Данте

«Блаженны нищие, ибо их есть царство небесное» – это легко понять со стороны, для других; а для себя – трудно; чтобы это понять и сделать (а не сделав, не поймешь), надо быть больше, чем героем, – надо быть святым. Как приняли бы и вынесли бедность даже такие герои, как Александр Великий и Цезарь, еще большой вопрос. Данте был героем, может быть, в своем роде, не меньшим, чем Александр и Цезарь, но не был святым. Самое тяжкое для него в бедности то, что он побежден ею внутренне, унижен перед самим собой больше, чем перед людьми. Медленно растущим гнетом бедности раздавливается, расплющивается душа человека, как гидравлическим молотом. В мелких заботах бедности даже великое сердце умаляется, крошится, как ржавое железо или выветрившийся камень.

Чувство внутреннего бессилия, измены и лжи перед самим собою, – вот что для Данте самое тяжкое в бедности. Благословляет бедность в других, а когда дело доходит до него самого, проклинает ее и запирает от нее двери, как от смерти. В мыслях, «древняя Волчица» есть, для него, проклятая Собственность, Богатство; а в жизни, – Бедность. Одно говорит, а делает другое; думает по-одному, а живет по-другому. И если чувствует, – что очень вероятно, – это противоречие, то не может не испытывать тягчайшей муки грешной бедности – самопрезрения.

* * *

Судя по тогдашним нравам нищих поэтов, Данте, может быть не слишком усердствует, когда, стараясь отблагодарить своих покровителей за бывшие подачки и расщедрить на будущие, славит в «Чистилище» кошелек великолепного маркиза Маласпина, более щедрый для других, чем для него[33]; или когда, в «Раю», прапрадед Качьягвидо обнадеживает его насчет неслыханной щедрости герцога Веронского:

Жди от него себе благодеяний, Затем, что судьбы многих, в скорбном мире, Изменит он, обогащая нищих[34].

Данте мог презирать такие клеветы врагов своих, как бранный сонет, в котором один из тогдашних плохих стихотворцев кидает его, за «низкую лесть», в его же собственный Ад, в зловонную «яму льстецов»[35]; но бывали, вероятно, минуты, когда он и самому себе казался немногим лучше «льстеца», «приживальщика», «прихлебателя».

Слишком хорошо знал он цену своим благодетелям, чтобы каждый выкинутый ими кусок не останавливался у него поперек горла и чтобы не глотал он его с горчайшими слезами стыда.

Стыд заглушив, он руку протянул, Но каждая в нем жилка трепетала.

Низко кланяется, гнет спину, «выпрашивая хлеб свой по крохам»[36], – и вдруг возмущается: «Много есть государей такой ослиной породы, что они приказывают противоположное тому, чего хотят, или хотят, чтобы их без приказаний слушались... Это не люди, а звери»[37]. – «О, низкие и презренные, грабящие вдов и сирот, чтобы задавать пиры... носить великолепные одежды и строить дворцы... думаете ли вы, что это щедрость? Нет, это все равно что красть покров с алтаря и, сделав из него скатерть, приглашать к столу гостей... думая, что те ничего о вашем воровстве не знают»[38].

О, сколько есть таких, что мнят себя Великими царями Там, на земле, и будут Валяться здесь, в аду, как свиньи в грязной луже, Презренную оставив память в мире![39]

«Властвовать над людьми должен тот, кто их всех превосходит умом», – вспоминая эти слова Аристотеля, Данте думает, конечно, о себе[40].

Кажется, именно в бедности, узнав, по собственному опыту, за что восстают бедные на богатых: «тощий» народ на «жирный», Данте почувствовал, один из первых, грозную возможность того, что мы называем «социальной революцией», «проблемой социального неравенства».

Против человеческой низости было у него страшное оружие – обличительное слово, которым выжигал он на лице ее, как железом, докрасна раскаленным на огне ада, или как брызнутой в лицо серной кислотой, – неизгладимое клеймо. Но оружие это двуострое: оно обращается иногда и на него самого. «Данте, муж, во всем остальном, превосходный, только одним врожденным недостатком был в тягость всем, – сообщает поздний, XVI века, свидетель, передавая более раннее, может быть, от современников Данте идущее, предание или воспоминание. – Часто предавался он яростному гневу до безумия и, не думая о том, сколь великим опасностям подвергают себя оскорбители сильных мира сего, слишком свободным языком своим оскорблял их безмерно»[41].

Кажется, сам Данте чувствовал в себе этот «врожденный недостаток» и, в спокойные минуты, боролся с ним: