василий, какое здесь место? Здесь место святое и весьма приятное; как я приеду сюда, ощущаю живость. Это место утешает дух мой радостью, точно рай земной». Иногда возьмет косу и начнет косить траву для своего «старика» (лошадь у него была весьма старая). Случалось, что святитель приглашал на это место своих друзей и благодетелей и назидал их духовной беседой [15]. Святитель ездил по временам на другой колодезь, верстах в 3-х от Задонска [16]; напившись там воды, он возвращался в монастырь.

Иногда он уезжал в село Липовку, в 18 верстах от Задонска. Там был дом Бехтеевых, которые сами в нем не жили. Святитель проживал иногда здесь месяца два, имея при себе келейника и повара. В воскресные и праздничные дни ходил он в церковь к службе, а в простые дни сам в доме отправлял вечерню, утреню и часы, а келейник пел. Когда один из приятелей просил у него совета, где поселиться ему для уединенной и удобной к ученым занятиям жизни, он писал ему: «По моему мнению, нет тебе лучшего места, как Липовка. Там и особливая келия для тебя готова, и уединенное место, способное к чтению, размышлению, молитве и сочинению умного всякого дела; словом, по науке нашей место весьма выгодное. Там и мой племянник живет [17]. Можешь с ним временем тоску разгонять, и его разговором пользовать и себя, ибо qui docet, bis docetur (т. е. кто учит, вдвойне учится). А когда захочешь проездиться, то и в Ксизово можешь на сутки проездиться. Я бы, ей, там неисходно жил; так мне место оное нравится! Но люди, potissimum inimici mei arriperint causam-calumnandi ibi viventem (т. е. особенно враги мои в этом находят повод к клевете на меня, когда я там живу). Сего ради в монастырь себя заключил, и чуть ли куда без крайней нужды выеду». Душа святителя постоянно жаждала большей тишины и более глубокого уединения. Он часто говаривал: «Если бы можно было, я бы и сей сан с себя сложил и не только сан, но и клобук и рясу снял бы с себя и сказал о себе, что я простой мужик и пошел бы в самый пустынный монастырь и употребил бы себя на работу, как-то: дрова рубить, воду носить, муку сеять, хлеб печь и подобное. Но та беда, что у нас в России нельзя сего сделать». Часто мыслью своей он переносился на Афон. «Там многие, — говаривал он,— братия наши епископы, оставив епархии, живут по монастырям в уединении». С приезжавшими с Афона иноками он любил беседовать о тамошней монашеской жизни и, прощаясь с ними, посылал низкий поклон отцам, живущим на Афоне, и просил их молитв о своем окаянстве.

Желая большего уединения для спокойствия, святитель твердо помнил, что истинного покоя нет в мире. «Во граде и между людьми живем?— пишет он к своему приятелю.— Соблазнами и злыми людьми беспокоимся. В пустыню и уединение вдаемся. Тут большие и множайшие от сатаны и от помыслов беспокойствия. И так мир сей, как море, всегда колеблет нас и беспокойствует. Ежели какой в мире сем покой есть, то он в единой чистой совести и терпении состоит. Сия есть гавань нам, на море мира сего плавающим... Но истинный, всегдашний и безмятежный покой хранится нам в вечном животе; почему и называется в Писании покоем (Евр. 14. 11), чего и себе и тебе желаю. Тихон беспокойный» [18].

К этому вечному покою стремилась душа святителя, трудными подвигами внутреннего бдения достигая возможного спокойствия в сей жизни. Его пылкий, живой, впечатлительный характер требовал с его стороны долгой борьбы с самим собой, чтобы внешние огорчения не возмущали его покоя. В первое время своего пребывания в Задонском монастыре он был весьма строг до келейных и за малую погрешность и вину взыскивал; для заглаждения вины заставлял на коленях творить молитву. Некоторые из служащих оставляли его за строгость. Сознавая свою горячность, святитель усердно начал молиться Богу, чтобы он посетил его хотя какой-либо болезнью, дабы научить его кротости и смирению. Бдением над собой, при помощи благодати Божией, он приобрел такую кротость, что и за правильный выговор последнему келейнику, из простых мужичков, если замечал, что тот оскорбляется, кланялся, доставая рукой до земли и просил прощения. Живя в Задонском монастыре, свт. Тихон нередко терпел оскорбления от настоятеля монастыря, от братии, расстроенной по жизни, и от служителей. Иногда доходило до слуха святителя, что настоятель в светских домах невыгодно отзывается о нем, иногда братия и даже служители смеялись над ним, когда он ходил по монастырю. Все эти оскорбления он переносил великодушно и старался платить за них благодеяниями. Когда услышит, что настоятель отзывается о нем нехорошо, скажет келейнику: «Возьми голову сахару — отнеси, или виноградного вина, или еще чего, может быть, у него нет». Если и братия, оскорблявшие его, делались больны, то он в день по два и по три раза навещал, утешал, ободрял, кормил и поил их. Служителям монастырским, смеявшимся над ним, помогал в их домашних нуждах хлебом и деньгами.

Вместо того, чтобы гневаться на клеветников и поносителей, он горько плакал об них, жалея их, и виновником их действия называл диавола. Когда хуливший его в раскаянии попросит у него прощения, он обнимал его с радостными слезами и целуя прощал от сердца, полного любви. Часто своей сладкой беседой, после такого примирения, он из врагов делал себе самых преданных друзей. Его простая, прямая душа не могла сближаться только с теми, в ком он замечал чрезмерную лживость и легкомыслие. В 1775 году пришел к свт. Тихону, оставив жену и детей, один капитан, высказывая желание иноческой жизни. Свт. Тихон принял его в свою келию, как мужа благочестивого. Около года капитан жил при нем, разделяя почти ежедневно его трапезу. К концу года капитан выпросился навестить родных, а между тем, составив письма от лица святого Тихона на имя его друзей и благодетелей, подписался под его руку. В письмах этих Тихон будто бы испрашивает у них пособия по причине скудости пенсии. Тихона известили о сборе, который делается от его имени, и виновный, узнав, что его обман открыт, письменно просил у Тихона прощения и позволения лично явиться для оправдания. Свт. Тихон простил его, но, отвращаясь лжи и обмана, не хотел видеть его. «Хотел ты ко мне явиться,— писал к нему свт. Тихон,— а с каким духом неизвестно. Бог сердце твое знает. Я тебя не допустил не без причины. Человек единожды обманул — и впредь ему не верят... Я тебе все оставляю, что ты мне ни сделал, и всего тебе желаю, чего и себе. Буди убо мене ради покоен и мирен; только сам себе не оставь. Разумей, что пишу... Чем человек более веет веревку, тем должайшая бывает; и чем более на себя налагает, тем тягчайшее бремя делается; и чем более в сеть запутывается, тем с большим трудом оттуда освобождается; и чем более очерняется, тем с большим трудом измывается. Знаешь, что пишу. Полно уже вить веревку, но пора прервать; полно уже обременять себя, но пора свергать бремя, полно уже запутываться в сеть, но пора уже расторгнуть сеть и освободиться; полно уже более очерняться, но пора уже измываться. Бог во всем помощник; ты только востани, и Бог подымет тя; начни, и Бог поможет тебе; ободрись, и Бог укрепит тебя; пробудись, и Христос просветит тя; вступи на путь благочестивых, и Христос поведет тя» [19]. Таким образом, у святителя для человека, самым бессовестным поступком оскорбившего его доверенность и расположение, первым словом было прощение, желание ему внутреннего мира и воззвание к покаянию, с обещанием полной милости Божией.

Внутреннему миру святителя много способствовало то, что он не любил слушать клеветы и злоречия. Сильными замечаниями останавливал он речи осуждения и злословия, невзирая на лицо говорившее, хотя бы то были самые близкие и уважаемые им люди, и просил, чтобы никогда впредь при нем не говорили худо о других. Он не дозволял при себе осуждать начальника монастыря и братию, прилагая все попечение, чтобы между живущими были мир и любовь. Когда в монастыре случалась ссора между братьями, он призывал ссорящихся к себе в келию и всеми силами убеждал к миру, иногда посылал к ним своего келейника и примирившихся призывал к себе, угощал чаем или обедом.