Недоумение Тьебо – наше недоумение: что же, в самом деле, значит эта «летаргическая задумчивость», как бы летаргический сон? Видит, слышит, бодрствует, действует, как никто,– но все это извне, а внутри – спит, вечный сновидец, лунатик своего ночного солнца – Рока; идет по самому краю пропасти,– только проснется,– упадет; но не проснется до последнего шага в пропасть.

Спит, и сердце чуть бьется, как в летаргическом сне. «Мне кажется, что сердце у меня не бьется: я его никогда не чувствовал». [428] – «У меня точно вовсе нет сердца». [429]

Спит наяву – бодрствует во сне. Сон переплетается с явью, сон входит в явь, не только метафизически, внутренне, но и внешне, физически.

24 декабря 1800 года, едучи в карете в Оперу, спит и видит во сне, будто бы тонет в итальянской речке, Тальяменто; просыпается от взрыва адской машины, на волосок от смерти.

Спит и на полях сражений, «во время самого боя,– далеко за чертой огня». Это даже входит у него в привычку: «Я привык спать на поле сражения». [430] Спит, убаюканный громами пушек, как дитя в колыбели. В самые роковые минуты, все решающие, вдруг засыпает, точно уходит куда-то, за чем-то.

Перед самым Аустерлицем так глубоко заснул, что «его с трудом разбудили». [431] В самом пылу сражения под Ваграмом, когда все решается, велит разостлать на голой земле медвежью шкуру, ложится на нее и засыпает глубоко; спит минут двадцать; проснувшись, продолжает отдавать распоряжения, как будто не спал вовсе. [432] Во время страшной эвакуации Лейпцига, когда рушится весь фронт,– спит спокойно в кресле два часа; только взрыв моста на Эльстере, которым отступление отрезано и армия погублена, разбудил спящего.

Это на войне – это и в мире. Любит работать, вставая с постели, между двумя снами. Кажется, гений Наполеона – ясновидение – и есть этот узкий перешеек бодрствования между двумя пучинами снов.

«Что же подумать о Наполеоновом сне, длящемся от Вандемьера до Ватерлоо?» – спрашивает Леон Блуа. «Он проснулся только пред лицом Божьим». – «Величайшие несчастья и даже падение не могли его разбудить до конца. На Св. Елене он продолжает свой сон». [433] И умирает во сне или просыпается в смерть.

«Он спросил меня, какой род смерти я считаю самым легким, и заметил, что, кажется, смерть от замерзанья лучшая из всех, потому что, замерзая, умираешь во сне, si muore dormendo»,– вспоминает доктор О'Меара свою беседу с Наполеоном на Св. Елене. [434] Так во сне умер и он, замерзая от леденящего дыхания Рока.

И море и буря качали наш челн; Я, сонный, был предан всей прихоти волн; И две беспредельно были во мне,— И мной своевольно играли оне. Кругом, как кимвалы, звучали скалы, И ветры свистели и пели валы. Я в хаосе звуков летал оглушен; Над хаосом звуков носился мой сон.

Сон на море – на «водах многих». – «Воды, которые ты видел, суть люди и народы, и племена, и языки»,– говорит Ангел Апокалипсиса. Многие воды Запада – Атлантика, где погибла «Атлантида», зашло солнце первого человечества и солнце последнего «человека из Атлантиды» – Наполеона.

Над хаосом звуков носился мой сон, Болезненно-яркий, волшебно-немой, Он веял легко над гремящею тьмой. В лучах огневицы развил он свой мир, Земля зеленела, светился эфир...

Светом более ярким, чем наш, светится эфир; земля зеленеет зеленью более свежею – юностью первого мира, допотопного.

Сады, лабиринты, чертоги, столпы... Древних атлантов титаническое зодчество. И чудился шорох несметной толпы... Я много узнал мне неведомых лиц... Лица иного человечества. Зрел тварей волшебных, таинственных птиц... Иного творенья тварь. По высям творенья я гордо шагал, И мир подо мною недвижно сиял... Сквозь грезы, как дикий волшебника вой, Лишь слышался грохот пучины морской...